Всё, что от тебя осталось

– Как же это проявляется? – сощурилась я.

– Ему не нравится сидеть взаперти, и мы договорились вести беседы поздней ночью. Днем же он не появляется вовсе, – голос Лукреции дрогнул, выдавая волнение.

– О чем же вы беседуете… поздней ночью, если не секрет? – не меняя тон я расспрашивала Лукрецию. Ее зрачки более не бегали. И даже учитывая, что она не могла переносить мой взгляд дольше нескольких секунд, Лукреция вполне могла концентрироваться на ровных стежках, репродукции Босха на стене справа и узоре ковра.

– О жизни и смерти, о добре и зле, о вечных человеческих ценностях.

– Правда? – я не смогла скрыть удивления. – Кто говорит больше в ваших ночных диалогах?

Было видно – Лукреция сильно замешкалась с ответом. Но вскоре довольно рассудительно заявила:

– Я, я говорю больше. Но когда я прошу его рассказать мне что-то, он говорит достаточно много, рассказывая удивительные истории.

– О чем эти истории? – захлопнув папку с историей болезни, поинтересовалась я, уже практически уверенная в выписке. Мы не можем держать всех шизофреников, их слишком много. Поэтому пациенты с вялотекущей шизофренией по желанию родственников могет покинуть больницу. Нам всегда кажется, что сумасшедшие в первую очередь опасны для общества, но этот не так. Чаще они наносят вред себе и намного реже другим.

– Это истории человечества, – Лукреция задержала свои чайные глаза на моем врачебном халате дольше обычного.

– Простите?

– Рассказы из истории народов. О войнах, о предательстве, смерти, насилии… Об ужасах прошлого.

Я снова открыла бледно-сиреневую папку. Родители историки. Оба доценты исторического факультета.

– И что вы чувствуете, слушая эти рассказы? Они вас удручают? Злят, возможно, оскорбляют?

– Они не вызывают во мне ничего из всего вами перечисленного. Я историк, как и мои родители, и мне важно знать правду. Поэтому я просто записываю.

Это походило на правду.

– Можно я взгляну в ваши записи?

Моя пациентка наблюдалась у другого врача, и только пару месяцев назад была переведена ко мне. Хрупкая женщина вытащила из матерчатой сумки стопку общих тетрадей. Почерк первой из них выглядел довольно округло, что вселяло надежду. Буквы правильно наклонялись вправо, практически не имея острых углов. Общее полотно письма совсем не резало глаз, если б не отсутствие разделения на предложения. Я не нашла в тексте ни одной точки, а соответственно ни одной заглавной буквы кроме имен. Самым частым знаком препинания являлось тире. Оно приходило на помощь в любой попытке завершить мысль и разделить структуры. Было понятно, что Лукреция хорошо училась в школе и много писала в своей жизни. Остальные странности являлись довольно естественным для человека больного шизофренией, ведь дословно болезнь переводится как расщепление сознания. Именно поэтому больной тщетно пытается соединить все воедино, избегая использование разделительных знаков. В борьбе не потерять целостность восприятия мозг больного может даже объединять несколько слов в одно невероятно длинное. Глаза словили несколько одиночных предлогов, соединенных в слова, но и это было для моей пациентки более чем нормально. В общей сложности это был текст больного, не имеющего склонности к агрессии и насилию, что, собственно, я и пыталась для себя прояснить.

Вдруг в самом низу в середине слова проскочила латинская «t». Перелистнув страничку, я с удивлением теперь наблюдала ее все чаще. Она множилась, а слова с включением иностранной буквы выделялись более размашистым импульсивным письмом.

– Здесь есть тетради, когда с вами говорили все пятеро? – поинтересовалась я.

Мне было важно определить разницу ее внутреннего состояния между «тогда» и «сегодня». Когда хрупкую Лукрецию впервые привезли к нам, она меняла голоса и угрожала расправой всему персоналу. Девушка бесконечно спорила и противоречила сама себе. Закрывая уши, она кричала, чтобы все четверо говорили по очереди и не гневили пятого. Часом ранее она напала на своего отца с ножом, обвиняя его в лжесловии. А часом позже Лукрецию заперли в клинике на полгода. Однако уже два месяца пациентка не проявляла признаков агрессии, вела себя вменяемо и говорила только от своего имени.

– Вот эта, бордовая. Там немного напутано, надо будет заново переписать. Они кричали, перебивая друг друга, – застенчиво обронила пациентка и,выложив передо мной вишневую тетрадь с помятыми краями, села в прежнюю позу.

Моя правая рука дрогнула. Уже привычная глазу кириллица без заглавных букв и знаков препинания теперь кишела буквами из различных языковых групп. Тут были и «о», увенчанное двоеточием, и «с» с волнистым хвостиком внизу, а так же «а», коронованная галочкой. Реже встречались иероглифы и клинопись.

– Вы уверены, что сможете расшифровать этот текст без посторонней помощи? – смутилась я.

– Конечно, я же историк! – натянуто улыбнулась Лукреция.

Что ж, на мой взгляд, прогресс был налицо, и за шесть месяцев лечения у нас душевнобольная, судя по всему, смогла договориться с собой. Я поставила дату и подпись на выписке.

Нажав одну из кнопок под столом, я вызвала санитара проводить ее. Вскоре дверь отворилась, и высокий парень прошел к столу. В коридоре замелькала белесая голова – там ожидал следующий пациент. Проходя мимо, Лукреция на секунду взглянула в его глаза и тут же потупила взор, плотно прижав к груди сумку, полную уникальных знаний.

– Она, она… Нет, вы видели? – вскрикнул немолодой мужчина. Его привели в смирительной рубашке, из которой он принялся вырываться, как только они поравнялись в дверях. Пациент плюнул вслед уходящей Лукреции и уже в следующее мгновение запричитал монотонную молитву, разбрызгивая слюну вокруг рта.

Седые взъерошенные волосы неимоверно его старили, хотя в истории болезни значилось каких-то тридцать шесть лет.

– Развяжите меня! – почти приказал он.

– Прошу вас, присядьте, – игнорируя его просьбу, я указала Станиславу на стул.

– Тогда вытрите мне бороду, – взирая на санитаров, он попросил уже более спокойным тоном.

Крепкий парень снял с шеи полотенце и вытер больному лицо.

– Только не говорите, что вы ее выписали?! – пациент резал взглядом.

– А что вас удивляет? Она, между прочим, уже давно ведет себя намного спокойнее вас! – словно разговаривая с маленьким ребенком, я погрозила Станиславу пальцем.

– Вы что, вправду не видели?

– Что именно?

– Как исказилось ее лицо?! – неподдельно нахмурилася он.

– Нет, мы ничего не видели, но вы нам можете рассказать. Возможно, в следующий раз мы будем более внимательны к мелочам.

– Простофили! – мужчина с надрывом выдохнул в сторону. – Как можно быть настолько слепой?

– Если продолжите без оскорблений, я буду вам крайне признательна…

– Да в ней же демон сидит! Вы чего, люди?! Ее привязать к кровати надо и вызвать батюшку, а не выписывать…

Станислав поседел не зря. Он постоянно видел одержимых бесами людей и, будучи на свободе, даже пытался их изгонять. Когда его доставили в клинику, при нем были бутылки со святой водой, огромный серебряный крест и изображения различных святых. Он смог бы найти в наших стенах мир, вдали от шумных улиц и греховных падений. Однако оказалось, что, по его мнению, практически все душевнобольные одержимы нечистыми, и его нахождение среди бесноватых было самым неудачным (из всех возможных) стечением обстоятельств.

Посреди ночи раздался звонок.

– Доброй ночи, Мария Павловна, Лукреция Дмитриевна Шульц ваша пациентка?

– Да, что-то произошло?

– Ее родители. Сорок восемь ножевых ранений, оба скончались на месте.

У меня похолодели руки.

– Номер отделения, я еду…

На четыре было назначено собрание. Оно не определяло судьбу Лукреции, ей вряд ли теперь светило покинуть стены больницы. Но оно определяло мою судьбу как практикующего врача-психиатра. Я не боялась потерять работу, но я изо всех сил пыталась понять, как такое могло произойти. Как вялотекущая шизофрения спустя всего неделю могла превратиться в параноидную. Как Лукреция могла нарушить все допустимые границы разумного и зарезать своих собственных родителей посреди ночи, пока те мирно спали. Затем она позвонила в полицию и чистосердечно призналась, рыдая в трубку и задыхаясь от горя.

– Мария Павловна, вы готовы? Из министерства будут через 10 минут. Следователь уже приехал, – сообщила ассистент.

– Я хочу, чтоб на собрании присутствовал Станислав, мой пациент, – произнесла я напряженно потирая лоб.

– Но если он опять будет…

– Если будет опять, то уведем, – перебила я. Та закивала головой и оставила мою дверь приоткрытой.

Перед глазами стоял вчерашний вечер. Я шла по тусклому коридору, наполовину выкрашенному в неприятный зеленый цвет. Нутро не покидало ощущение, что из высоких больничных окон за мной кто-то непрестанно следит. И даже крепкие решетки не в состоянии остановить этот невидимый пристальный взгляд. Он мог проникнуть куда хотел. В любое помещение, в любой уголок земли и в любую голову… В любую душу. Мне стало не по себе. Я ускорила шаг. Была ли я верующей или атеисткой? Работая здесь, мне приходилось быть и той и другой. В медицине намного больше необъяснимого, чем непосвященный человек может себе представить. Начиная от чудесных излечений силой убеждения, заканчивая моментальным облегчением тела на двадцать один грамм, когда мозг умирает. Так вот, в психиатрии странностей гораздо больше, чем во всех медицинских отраслях вместе взятых. Больной душе невозможно дать таблетку. Точнее дать таблетку можно, но не стоит надеятся, что препарат фармакологической промышленности прониктнет в самую душу и излечит ее.

Тяжелые замки отворились, и я прошла в узкую палату. Поняв по мускулатуре лица, что Станислав притворяется спящим, я прошагала в конец комнаты и опустилась на одинокий стул. Глубокий вздох просигнализировал пациенту о моем желании начать разговор.

– Не страшно одной в изолятор? – Станислав не спешил открывать веки.

– Если б я видела бесов, мне меньше всего хотелось бы делить с ними одну палату. Если б вы не вели себя буйно по отношению к другим пациентам, то были б сейчас в общей. Ну а если б не пытались изгонять из людей нечисть, ходили б на свободе.

– Кто, если не я? Вы же настолько слепы, что ничего не видите.

– Вы правы, я не вижу их лиц, но я вижу их труды. И мне приходиться с этим жить.

Он приподнялся на кровати.

– Ваша пациентка кого-то убила?

– Вам не составило труда догадаться исходя из моих слов или того, что вы в ней увидели?

– Назовем это интуицией, – улыбнулся Станислав. Довольно приятно улыбнулся.

А мне, как никогда, захотелось послушать подробности этого видения, и я инстинктивно постаралась придвинуть к Станиславу привинченный к стене стул. Он усмехнулся, я расплылась в улыбке, и напряжение между нами заметно спало. Невысокий и крепкий мужчина в серой пижаме сел на кровати и прислонился к стене. Теперь я видела его исключительно в профиль не имея возможности словить всех физиогномических изменений, если пациент намеревался соврать. Но отчего-то мне не особо хотелось копаться. Работая с ним без малого две недели, я еще ни разу не поймала Станислава на лжи – он искренне верил всему, что видел. Возможно, именно по этой причине в расцвет сил он сидел в одиночке психбольницы, седой словно старик.

– Если в человеке бес, то, сосредоточившись на точке между бровями, можно узреть лик подселенца. Он появляется как наложение полупрозрачного снимка на человеческое лицо. Если в несчастном несколько бесов, то они сменяют свои обличия – их жуткие лица меняются как слайды.

– И я могу их увидеть?

– Да, можете! Тем более вы уже поверили в их существование.

– Но у вас не было времени сосредоточиться на Лукреции. Нескольких секунд в дверном проеме… Неужели хватило?

– Вы правы. Я их вижу по-другому. Для моего взора демоны искажают человеческий взгляд, говоря мне то, чего не говорят другим. Они чуют меня, знают, что я их вижу, потому не прячутся вовсе. Эта хрупкая девушка, она… – он на несколько секунд замолчал, словно припоминая момент их встречи.

Я раздосадованно улыбнулась и опустила голову. Внезапно мой разум восторжествовал, и я перестала верить этой театральной попытке вспомнить Лукрецию. Он непременно должен был ее помнить, где еще этот чудак мог видеть обилие бесноватых, сидя один в четырех стенах.

– Что вас смутило? – мгновенно отреагировал больной. Он резко повернул голову и уперся в меня строгим взглядом.

– Я уверена, вы помните Лукрецию, и без труда могли б воспроизвести свое видение, если оно, конечно же, не плод вашего воображения. Она последняя, кого вы видели за прошлую неделю из пациентов.

Станислав громко расхохотался, а вскоре сквозь смех добавил:

– Пока вы будете считать веру чем-то ограничивающим ваше понимание мира, вместо того, чтоб расширять его, так оно и будет.

Я второй раз была смущена. Станислав атаковал с неожиданных сторон, и это заставляло мое сознание, словно тягучую ржавую телегу, медленно, неохотно, но все же катиться.

– Лукреция далеко не последняя из одержимых, кто говорил со мной на этой неделе.

После этой фразы я сжала губы, пожалев, что пришла сюда. Но уже в следующее мгновение он произнес нечто, заставившее меня вновь опуститься на стул.

– Далеко не все запертые одержимы. Так же, как и там, – он махнул головой на дверь, – найдется парочка подверженных демоническому влиянию.

– К вам приходили посетители?

– Нет, друзей почти нет, родные от меня отвернулись. Но Олежкин дьявол говорил со мной.

Санитар, работающий в этом крыле, некогда был переведен к нам из престижной частной клиники. Его практически уволили за жестокое избиение одного сложного пациента, но Олег смог найти связи и без записей в трудовой вернуться к работе у нас. В момент задержания он говорил, что ночью в него вселился сам дьявол и заставил делать то, чего он сам не желал. Позже парень отказался от своих показаний и практически чудом избежал наказания. Ко всему он не выбрал другую сферу деятельности, а снова пришел к психически нездоровым. Да, этот качок не был особо отзывчивым и милым человеком, но для работы в здешних условиях выдержка, физическая сила и опыт работы были куда важнее доброго нрава. Как Станислав мог узнать такие деликатные подробности жизни Олега? Как знать, возможно, тот сам поведал ему. Тем не менее, мой интерес к разговору получил некую подпитку, чтоб снова разгореться.

– Почему Лукреция показала вам свое истинное лицо? Разве не разумнее было сохранить своего демона в тайне хотя бы в день выписки!

– Она не знала, что я их вижу. И пройдя мимо, ее бес проявился во всей своей красе.

– Как он выглядел? – я все-таки наклонилась вперед, чтоб следить за ним в момент рассказа.

Мужчина устремил взгляд в правый угол комнаты, стало быть, он находился в полной увереннности, что все им увиденное является правдой. Его руки спокойно лежали на животе, а ноги расслабленно свисали с кровати. Ни одно из движений не выдавало нервозности и напряжения, а значит, мозг вспоминал, вместо эмоционально затратного для психики придумывания.

– Ее глаза на миг расширились и стали больше обычного. Они будто искусственно растянулись в стороны, а черные зрачки разрослись и затмили собой глазные белки. Нос втянулся внутрь и практически исчез. Кожа приобрела серый оттенок, а рот в секунды разверзся пастью – пастью полной острых клыков. Они нарастали друг на друга, словно дикие лианы, сквозь которые разветвленной синей лентой извился демонический язык. Извился прямо к моим губам, а через секунду пасть растянулась в злорадной улыбке.

Я встала и подошла довольно близко, нарушая его личное пространство.

– Демон смог понять, что был увиден?

– Не думаю, – он замотал головой. Обычно лгуны, отчаянно утверждая, всячески избегают подобных жестов. – Только лишь если…

– Что?

Я низко наклонилась и заглянула ему прямо в глаза.

В ответ он заглянул в мои. Зрачки были нормального размера, а глазные мышцы лишены свойственного лгунам подрагивания.

– Только лишь если слышала, что я кричал там, в вашем кабинете как ненормальный.

Мы снова засмеялись.

Станислав говорил чистую правду. Даже тогда, когда душевно здоровые люди вокруг меня врут примерно три раза за десять минут по любому поводу, этот человек говорил правду. Чтоб там не случилось между ним и Лукрецией, глаза Станислава действительно видели демона.

– Зачем проверять меня? Не лучше ли проверить саму Лукрецию?

Я сомкнула руки и, прогуливаясь по палате большими шагами, произнесла:

– Вы знаете, что такое какодемономания?

– Мой диагноз?

Только сейчас я отметила его чувство юмора и сдержанную, но притягательную улыбку.

– Нет, – я снова непроизвольно улыбалась. – Но это может быть диагнозом Лукерции. Больные какодемономанией искренне верят, что в них вселился дьявол. Они реагируют на святыни, на предметы христианства, угрожают от имени бесов и самого Люцифера, меняют голоса и мимику. Они бьются в припадках, услышав чтение молитв, имитируют конвульсии и спазмы. Нередко нападают на священнослужителей, наносят себе и другим серьезные увечья.

– Но если Лукреция не будет знать о том, что вода в ее стакане святая, а снизу к стулу привязан серебряный крест?

Я остановилась, запустив тонкие пальцы в копну каштановых волос. Станислав тем вечером не только заставлял меня улыбаться, он заставлял меня думать по-другому, а значит и действовать иначе.

За долгое время практики в психиатрии я видела массу вещей, которые никак не входили в рамки чисто научного объяснения, и каждый раз я их туда насильно впихивала. Так поступают все психиатры, я не была исключением. В нашем нелегком деле не принято оставлять вопросы без ответов. Мы часто заставляем себя поверить, что все необъяснимое не что иное, как неизвестные постсиндромы уже известной нам болезни.

Мы вошли в зал заседания. Просторная и светлая комната была неприветливо затемнена. Одна из прозрачных белых занавесок в углу металась от сильных порывов ветра, знаменующих начало грозы. Круглые люстры на увесистых цепях медленно раскачивались, как только кто-то входил и давал разгуляться сквозняку. Я поздоровалась со следователем, лысоватым грузным мужчиной, и направилась к отдельному от комиссии и пациента столу. Не успев присесть, я впервые после выписки увидела Лукрецию – она спокойно заходила в зал. Ее темные тонкие волосы были аккуратно собраны на затылке, а невыразимо бледное лицо выдавало глубокие переживания.

«Что я делаю? – пронеслось в голове. – Она больной человек…»

По моему указанию завтрак этой девушки с утра был сильно пересолен, а вода нечаянно разлита санитаром. Торопливо зашагав к своему месту, она потянулась дрожащей рукой к прозрачному стакану, полному живительной влаги, но не смогла до него дотронуться. В двух сантиметрах от стекла худая рука, испещренная вздутыми венами, внезапно застыла. Ее брови заметно нахмурились, а из-под них тупой чернотой расползлись чуть заметные тени. Она оперлась двумя руками о стол и исподлобья по кругу осмотрела всех присутствующих. Я нервно заторопилась сесть за стол, изображая занятость.

Лукрецию привели всего на несколько минут. Ей необходимо было ответить на простые вопросы: как она относится ко мне, как к лечащему врачу, испытывает ли гнев и ярость после встреч со мной, и о чем мы разговаривали, когда записи на диктофон не велись. В зал вошла комиссия и опекуны девушки. Все сели. Все, кроме Лукреции.

– Садитесь, – прозвучал стальной голос главврача. Он указал выпрямленной рукой на единственно стоявшую пациентку.

Она уперлась взглядом в стул. Ее рука автоматически поднялась к голове и принялась медленно царапать висок. Жест нервного напряжения, отвлечения внимания, решения первостепенной проблемы. Возможно, именно сейчас она слышит голос. Приказ. Команду.

– Я не могу, – отрезала девушка.

– Почему? – с задержкой оторвав свой взгляд от бумаг, спросил главврач.

– Мое тело невыносимо болит.

– Вас что-то беспокоит? Вы хотите пройти обследование?

Я все еще не поднимала глаз, боясь себя выдать. Всего пятнадцать минут назад я прошла в этот зал и примотала скотчем к обратной стороне ее стула серебряный крест, что был изъят у Станислава, когда тот поступил к нам. Там же я нашла святую воду, которой наполнила ее стакан.

Она все еще молчала, пауза затянулась. Тогда я подняла глаза, будто с трудом отрывалась от ужасающих подробностей последствий ее тяжелой болезни, она смотрела на меня в упор. Ее карие глаза полностью растворились в нарастающей черноте. Остальные черты лица расплылись, исчезнув вовсе. И только темный, как бездна рот, растянулся в угрожающей ухмылке. Время остановилось – тяжелые лампы замедлили раскачивание, а прозрачная белая штора театрально развилась, впуская в зал вместе с ветром нечто зловещее. Это видение полностью парализовало меня. Что сказать, я была отличным психиатром, но никудышным экзорцистом. Уже в следующую секунду черные дыры глаз сжались в темные блестящие точки, а лоб неимоверно вытянулся, давая возможность различить два возвышения – удлиненные шишки. Нос превратился в заостренный отросток, а губы вязко слиплись, словно на кожу брызнули кислотой. Меня бросило в жар. Я спрятала полный ужаса взгляд в бумаги. Но следующее, что я услышала, приказало моему телу дрожать.

– Ма-а-а-ша… – словно из преисподни позвал гулом ветер.

– В стенах этой больницы надо мной издеваются, – раздался полный решимости голос. – Из ночи в ночь я терплю унижения.

Я резко подняла взгляд на Лукрецию.

– Какие? – следователь прочистил кашлем горло.

– Санитары насилуют меня, а мой лечащий врач, Мария Павловна, за этим наблюдает.

Собрание было прервано. Лукрецию повели в медицинский кабинет на обследование. Я вышла из зала, ощущая невыносимую ломку во всем теле.

– Почему не привели Станислава? – обратилась я к стоявшей у стены ассистенке.

– Мария, он умер этой ночью.

– Что? – голова закружилась, мне всерьез показалось – я сейчас упаду.

– Остановка сердца.

– Когда? Когда это случилось? – я мотала головой не веря ей.

– Время смерти три тридцать, – она заглянула в тонкую папку.

Не помня как, я обнаружила себя стоящей перед его палатой. Дверь была открыта. Внутри слышался шорох, и, войдя, я буквально наткнулась на санитара Олега. Он держал в руках покрытый пятнами полосатый матрас и выглядел слегка растерянным. Мы сухо поздоровались, и я прошла к стулу, на котором еще вчера вечером сидела, разговаривая с больным. А был ли он болен? Либо же я была слишком слепа, чтоб узреть реальные причины его болезни.

– Еще вчера Станислав был жив. Он был не только моим пациентом, но и глубоко верующим христианином, – обратилась я к уходящему санитару.

– Да, очень жаль. Стас был болен не только душевно, – Олег обернулся в дверях.

Уголки его рта слегка подрагивали – он был доволен собой, стараясь всеми силами не выдать улыбку. Пары секунд вполне хватило, чтоб сосредоточиться и постараться узреть его беса. Человеческое лицо словно расплылось, уступая место дымчатому очертанию. Так уверенно начав, я вдруг перевела взгляд на пустую панцирную сетку кровати. Увидеть за час более трех демонов грозило мне в один прекрасный день засесть в одной из таких палат, надев серую пижаму вместо белого халата. Я закрыла рукой глаза и произнесла на выдохе:

– Олег, простите меня. Слишком много смертей за последнюю неделю. Вы можете идти, я задержусь на минуту.

Он молча вышел. В мыслях ожил образ Станислава. Белесые волосы и не по возрасту отросшая борода. Сейчас он сидел передо мной, словно святой. Вчера мне как женщине было комфортно в его окружении и как-то по-особенному спокойно.

«Если б при других обстоятельствах…» – пронеслось в голове.

Меня отстранили от врачебной практики на несколько недель. Заявление Лукреции не подтвердилось, но я, само собой, отказалась от ее дальнейшего лечения.

Предположительно в ней было около пяти бесов, согласно истории ее болезни. Прочитав невероятные рассказы по их изгнанию, я не решилась предложить столь альтернативный вариант лечения ее родственникам. Я предпочла забыть о ней, Олеге и даже Станиславе, но если кто-нибудь когда-нибудь спросит меня, видела ли я в лицо настоящего беса, то моя физиогномика выдаст ложь, если в ответ я произнесу уверенное «нет»…

Глава 3

Гленамар

«Страх за свою неповторимую шкуру обезображивает человека…»

***

Телефон с трудом включился и выдал отсутствие сети. Я нажал экстренный. Пошел вызов. Затаив дыхание, я с надеждой ожидал ответа, но долгие гудки отзывались отчаянием и, кажется, длились целую вечность. Вдруг экран погас. Погас насовсем.

– Черт, черт… Да что ж такое… Дьявол!

Кто-то схватил меня сзади и повалил на сырую землю.

– Тишь, тишь. Тихо! Еще его нам тут не хватало, – незнакомец в спешке шепнул мне в ухо.