Прямо и наискосок

Светлана разглядела себя протиснутой волей обстоятельств в нехилый круг и расположившейся здесь комфортно. Окончательно перестали томить окаянность житейского моря и утлое оснащение плавучими средствами. Наблюдалась готовность к исключительно самостийным движениям. Забравшееся под кожу еще в отрочестве напутствие «получится», нет-нет и звучало в извивающемся существовании.

Не обрывала Света и старые привязанности, уместно воспроизвести один случай, который сподобила Маргит.

Уже упоминалось, что товарищ являлась гражданкой набожной, но своеобразного пошиба. Если религия строга к пикантным проявлениям плоти, то Маргит в этом русле канонам не следовала: падка, извините, случилась на ниву сладострастия. Компенсировалась девушка, блюдя исправное покаяние. После этих акций Маргит становилась покойна, светла и молодела неуемно. Глядя на подругу, и Светлана разжилась дурной идеей подвергнуть себя обряду.

– Слушай, Марго, – пристала однажды, – а как бы мне подсуетиться.

– Пожалуйста, – облагодетельствовала Маргит, – если есть в чем исповедаться.

– Найдем, – обнадежила наша. – Только я ведь не прихожанка.

– Мы не католики, у нас строгостей нет. (Света уже установила, тут была важная причина духовного выбора Маргит.)

Через некоторое время подруга повезла ее на исповедь. Ничего примечательного в обряде не оказалось. Ни сама церквушка – она не шла ни в какое сравнение с католическими соборами – ни клетушка, куда поместили Свету, на торжественность не претендовали и к откровениям не располагали. После исповеди даже в зеркало смотреться не стала: об омоложении и прочем разговаривать не приходилось.

Однако продолжение имелось. Приехали как-то в селение пошвырять шары. Во время игры пошла в бар, пить хотелось. Села за столик. Подошел мужчина. Света вскинула голову, это был священник, которому она исповедовалась, но в мирском, хоть и со скромненькой панагией.

– Я могу с вами поговорить? – попросил он.

Женщина указала на стул рядом.

– Пойдемте в библиотеку, здесь я неволен находиться.

Поговорили о незначительном, священник в основном приглашал почаще посещать богоугодное заведение. Но в конце…

– Вы знаете, нам положено разбираться в людях, – сказал посредник, – и я вижу, что вы светлый человек. Рекомендую вернуться на родину.

Свету ужалило, вскинула глаза вопросительно. Священник объяснил:

– Люди, с которыми вы связаны, они… – он замолчал, явно подбирая слово, – они опасные, не дадут жить как нужно.

Вслед разговору поволокла Маргошу домой, плясала славная жуть. В машине произвела допрос: кого еще возила на исповедь?

– Николай, – испугалась Маргит. Подумав, добавила: – Кажется, ваши еще некоторые были.

– Узнай, – приказала Светлана.

***

На традиционном фуршете в день рождения Палыча Светлана была вне конкуренции. Ясно видела, что события прошедшего года, наделив раскованностью и, может, ловкостью, подвинули к состоянию, которое пусть отчасти совпадает с понятием совершенство. Румянцев присутствовал, постоянно исчезал, но и он высказался:

– Признаю, наш разрыв тебе к лицу.

Федор Палыч завел такой разговор:

– Ровно год назад я излагал просьбу позаниматься моим портретом. В сущности, ты (Света настояла на таком обращении) разлучаешь меня с семьей. Если помнишь, я на портрет возлагал надежды.

– Я не против, у меня масса времени, – не раздумывала Света.

Взялась за портрет. При этом начали происходить странные вещи: принялась делать длинные монологи, запускала ернический тон. Говорила, например:

– Я должна предупредить, что вы идете на риск. У меня теперь неустойчивый период и в рисовании это выразилось тягой к символизму. А материя тут коварная. Скажем, Пикассо в такие периоды писал жену, но выходило нечто ослиное. Я, понятно, на такой размах не рассчитываю, однако есть и более скромные образы.

Было очевидно, робела. Когда портрет закончила и показала, Палыч сообщил:

– Я специально выдерживал, чтоб дать закончить портрет, а теперь освобожусь. Вынужден признаться, что… ну… я к тебе неравнодушен. – Засуетился, оправдывался: – Ты мне как раз не нравишься. Потому что влюбился. Организм, разумеешь ли, еще живой – такого подвоха я не предвидел.

Умом Светлана этого никак не ожидала, но ведь нечто заставляло делать всякие штучки! Встрепенулось тело, что там говорить.

На запрос ответила, но не грех обрисовать детали. В момент произнесения Палычем слов гражданка сидела на диване. За последним звуком сию минуту встала. Взгляд был соединен с окном. Следуя ему, двинулась вперед. Подле окна остановилась. На фоне правильного светового пятна обозначился напряженный силуэт. Рука медленно поднялась, тронула ткань сперва легко, потом смяла безвольную занавеску. Женщина развернулась.

– Что тут сказать? Вряд ли смогу ответить взаимностью. Мне остается, выходит, попытаться вас в себе разочаровать… Следовательно, если хотите переспать, я согласна.

Кино, словом. Федор Палыч, следуя жанру, сыграл желваками и подошел к мольберту. Поделился:

– Нда. А вот на портрете, в противоположность прототипу, и вправду осла не различить.

Далее сухо попрощался, и Светлана ушла.

В те дни легли ядреные снега. Запах, другое дело, был не зимний, но думалось о России. Женщина неделю просидела в гарнизоне. Беспробудно и благонравно гуляла. Очень приятно было хрупать, проваливаясь, бугристым настом, отряхивать с кустов прохладный, тяжелый хлопок – ветки выскальзывали из-под него, долго качались. Небо было грифельным, дома немытые, окна жемчужные, туда не хотелось.

Приехав наконец в Будапешт далеко за полдень, вошла в офис и нагло смотрела на Палыча. Тот был равномерен и взгляд отнюдь не прятал. Обратно стала периодически посещать. Через неделю, Вовик был в отъезде, он что-то Свете рассказывал, затем постно произнес:

– Кстати – все откладывается сказать. Пытался доморощенными способами в тебе разочароваться – не получилось. Придется уступить твоему предложению.

В постели человек был умел и неинтересен. Вероятно, действительно влюблен – вдруг начинал говорить идиотские слова – это не шло ему. Если бы не что-то неизбывно страшное, выглядел, пожалуй, жалко. Света видела, ведет ее нечто непонятное и, несомненно, гадкое. Оно представлялось радужным, будто масляные пятна на поверхности воды, влекущим.

Свидания устраивали раз-два в неделю (при отсутствии Вовика), однажды Света поинтересовалась:

– Я слышала, ты наркоман.

– Был, теперь нет. Хотя пользуюсь порой… Андрей рассказал?

– Хочу попробовать.

– Отчего же, это даже хорошо, – прогугнил Федор Палыч.

Дал кокаину и вышла ерунда – смех. Больной, без удовольствия. Если что и понравилось – собственная отчаянность.

***

Тем временем пошли настоящие дела. В России вышли почти одновременно еще две статьи в разных изданиях. В них произносились и обыгрывались конкретные венгерские фигуры. Агрегат фыркнул. Любопытно, что Света распознала свои мысли, но из упомянутых имен только слышала одно. Побежала к Паше, сунула журналы, тот полистал и пожал плечами. Женщина сделала стойку.

– Господин Иволгин, – напористо сказала в трубку, – вы очень ловко угадали мою темную душу и сделали мэнэ мавром, но как человек мнительный и капризный, нагло допускающий о себе немалое мнение, я имею к вам слова…

После оправдательных завитков абонента высказала суть:

– Вздорность моя вот в каком наклоне. Вы опрометчиво допустили позаниматься отсебятиной, и я довольно резво взялась за дело. Вхождение в общество, уверяю, приобрела. Представьте себе, Павел Игнатич рекомендует меня весьма зычно и ведет довольно толстый разговор о выставках и прочем. Я по беспролазной глупости, сделав лицо, пардон, сковородкой, начинаю и авансы давать! Тем более что есть действительно приличные ребята. И что же! Вы полагаете, последние две писульки до народа не дойдут? Какие-то таинственные имена, я слыхом не слыхивала. Меня же обязательно спросят!

– А вы ничего не бойтесь, – сипло артачился Иволгин. – Это даже великолепно, что они неизвестны. Историю этих имен я сейчас расскажу, вы так ее и излагайте. Это даже сделает вам реноме тщательного изыскателя. Шерше ля фиг, любит говорить наш благодетель.

И Света рванула. Залихватская повесть, поведанная наставником, выявила метод. Приоритет отдавался личности, судьбе, а не мастерству. Светлана начала доставать своих подопечных относительно подноготной. Выяснилось, что это крайне увлекательно. Оказалось, особи прекрасно ориентируются в приоритетах и с удовольствием демонстрируют изнанки. Обнаружилось, что, скажем так, интервью приятно пропитываются чреватыми штучками. Наконец выявилось, что оные занятия, противно вниканию в чистый предмет, дают простор жадному воображению.

За пару месяцев Светлана изготовила несколько чудных, как ей казалось, сочинений. Она беззастенчиво придумывала характеры, вплетая их в канву изобретенной же, порой нечаянно приблудившейся идеи, прилепленной к творческому стилю фигуранта. Все истории казались совершенными, и с тщательно подобранными иллюстрациями виделись сочинительнице законченными и впечатляющими. «Искусство – это профессиональная ложь, ложь непрофессиональная – дилетантство», – маячила сентенция Владимира Ильича. Под профессионализмом в своих кунштюках Света разумела всякие искусствоведческие нашлепки, ничуть не стесняясь передергивать.

Пересылать творения не стала – недолго оставалось до отпуска – постановила за содеянное биться. «Я вам покажу ширмачка! – распаляла себя. – Постромки-то отщелкаю! Костьми лягу, а ни единого имени не уступлю, ни запятой. Я вам такое искусство наворочу…»

Период был замечательным: насыщенным, творческим. В организме Светланы постоянно озонировал привкус торжества и нетерпение. Они жирно подчеркивались затяжной, слишком обусловленной весной, под которой сидела Европа, поразительно неотличимыми солнцами и небами, ежедневно попирающими планету, отвратительной аккуратностью дорог и местностей. Красиво-мерзкой отчаянностью, в которую окунулась наш персонаж.

Довершающую лепту вносил в нетерпение Артем. Пацан заболел ностальгическим неврозом.

Все началось с сугубо ребяческих дел. Отношения между русскими и венгерскими детьми повторяли отношения взрослых. В целом местная ребятня проявляла к русским снисхождение и интерес, но когда доходило до личного, хозяйские амбиции выпячивались. Иринка, дочь Михаила, пятнадцатилетняя миловидная девица, до размолвки родителей и отъезда в Россию дружила с местным мальчиком. После полугодовой отлучки парень бог весть отчего разонравился, Ирина перестала согласоваться со статусом. Мальчик такого хамства спокойно перенести не смог и начал доставать всю лимиту. В ход пошли оскорбления, угрозы и прямое рукоприкладство. Более месяца гарнизон находился в осаде. Артем проявился зайцем: школа, улица, Венгрия превратились в кошмар. Самое печальное, что взрослые ничего не могли сделать, венгерская детвора их враждебно игнорировала.

Румянцев как раз продолжительно отсутствовал, тогда вмешался Федор Палыч. Он приехал с венграми из фирмы и своими молодчиками. Что посулил неведомо, но местные стали как шелковые. Однако пережитый Артемом страх прочно пропитал воздух страны, парень скулил о России.

И последний штришок, капля семиведерная, бревно – срам, дурная, оголтелая выходка.

Однажды на свидании приспичило Светлане вкусненького, бросила лениво:

– У тебя сладкое есть? Что-то вдруг поманило.

Федор Палыч пожал плечами, пошел смотреть. Вернулся:

– Нет, я сам не охочь. Сгонять?

– Не надо.

Не надо и не надо… Однако скоро Федор Палыч подивился:

– Слушай, а мне и самому захотелось, схожу.

Вскоре бормотнул звонок. Светлана в халате отворила дверь. За ней стоял Румянцев. Екнуло, но тут же отпустило. Не удивился и тот.

– Дома? – кивнул в глубину.

– Проходи, сейчас придет, – спокойно (даже понравилось) пригласила она.

Федор Палыч Андрея, вернувшись, не смутился ни на долю, заметил:

– Как чувствовали, что ты придешь, за сладким сбегал.

Попили кофе, мужчины что-то обсудили, Румянцев ушел. О нем не произнесли ни слова.

Не это, если взвесить, дальше так себя бы не повела. Но однажды – в офисе встретились – Румянцеву было по пути довезти Свету до дома. И блажь, вдруг хлынуло в машине ощущение соучастия, чуть не дружбы. Вывернула, когда доехали:

– Андрей, просьба. Кое-что сочинила, посмотри, нужен посторонний глаз.

– С удовольствием.

Дома начала себя рассматривать – с чего это вдруг? Несколько дней было не по себе… Румянцев появился:

– Почему показала мне?

– Тексты твоих песен, явная литературная умелость.

Румянцев:

– Написано грамотно и даже красиво. Но… это очерки, я не понимаю, как ты хочешь их употребить.

– И не надо.

Затеплилось в глазах мужчины:

– Вообще, забавно наблюдать. Я что-то в тебе предполагал, но всю явно не разглядел.

Это «забавно» и всколыхнуло:

– Господи, Андрей! Что ты мог разглядеть, когда кроме себя в жизни никого не видишь!

В каком далеком прошлом была сочинена фраза, сколь многажды и бурно мысленно произносилась. Как давно забылась и какой тональной, неуместной получилась. Отсюда и пополз на Румянцеве уголок рта в гнусной улыбке, зацвел в ленивых ресницах иронический огонек.

– Это верно. Однако посуди – штука я невеликая, но рядом. А дальше людишки не менее утлые.

– Не уговаривай себя. Трус, оттого и людей не пускаешь.

– Опять верно, люблю бояться. – Румянцев убрал улыбочку. – Только с тобой этого не получилось.

И вот! Голову вскинула:

– А давай-ка я тебя пощекочу по старой памяти, попужаю малость. Как говорит Голливуд – ты понимаешь, о чем я?

Ну куда было деться от этой мерзости! Понятно, что угроза Румянцева, сделанная в гостинице, след оставила, шельмовала. Но…

Удивительно, даже не стыдила себя позже, отдалась бабской бездумности. Даже несколько светились эмоции.

***

Однако висела на небе звезда, пришел телефонный звонок. Игорь Николаевич требовал прибытия, наворачивались конкретные шаги. Мгновенно подался ростом Артем, Светлана быстро сладила с Вовиком – «через день, нет, через час буду звонить» – и распахнула котомки. В начале мая обняла родителей.

– Агент по кличке Мальвина прибыл, – поддела товарищ чуть не угрюмо по телефону Иволгина, – ждет указаний.

– Опять, опять вы давите, – застонал Игорь Николаевич, – а нам-вам-нам предстоит такая деликатная, я бы сказал, деликатесная миссия.

«Время испеклось. Народ созрел», – сообщил «фу» и через три дня увез в Москву.

Эти три дня Света штудировала материалы, приготовленные Иволгиным. То были обширные письменные приложения к иллюстрациям, живописующие терпкость жизни и профессиональные достоинства трех уже упомянутых в статьях художников и еще стольких же помимо них. «Ох и дура», – возомнила о себе Светлана. Отрадой было то, что в своих опусах она точно уловила стиль, даже выполнила их менее водянисто, более изящно, красочней. И, нельзя исключить, это подвинуло не показывать свое Иволгину, а действовать напрямую через Наума Антоновича.

В Москве начала происходить бяка: Наум Антонович затеял дурацкую возню. «Выход должен быть широким, – обусловил он присутствие странной на вид мадам. – Она позанимается вашим обликом». Мадам сама выглядела мало не идиотски, живо воскрешая словосочетание увядшая женщина-вамп, но обозвала себя стилистом.

И завертелось. Рауты, вернисажи, презентации, обеды, какие-то кухонные посиделки. Наум Антонович был вхож и слушаем. Даже мэтры, говоря с ним, сдвигали корпус и щупали локоток. Домогающиеся словесили и трясли бородами, женщины переступали ногами и извергали звуки. Света в свою очередь много и витиевато говорила, кокетничала и улыбалась, делала позы и жесты.

Наум Антонович указывал глазами и подначивал – вот этот, нужно упомянуть то-то и то-то. Агент принимала осанку, воодушевлялась, намеренно точно функционировала. К ней подходили и заводили разговор. Света с готовностью подхватывала обращенное слово, увлекала в русло, растягивала до темы, муссировала. После очередного захода, почти раболепно взирая на Наума Антоновича, с отвратительной регулярностью интересовалась: «Я правильно держусь?» Тот все больше мрачнел.

– Сегодня будет одна личность, – погладил как-то по плечу девушку. – Нужнющий товарищ. Австрияк. – Дополнил с досадинкой: – Надеюсь, хоть тут вы перестанете ломать комедию.

Объект был неправдоподобно хорош. Яркий ариец сочного возраста, роскошноволосый блондин с голубыми глазами, необычайно стройный, аристократичный. От товарища веяло холодом. Впрочем, со Светой вел себя галантно и просто.

На другой день в положенный час позвонил Наум Антонович:

– Я предлагаю, родимая, взглянуть в окно и отметить совершенно непотребную роскошь атмосферы. Так продолжайте же мою мысль… – Захихикал. – Ну же, нас ожидает экскурс на природу. Кстати, и наш новый знакомец поприсутствует.

Светлана буркнула:

– А он не голубой? Уж больно красочен.

– Господь с вами, – испугался Наум Антонович, – проверенный товарищ. Собственно, вы меня в какую-то совсем странную хламиду облачаете.

– Облачаете-то, пожалуй, вы меня. Даже и буквально.

Наум Антонович тяжко вздохнул:

– Право, я не заслужил.

Света мухой почувствовал себя виноватой:

– Да я не перечу. Но хоть покапризничать не премину. Терпите.

– Люблю я вас, Свет очей, – засмеялся Наум Антонович, – не сходя с места удостоверяю. И преклоняюсь. И часам к трем подъеду. Простенькое что-нибудь накиньте, с собой чего возьмите. Там дача будет, вернемся завтра.

Привезли шайку сивых мужиков и их жен, одетых в хлам и бриллианты – господина Гехта должны были подвезти позже – в место богатое. Кругом были навалены груды отличного, девственного воздуха, сермяжной флоры. Ретивое солнце надежно сидело в свирепой синеве, уместно обсаженное помидорами облачков.

Надел и дом выглядели обширными, умеренно ухоженными и не фешенебельными. Хозяин – его, как и некоторых, Света знала – когда народ выбрался из двух автомобилей весело настаивал:

– В первую башку жрать! Бабы, на конь!

Светлана после утреннего назидания озаботилась мечтой о приемлемом туалете и лучшего не придумала, чем купить спортивный костюм. Теперь она выглядела неприлично ярко и нелепо. Впрочем, и платьишко с собой взяла, но сразу переодеваться постеснялась, оттого и прилипла к хозяйке, обустраивающей чревоугодие. Вокруг жужжали приятные разговоры, хозяйка мило издевалась над собой и благоверным, и было славно. Споро приготовили закусь – речь шла всего лишь о предвариловке – но закусывали долго и хмельно.

– Теперь млеть, – распорядился хозяин и полез из-за стола. Светлана увязалась за двумя мужиками, шагнувшими в сторону реки, ухватив обоих под руки. Один, сочногубый, так затейливо и обаятельно копался в своей бороде, что женщина не могла убрать желание и самой запустить туда пальцы.

На небо упала легкая пелеринка облаков, солнце прищурилось, и Света зачем-то постоянно на него взглядывала. У воды дружно плюхнулись на невысокий крутой бережок, зашебаршили разговорами. По небольшой степенной речушке кружились плевки пены, отчего та приобрела небравый вид, и Света закручинилась. Обнаружила себя в обществе, только когда один из собеседников упомянул Наум Антоновича:

– … так что прогоришь ты, Славик, со своим либерализмом. Поужали крупные-то деляги меценатство, поховали гаманки, вшивота, эвон, возится. Только имя потреплешь… Вот Наум, какой был талант, а ума все-таки больше нашлось, не побёг за удачей, идейность в чулан запихнул, в сторонку и от крикунов, и от ортодоксов отодвинулся. Приглядывался, понадергал коллекцию там-сям. Теперь дождался важных времен, толстые обратно на стоящее искусство оглядываться начали, и Наум из засады выполз.

Светлана вяло поинтересовалась:

– Слово талант было уронено. Хотелось бы наблюдать связь.

– Вот-вот, молодым и невдомек. В свое время Наум не хуже Целкова рожи конструировал. Впрочем, от марания он давно отстранился. Не знаю, может и амбиции здесь при чем. А скорей национальность.

– Не знала, – подивилась искренно. – Право, даже не подозревала.

– А я вам, Светочка, рекомендацию изложу. Вы к хозяйке подсуетитесь, у нее пара картинок Наума есть. Только вы на какой-нибудь загогулине езжайте. Там с ними что-то романтическое связано, и Сонечка любит вынимать их с томными пояснениями.

– Они что у нее – не висят?

– Так прохаживается народишко в отсутствие по недрам. Время такое, ныкают приличные вещества.

– А чего же в Москве не держат?

Борода гулко хихикнул:

– Я полагаю, там для томности антураж неподходящий.

Надсаживаться Света не стала, как только возвратились, прилипла сокровенно к хозяйке и пояснила жест:

– Сонечка Михайловна, родименькая, мне сказали, чтоб я подъехала к вам на загогулине относительно картин Наум Антоновича. Ничего придумать не могу, умоляю, покажите.

Та немедленно улыбнулась и с премило заговорщицким видом повела в дом.

С картин перло мастерство. После досконального изучения их, сопровождаемого симпатичным изложением Софьей Михайловной романа с Наумом Антоновичем, Светлана разжилась приторной грустью.

Уж подъехал Гехт с русским господином неяркого, но не пустого облика, который представился журналистом. Их принялись усердно занимать, и Света, окутанная плотной оболочкой истомы, ковырялась в костре, разогретом хозяином под шашлыки. Он возился рядом с ней, ненавязчиво болтал. Тут же, безотрывно глядя в огонь, покачивался в кресле-качалке Наум Антонович. Втроем они давили из маленьких инкрустированных стопочек вкусный коньяк и было непереносимо хорошо.

Света вдруг мечтанула о Вовике, захотелось что-нибудь с ним поделать, потеребить волосы на голове, помять массажем. Тут же обнаружила, что тянется от нее к Науму Антоновичу подозрительная струйка родственности. Притороченная ей, углядев за колышущимся воздухом силуэт Гехта, подумала: «Что, Наумка, для тебя не сделаешь».

Брат хозяина, могучий работный мужик, кликнул, и хозяин усеменил потчевать Гехта и желающих баней, поручив Свете блюсти огонь – Наум от процедуры отказался, женщины на первый жар не претендовали – вкусно посидели вдвоем.

– Люблю огонь, – уверял Наум Антонович.

– А я дождь, – мечтала Светлана.

– Тоже хорошо, – соглашался дядя.

– Все-таки огонь предпочтительней, – после хорошей паузы важничал Наум Антонович.

– Да отчего непременно огонь! – соблюдала пропорцию Света. – Явление природы, что и дождь.

– Вот и нет, – ликовал Наум Антонович, – и, как художник, вы должны согласиться. Мистическую силу огня холст не удержит, а с водой проще.

– А я знаю, что вы серьезно писали.

Наум Антонович браво улыбался:

– Уж я пронаблюдал, посвятила Сонечка. И мнение?

– Вы обольститель. Софья Михайловна о периоде вспоминала вдохновенно.

– Признаю, приходилось сердца колебать, – с забавной лукавинкой изъяснял Наум Антонович.

– Что ж вы предмет оставили? Замечательная рука, – искренно огорчилась Света.

Наум Антонович вздохнул, согнал улыбку.

– Настоящий художник, Светочка, должен быть чокнутым или, на худой конец, дураком. У меня, к сожалению, этого не нашлось.

– Стало быть, я не совсем дура. Однако ответствуйте, неужели напрочь отошли? И не свербит?

– Сейчас нет. А еще десяток годков тому – случалось. Я ведь вмиг отломил, краски выкинул и теперь названия-то их не помню.

– Здесь ум уж слишком изощренный.

– Единственная категория людей, милочка, которые понимают в искусстве, это коллекционеры. – Здесь же Наум Антонович виновато кхекнул и оправился: – Амбиции, конечно, так это называется.

Светлана хмыкнула, вспомнив разговор на берегу. Наум Антонович между тем хмычок угасил:

– Хотя… это для посторонних. Я сам такую версию проповедовал, ибо наиболее лакомая. В действительности было сложней, обширней. Чтоб объяснить тогда, много говорить бы пришлось, а сейчас всего и не упомнишь.

– Так что от Гехта нужно?

– Пустяк да безделка. Дело в том, что Гехт представляет интересы одной фирмы. Я знаю, они затевают небольшую экспансию на наш базар. Хотелось быть в курсе.

– Промышленный шпионаж, – радовалась Света.

– Собственно, они особых секретов не держат, но для романтики давайте так назовем. И есть личное. Господин располагает некоторыми штуковинами, которые я бы хотел заполучить. На симпатиях, я подозреваю, проще разговаривать.

Вот и выпал момент, Светлана юлить не потрудилась:

– Игорь Николаевич требовал обойму имен. Реальных. Я привезла данные.

Наум Антонович безрадостно улыбнулся:

– Вы окончательно становитесь деловым человеком.

Через час – Света за этот отрезок ополоснулась, немного подышала баней (во хмелю жар досаждал) – гукнул клич к столу. Переоделась, нарочно небрежно прибрала волосы – зеркалу угодила. Вместительный стол под навесом кряхтел от благообразия. Рядом с Гехтом попасть не удалось.