Темногорск

– Но ты ведь только что уезжал! – напомнила Лена. – Сегодня тебя с утра не было. И вот опять… А я тут совершенно одна! – Она едва не плакала.

Стен сделал вид, что не слышит упреков:

– Никуда не выходить. Ни в коем случае! Холодильники на кухне забиты всем необходимым. Вам на месяц хватит и…

– А телефон?

– Есть. Но им нельзя пользоваться. Трубку ни в коем случае не снимать.

– А если врач понадобится?

– Я оставлю номер. Позвонишь с мобильного. Врач приедет на дом. Но это в крайнем, самом крайнем случае. Связка ключей на столе на кухне – тоже на крайний случай. Дверь будет всегда заперта. Мусор не выноси, пакуй в мешки и складывай в коридоре.

– Стен, тебе угрожают? Шантажируют? Грозят похитить Казика? Требуют выкуп?

– Ничего подобного! С чего ты взяла?! Приснилось? – Он через силу улыбнулся.

– Зачем тогда ты решил нас спрятать?

– Меня никто не шантажирует! Клянусь! Но мы должны переехать. Ты мне веришь?

– Ну хорошо, хорошо… я тебе верю…Где ты положил подгузники?

Лена всучила Казика Алексею и принялась рыться в шкафу.

– Просто я должен быть уверен, что вы в полной безопасности. Я все предусмотрел.

Малыш потянулся к очкам в золотой оправе и попробовал их сдернуть.

– Не надо! – Стен отвел руку малыша. – Ты меня хотя бы слушаешь? – этот возглас уже относился к жене.

– Слушаю. Ну, вот и подгузники. – Лена забрала сынишку у мужа несмотря на громкий протестующий вопль: Казик почти уже дотянулся до блестящей штуковины на папиной переносице.

Она перепеленала мальчонку и положила в люльку.

– Если через две недели ты не вернешься, что нам делать? – Лена попыталась дотронуться до руки мужа, но тот благоразумно отступил.

– Я вернусь. Дверь никому не открывай, кто бы ни звонил.

– Лешка! – Лена шагнула к нему, обняла.

Губы их соприкоснулись.

– Ты сегодня как будто чужой, – сказала она. – У тебя губы ледяные…

Вновь поцеловала. И в этот момент все же сумела пробиться сквозь возведенную стену.

Одно название она отчетливо разобрала.

– Темногорск?! – спросила, отстраняясь и с подозрением глядя на мужа. – Ты опять ездил туда! Зачем? Что случилось? Ты виделся с Романом?

– Нет. Я привез Юла, пусть поживет у нас несколько дней.

– Тоже две недели?

– Ты против?

– Леша, что должно случиться? – У Лены задрожали губы.

– Совсем не то, что ты думаешь, – покачал головой Алексей. Погладил жену по волосам. – Поверь мне, малыш… Все не так… и не страшно… Если будешь делать, как я скажу.

– Почему ты не хочешь объяснить? Не доверяешь? – Лена закусила губу, чтобы не расплакаться.

– Я тебя люблю. Казиком кля…

– Не смей! – закричала Лена. Да так, что малыш испугался и зашелся в крике. – Ты все лжешь! Ты не понимаешь ничего! Это не любовь, а приворотное зелье…

Выкрикнув это, Лена только теперь сообразила, что самым примитивным образом проболталась. Но поздно было уже что-то исправлять – слово вылетело.

«О, нет!» – только и пронеслось в мозгу. Лена поднесла руку к губам, закусила сжатые в кулак пальцы до крови, отступила. Дура! Какая же дура! Опять она все испортила!

– Стен!

– Это ты ничего не понимаешь. Все не так! Одевайся! Едем!

Лена знала Лешку с первого класса, а все никак не могла уяснить: невозможно подчинить Алексея Стеновского, никто не в силах им управлять. Не было тогда никакого приворотного зелья: Стен всегда любил Лену, а заговоренная колдуном вода помогла это осознать. Впрочем, не так уж мало – понять, кого ты любишь, а кого ненавидишь.

Алексей вспомнил коридор в новой квартире. Несколько метров, а дальше стена, тупик и поворот. Что за углом – не разглядеть. Большинство людей так и движется. Два шага вперед – и тьма. Перед Алексеем коридор уходил вдаль. Нет, этот путь не был ярко освещен. В серой непроглядности кое-где лишь тускло поблескивали огоньки. Но время от времени открывалась дверь, и тогда на миг грядущее, которое прежде лишь угадывалось смутными абрисами, проступало отчетливо, до каждой мерзкой и мелкой черточки.

Месяц назад перед Стеновским в очередной раз открылась таинственная дверь, и хлынул свет.

Он вгляделся, и… волосы у него на голове зашевелились от ужаса.

В прежних случая увиденное в пророческом трансе всегда наступало неотвратимо. Стен не мог изменить в проклятой картинке ни единого штриха. Как будто это было не будущее, а прошлое. Стен мог только знать. И покорно ожидать, пока увиденное свершится. И это знание использовать.

Теперь же он решил будущее переиначить. Во что бы то ни стало.

Глава 3

Приключения русалки

Утром кто-то стукнул в окно пустосвятовской избушки.

Глаша вскинулась: кого это в такую рань несет – светать еще только начало. Может, призрак какой? Да не след ей, бывшей утопленнице, призраков бояться. Ей теперь сам черт как брат, приходи, рогатый, самогоночкой угощу.

Глаша шагнула к окну, приоткрыла фортку.

– Отворите, милиция! – раздался строгий голос с улицы.

Глаша накинула пальто на ночную рубашку, сунула ноги в валенки, включила в сенях свет и выскочила на крыльцо.

Мороз стоял жуткий – под валенками наждачно скрипело при каждом шаге. Ну и апрель! Январь настоящий! На крыльце стоял участковый Пашка Табанин, а с ним незнакомый коренастый человек в черном кожаном пальто. Высокий незнакомец лет около тридцати пяти, его черные блестящие волосы были красиво уложены и походили на парик, может быть, потому, что брови и ресницы у человека были светлыми, а глаза – белыми, как будто в радужку плеснули молока. А зрачки крошечные. Или вовсе не имелось зрачков?

– Вам чего? – спросила Глашка, запахивая пальто поплотнее. – В такую рань приперлись. У меня выходной сегодня, а магазе Ксанка работает.

– А вы кто будете, гражданочка? – спросил участковый.

Глашка от вопроса оторопела: с Павлом, помнится, они в одном классе учились, только он был годом старше, потому как второгодник.

– Кто? – наконец выдавила бывшая русалка растерянно. – Глафира Никитична…

– И паспорт с пропиской имеется? – Второй вопрос Табанин задал еще более строгим голосом.

– Само собой.

– Предъявите!

Глаша кинулась назад, в дом, глянула в комнатку за занавеску, где спала мать – не разбудили ли ее гости: подоив рано утром корову, мать опять ложилась, выставив к сенях банки с молоком для своих клиентов. Бабка похрапывала, как ни в чем не бывало. Детки – Васятка с Валюшкой – тоже еще спали. Валюшка приболела малость, потому в школу не пошла, а Васятка – он еще при бабке с мамкой беззаботно мог бегать…

Глаша отыскала паспорт в ящике комода, где он два года провалялся, вынесла на крыльцо.

– Вот, видите, документ имеется, прописка у мамани в домовой книге, все, как положено, – сказала Глаша.

– Ну, паспорт, может, и настоящий, – Пашка изобразил раздумье. – А вот фото не похоже совсем. Не ваше это фото, гражданочка.

– Так я это, пластику сделала, – выдала Глашу официальную версию своего чудесного перевоплощения из толстухи деревенской в писаную красавицу с точеным носиком и огромными, зелеными, как крыжовник, глазищами.

– А это еще проверить надобно, так оно на самом деле или нет, – глумливо хмыкнул Табанин.

– Пашка, да ты что, окосел совсем?! – взбеленилась Глаша. – Да мы ж вместе в школе… так ты ж меня за косу… да за яблоками лазали к Сапожниковым, а ты с забора упал, ногу подвернул, а я тебя вытащила… да ты ж у мамаши водку из-под полы покупал, когда тебе шестнадцать было!

– Проверить надо, – повторил Табанин, и липкий взгляд его ощупал Глашу Даже под стареньким пальто можно было распознать, что фигурка у бывшей русалки высший класс: грудь высокая, талия тонкая, бедра округлые, ноги длинные. Ни у кого из Пустосвятовских девок отродясь таких форм не бывало.

– Ну, ты и урод! – выдохнула Глаша.

Тут в разговор вступил молчавший до той поры белоглазый человек в кожаном пальто.

– Вы ведь отсутствовали два года, Глафира Никитична? – спросил он таким тоном, будто уже зачитывал обвинительный приговор без права обжалования.

– А вы-то кто? – спросила она с вызовом.

– Заместитель мэра Темногорска Виктор Петрович Чебаров, – представился спутник Табанина.

– Да неужто? – хмыкнула бывшая русалка.

В ответ Чебаров провел перед лицом ее рукою, и Глаше показалось, что с лица попытались содрать кожу.

«Так он же колдован! – сообразила бывшая русалка. – Причем сильнющий…»

И в то, что Чебаров – заместитель мэра Гукина, сразу поверилось.

– Ну… – Глаша сглотнула и затравленно оглянулась. – Ну да, я вот пластику… я ж сказала…

– И у Миколы Медоноса работали? – все тем же тоном обвинителя продолжал белоглазый.

– Ну да… работала…две недели… секретаршей… – Глаша глотнула побольше воздуха и задохнулась. – Он мне только аванс выдал, – спешно добавила она.

Человек этот производил на нее жуткое впечатление – мороз продирал по коже от одного его взгляда.

– А где теперь этот самый Медонос? Вам известно? – продолжал допрос Чебаров.

Глаша отрицательно мотнула головой:

– Откуда? Исчез. Он мне еще пятьдесят зеленых должен остался за работу.

– Зато мы знаем, где он, – заявил колдован.

– И… и что? – Глаша совершенно не понимала, куда этот тип клонит.

– Суетеловск, вам это название что-то говорит?

– Нет! – выкрикнула Глаша и только потом сообразила, что соврала зачем-то. Причем совершенно по-глупому.

Чебаров осуждающе дернул подбородком:

– Вы же там были, Глафира Никитична, у Григория Ивановича гостили. Так ведь? – спросил он вкрадчиво.

«Это он про дядю Гришу, что ли? – сообразила Глаша. – И откуда знает?!»

– Не помню, – она попыталась примитивно отпереться.

– Вспомните, все вспомните, Глафира Никитична. Вы нам поможете встретиться с Медоносом, а мы вам… тоже поможем, – странно скривил губы белоглазый: то ли сплюнуть хотел, то ли улыбнуться.

– Как же я вам помогу…

– Слушай, ты, сука! – рявкнул Чебаров. От неожиданности Глаша даже присела. – Ты тут не выё… поняла? Что тебе скажем, то и будешь делать. А то там у тебя в доме двое крысят спят и бабка. Дом-то старый, завалился совсем, рассохся… проводка дерьмовая. Чуть что – коза. – Он щелкнул пальцами, синий огонек вспыхнул на его ногте, метнулся из стороны в сторону и погас. – Полыхнет, сама понимаешь, мгновенно, – теперь губы белоглазого откровенно расползлись в улыбке. – Никто выскочить не успеет. Так ведь, рыба ты дохлая?!

– Ох, да за что? – выдохнула, похолодев от ужаса, Глаша.

– Делай, что говорят, и не рыпайся! – сказал колдован строго. – Ты ведь сука, поняла? Ты детей своих бросила, неизвестно на кого, шлялась невесть где, а теперь явилась. Ты – дрянь! Поняла?

Табанин смотрел куда-то мимо Глаши и как будто ничего не видел и не слышал.

– Я все… все, что угодно… – пролепетала бывшая русалка. Колени сами собой подогнулись, глухо стукнули о мерзлые доски крыльца, Глаша ткнулась губами в холодную, неживую какую-то руку Чебарова. – Васятка… Валечка… – всхлипывала она, ловя губами холодные пальцы.

– Десять минут на сборы, уезжаем! – приказал Чебаров. – И чтоб одета была как надо, а не в этом старье!

– Я… сейчас…

Глаша поднялась, хватаясь за оледеневшие перила крыльца.

– Своим ничего не говори! – вступил в разговор Пашка. – Записку напиши. Мол, уехала в Питер. На заработки. – Он опять окинул сальным взглядом бывшую одноклассницу.

Глаша кинулась в дом, вытащила из комода белую до полу накидку, в которой вернулась из Беловодья, сунула ноги в сапожки на каблуках. В первый попавшийся мешок покидала без разбору белье и платья.

«Вот и все, вот и все», – вертелась в мозгу какая-то отчаянная мысль.

«О, Вода-Царица, я же в будке собачьей готова была жить, – вспоминала Глаша, давясь слезами. – Только чтоб рядом с детками. А теперь уводят эти гады! Куда? Зачем?»

Думала вернуться домой королевой, а вышло – как на шлюху подзаборную на нее все глядят. Зря, ох зря красотой она обзавелась. Мечталось: красота ей счастье принесет и любовь безоглядную… а вышло – горе одно, ненависть да злобу. Нету места такой красоте в деревне Пустосвятово.

«Лучше бы я и не воскресала!» – подумала Глаша с тоской и, чмокнув на прощание Валюшку с Васяткой, вышла на крыльцо.

Глава 4

Колдунья Алевтина

– Тина, девочка моя, не спишь? – Эмма Эмильевна поскребла ногтем дверь.

– Не сплю, – отозвалась Тина. Она, в самом деле, не спала, а пребывала между сном и явью. Грезила наяву и никак не могла вернуться в подлинный мир.

Впрочем, какой из них подлинный, бывшая возлюбленная Романа до конца еще не решила.

– Мне сегодня Михаил Евгеньевич приснился, – сказала Эмма Эмильевна, бочком протискиваясь в комнату Тины и усаживаясь подле кровати на венский неустойчивый стульчик. – Просил на Уткино поле сходить, новый экземпляр «Мастера» на развале приобрести. А то без него эту книгу никто не купит, боится, что заваляется. Пропадет.

Вдова говорила об умершем муже, как о живом. Это при жизни Чудодей не мог в магазине мимо нового издания «Мастера и Маргариты» пройти, непременно покупал.

У Чудодея уже было двенадцать экземпляров «Мастера», пять из них еще тех давних, талонных лет, когда дефицитные книги за талончики на сданную макулатуру продавались. А кроме этих пяти «макулатурных» экземпляров – совершенно удивительный том самосшитый, каждая страница сфотографирована и на белую бумагу подклеена – копия с самого первого, еще журнального издания. Эмма Эмильевна рассказала Тине по секрету, что каждый день поутру Чудодей брал непременно другой том, не тот, что вчера листал. Потому что у книги, как у человека, силы источаются, ей тоже отдохнуть надобно, в себя прийти. И каждый раз с утра Михаил Евгеньевич читал непременно первые страницы романа. Покойный Чудодей был книжным колдуном, и первые страницы книги ему особую силу давали. Потому что автор в эти первые страницы всегда больше всего энергии вкладывает. Даже если он и не первыми их написал, а, к примеру, в конец думал вставить, а потом переиначил. Читателя сочинитель обмануть может, а вот колдуна – никогда. Чует колдун, где в книге главная сила сокрыта.

К тому же текст его всегда предупреждал. Если беда какая-то, неприятности, опасность, тот тут непременно страницы с допросом Иешуа откроются, а если что-нибудь радостное, удача, то про проделки кота и Коровьева или про лососину второй свежести.

Теперь вечерами Тина заходила в кабинет Чудодея, включала настольную лампу, снимала какой-нибудь том наугад и непременно читала отрывок вслух. Ей казалось, что Чудодей ее слышит.

– Непременно купим, – ответила Тина.

– К тому же тебе прогуляться надобно, чтоб румянец на щеках заиграл, – добавила вдова Чудодея. – То-то бледненькая ты у меня. Губы совсем белые. Я пойду чайку вскипячу. А ты вставай.

Тина поднялась, пошла умываться. Долго разглядывала себя в зеркальце над умывальником. Все-таки неплохо она выглядит. А бледность…

Так Роман говорил, что водные колдуны редко бывают румяными. У них у всех кожа прозрачная, будто не кровь, а вода течет в жилах.

Нет, ну почему Тина все время повторяет: Роман говорил, Роман считал…. Нет больше в ее жизни этого человека, и точка! Смыло! Но это приказать себе просто, а выполнить – ох, как сложно. Вот пьет Тина чай, а при этом непременно вспоминает, что Роману чай с перечной мятой заваривала.

И колдун, сделав первый глоток, непременно говорил: «Сегодня чай замечательный».

Но больше этой фразы Тина не услышит.

Она спешно поднялась и отправилась одеваться.

Накинула Тина на голову белый пуховой платок, что вязала всю зиму серебряными спицами, надела шубку беличью, Романа подарок.

– Сегодня нам повезет! – объявила Эмма Эмильевна, беря Тину за локоть. – Точно-преточно повезет.

Они шли по Ведьминской под ручку, раскланиваясь со знакомыми и вежливо улыбаясь незнакомым. Две одинокие женщины старательно делали вид, что у них все хорошо.

– Да, повезет, – подтвердила Тина после паузы.

Апрель, а надо ж, как холодно, лед на лужах, земля, будто кость, хотя снега уже и не видно нигде. Небеса яркие, ярчайшие просто. Весенние небеса. Странно, что за всю осень и зиму нового в Темногорске ничего не построили. Как стояла бетонная коробка на том участке, где умер Чудодей, так и стоит. И дворец Аглаи Всевидящей по-прежнему лежит в руинах, смердит от него горелым на весь Темногорск. Чудится даже, – синеватый дымок меж обугленных бревен вьется.

Женщины остановились. Как раз в этот момент между черных бревен что-то сверкнуло.

– Я сейчас! – крикнула Тина, устремляясь на пожарище.

Протиснулась между обломками и почти сразу увидела на земле белый сахаристый камешек. Кусок мрамора, что ли? Подивилась Тина, камень подняла. Оказался осколок вовсе не мраморный. Только взяла его молодая колдунья в руки, камешек тут же принялся таять. Минутка-другая – и пролилась на черную землю пожарища кристально-чистая вода.

– Лед, – фыркнула Тина, отряхнула ладони и заспешила назад, на дорогу.

Послышалось ей, правда, как где-то далеко зажурчал меж камней говорливый ручеек. Оглянулась. Руины были мертвы по-прежнему.

– Ну что там? – спросила Эмма Эмильевна.

– Ледышка простая, – отмахнулась Тина. – Я ее случайно растопила.

А вот и Романа Воробьева дом. То есть водного колдуна господина Вернона. Сердце Тины заколотилось. Ворота заперты, на калитке бумажка приколота: “Приема нет”. Отдыхает колдун. Ну и лады, пусть у него все хорошо будет. Тина за него всем своим сердцем разбитым порадуется.

Уже когда отошли изрядно, Тина оглянулась: не зовет ли ее Роман? Но нет, то ветер холодный в спину дунул. Никто на улице не появился и Тину не окликнул. А если бы окликнул, пошла бы она? Хватило бы сил не пойти? Она даже представила, что Роман кричит: «Тина! Тина!»

Нет, нельзя так! Да и не станет колдун бывшую полюбовницу кликать. Он и думать о глупой девчонке забыл. А вдруг думает? Ведь красавица Надежда, говорят, в Москву уехала. То есть бросила Романа, сбежала.

«Если позовет назад – вернусь или нет? – спросила себя Тина. И тут же решила: – Ни за что не вернусь!»

Несколько раз они с Надей сталкивались на улице. Надежда любила по утрам прогуливаться по Ведьминской. Тина всегда первой говорила возлюбленной своего любимого «Здрасьте». Даже останавливалась, как будто надеялась, что соперница тоже остановится, и они будут болтать, как давние подруги, Надежда частицей своего счастья с Тиной поделится. Однако новая любовница Романа кивала прежней свысока, мимоходом. Иногда и вовсе не отвечала на Тинин поклон, будто не узнавала.

Эх, если бы можно было назад вернуться и всю жизнь сначала начать. Только глупость все это. Как прошлое переиначить? Пройти мимо Романова дома? Или вообще в Темногорск не приезжать? Но как ни старалась Тина, иного прошлого придумать себе не могла. Одна тропинка в жизни у нее была – никуда с нее не свернуть. За один поцелуй Романа она полжизни готова была отдать. За одну ночь с ним – всю жизнь. То, что был он у нее – пусть и недолго – такое счастье не каждому ведь достается. Ей вот выпала любовь, которая любого колдовства сильнее. То есть в самом деле выпала – упустила Тина счастье свое, оно хрупким стеклом и разбилось.

Но она делает вид, что радуется. А вот Эмма Эмильевна радуется искренне.

За полгода, что миновали со смерти Чудодея, Эмма Эмильевна вроде как оправилась и даже вновь помолодела. Опять же, колдовски, – Тина постаралась.

О, Вода-царица, неужели полгода прошло? Кажется, только вчера Тина лежала на кровати пластом, а вдова Чудодея держала ладонь на Тинином пылающем лбу. Долго так сидела. Ладонь была мягкой и холодной.

– Терпи, бедная! – приговаривала Эмма Эмильевна. – В тебе твой дар перерождается.

Все в Тине перекручивалось, боль стягивала внутренности узлом. Было тошно, муторно так, что казалось, еще минуточка, и не выдержит Тина, умрет. Умереть хотелось. Только тело не знало – как. Сил в молодом теле слишком много было. Потом боль постепенно унялась, остались только слабость и сонливость. Ближе к зиме Тина себя уверила, что беременна, и эта надежда вспыхнула в ней и на несколько дней заставила окрылиться. Тошнота, головокружения, – все как будто говорило об этом. Но месячные, хоть с задержкой, пришли, и надежда угасла. Выходит, последняя близость с Романом, как все прочие, прошла без последствий. Говорят, дети у колдунов – редкость. А если случаются, то уроды. Вот Эмма Эмильевна с Чудодеем деток не прижили. Однако же передается как-то колдовской дар: от деда Севастьяна к дочери его, потом к Роману – тянулась ниточка, не прерывалась. Неужели дар водного колдуна никому не достанется?

Тина рыдала два дня неостановимо.

А, выплакавшись, решила продолжать жить. По инерции. Ее по-прежнему тошнило по утрам, и она немного пополнела. Говорят, от горя люди толстеют. На всякий случай сходила к врачу. Но нет – не было никакой беременности.

Если они с Романом на улице встретятся, что изменщик ей скажет?

«А ничего не скажет, – усмехнулась неожиданно для себя Тина. – Все важное он мне уже сказал. Мой теперь говорить. За мной слово».

Тине вдруг жаль себя стало – той, прежней, глупенькой, наивной и влюбленной. Жалко до слез. Такая хорошая девочка была, преданная, ни на кого больше не глядела – только на него. Всегда, еще с детства ей именно такая жизнь и мечталась: чтоб любимый был самый лучший, самый-самый, такой, каким гордиться можно, а Тина подле него. И чтоб любовь навсегда, на всю жизнь одна, и никогда ни в нем, любимом, ни в себе, ни в чувстве своем не было сомнения. Тина росла с уверенностью, что не положена ей никакая другая судьба – только эта на роду написана. Теперь прежняя уверенность разбилась вдребезги. И прежняя Тина – тоже. Даже осколков не осталось. Но себя не вернешь – что ж тут поделаешь. Новый дар отныне у нее – с ним и жить.

* * *

Женщины заглянули на Уткино поле. Здесь на лотках торговали всякой мелочью: кассетами с записями колдовских заклинаний, амулетами с колдовскими заговорами (сплошь фальшивыми), брошюрками по магической практике.

– Тина! – вдруг кто-то окликнул молодую колдунью.

Она обернулась.

Подле лотка стояла старуха в белом, как у Тины, платке. Годы только-только начали гнуть старухину спину, хотя волосы были уже белы, как снег. Один старухин глаз смотрел мертво, второй же был прозрачен, ехиден, лукав. Тина сразу ее узнала: Марья Севастьяновна Воробьева, Романа мать. Виделись они однажды в Пустосвятово и даже побеседовали почти любезно. Марья Севастьяновна Тине кивнула, давая понять, что признала. Однако не улыбнулась при этом. Впрочем, одна колдунья другой редко улыбается.

– Возьми! – сказала Марья Севастьяновна отрывисто и протянула Тине старенький чемоданчик.

Тина взяла.

– Что там? – спросила с опаской.

Одна ведьма другой может змею подарить или одежду отравленную.

– Дома увидишь! – сухо ответила Воробьева.

Тина глянула ей в глаза и увидела, что в светлом прозрачном глазу старухи отражается прежняя Тина, наивная глупая девчонка, а в другом, мертвом, – уверенная в себе красавица-колдунья.

Этой новой себя Тина боялась.

* * *

Вернувшись с прогулки, девушка заперлась в своей комнате.

Поставила на стол дареный чемоданчик с металлическими уголками. Провела ладонями по верхней крышке, как учил Роман – проверила, нет ли на подарке порчи. Порчи не было. Было по три металлических гвоздика в каждом уголке, и каждый заговорен на удачу. Чемоданчик был заперт на ключик. Впрочем, ключ тут же к ручке на веревочке был привязан. А подле него – еще один. Похоже, от какой-то двери.

От двери? В дом?

Тина подняла крышку. Внутри, в пожелтевшей вате лежала белая тарелка. Очень похожая на те, что были у Романа и в которых он видел истину. Прозревал сквозь расстояние и время. По размерам тарелка была точно такая же, как у водного колдуна. И фарфор кузнецовский. Только у этой по краю шла причудливая роспись. То ли буковки мелкие, то ли просто узор замысловатый. Тина попыталась роспись в лупу рассмотреть, но глаза тут же застлали слезы.

Несколько минут Тина сидела, раздумывая. Потом медленно поднялась, вышла во двор, принесла из колодца воды и налила в тарелку до краев. Прежде чем коснуться водного зеркала долго смотрела на голубоватое дно тарелки. Наконец решилась и опустила ладонь. Пальцы тут же занемели, ладонь стало остро покалывать в одном месте.

Тина отдернула руку. Да так и замерла. Смотрела, не могла оторвать глаз. Потом наклонилась, приникла к краю тарелки и выпила студеную влагу, от которой ныли зубы, всю, до дна.

– Пусть так и будет, – прошептала. – Так и будет.

* * *

А тем временем у себя в комнате Эмма Эмильевна открыла только что приобретенный том «Мастера и Маргариты» и принялась читать:

«В тот же момент что-то сверкнуло в руках Азазелло, что-то негромко хлопнуло как в ладоши, барон стал падать навзничь, алая кровь брызнула у него из груди и залила крахмальную рубашку и жилет».