Песок сквозь пальцы

– Гмм…

– Остается один путь – к Фарковскому, в его паучьи лапы.

– Багажник бы мне…

– Рррр… Отшлепать?

– А можешь?

– А хочешь? Эх, Богомила-мила, как мало мы были вместе! Как бы я хотел узнавать и узнавать тебя больше. Узнавать о тебе и узнавать тебя. Надеюсь, еще будет возможность.

– Расскажи мне, что ты запомнил о нашей близости? Какие-нибудь детали.

– Хочешь проверить алгеброй гармонию? Ладно. Мне очень нравилось, когда ты вдруг начинала говорить в процессе. У тебя голос становился немного ниже, это так… В общем, придавало сил.

– Ниже?! Вот ужас. Не знала. Я помню, как говорила твое имя: Сашко, Сашко!

– Могу представить себе, что думали эти двое в соседней палатке, когда слышали это сдавленное «Сашко!» Если слышали, конечно.

– Нет… Они не слышали. Я тихо говорила. И они храпели.

– Я боялся (прикинь, какие у меня были страхи?), что Леша кинется тебя спасать. Подумает, что я тебя мучаю. Душу, например.

– Фантазер ты, Сашко. Да Алексей там слюнями бы исходил, но продолжения бы ждал. Я утром читала это в его глазах.

– Да ну?

– Точно!

– Вау! А я ничего не замечал.

– Он смотрел на меня с тоской. И с опасением одновременно. Чуял запах секса вокруг нас.

– Бедный Алексей! А ты мучительница молоденьких мальчиков.

– Не такой уж он и молоденький. Он просто голодный. И тебе завидовал.

– Ну, не знаю. Я, вот, Регинины изучающие взгляды на нас замечал не раз, что там в нас изменилось. «Что-то ты, Сашенька, похудел!» Помнишь? Похудеешь тут.

– Регина тебе не могла простить, что ты меня на цепь не посадил к ее ликованию. Она ведь за этим тебя ко мне в палатку отправила?

– Ну откуда у меня цепь? Только скромный нефритовый стержень… Она что, думала, я тебе проповеди буду читать в палатке?

– Да. Представь, да.

– Как мало я знаю людей.

– Женщин. Женщины – они не люди.

– Хм. Где-то я уже это слышал. Типа, они совершеннее мужчин.

– Нет. Они просто другие. И задачи себе ставят другие.

– Ну, пока я знаю только одну такую совершенно странную женщину, которая не вписывается в мои представления.

– Я задач не ставлю.

– Например, багажник?

– Разве что, багажник…

– Ага!

– А, блин! Ты меня опередил! Подумаешь, багажник! Сколько там того багажника? Слово не дают сказать.

– Не дают, точно. Как в том парке, где я тебе рот закрывал, чтобы ты не разбудила соседей…

– В каком-таком парке? Не было такого!

– Было-было! Эх, Богомила!

– Эх, Сашко… Помню я все. Но я, все равно, уставшая была.

– Я знаю. Я видел. Ты была уставшая, но очень классная…

– Воспользовался ситуацией, да? А может, тебе это все приснилось? Ну, как в твоем посте?

– Приснилось… Да я, скорее, проснулся в этой поездке, спал я до этого. А что до постов – родная, ты повторяешь ошибку всех читателей, что знакомы с тем, кто пишет – путаешь автора с лирическим героем.

– Фрейд плачет.

– Пусть плачет. Мы не будем ему мешать.

– Я соскучилась.

– Я соскучился. Когда мы встретимся когда-нибудь, я сломаю тебе что-нибудь, обнимая.

– О!

– Надень бронежилет, на всякий случай. Можно только его.

– Мне нравится. Может, костюм монашки?

– Нет, я буду тогда тебя жалеть.

– Желать, Сашко. Заглянешь в мои дерзкие глаза и будешь желать.

– Желать и жалеть. Мне жалко монашек.

– Ага. А потом – на костер?

– Нет. Уже нет. Разве что-нибудь сломаю случайно. Я ведь нежный, но неуклюжий. Как чудище из «Аленького цветочка»

– Меня не проведешь, чудило тот принцем был, я сказки знаю. Нет, блин, принцев. Только кобылы и чудища.

– Ну я тогда… эвакуатор. Эвакуирую тебя.

– Эвакуируй. Сашко, тебе же спать надо. У вас уже три ночи.

– Скоро три. А я не могу оторваться от тебя.

– Не отрывайся. Прижмись ко мне поближе. И уснем вместе.

– Шутишь? Как можно прижаться к тебе и уснуть?!

– Сашко… Я хочу тебя.

– И я. Мне нужны твои двести двадцать вольт.

– Тогда – как в той гостинице, в этом, как его?

– В Мавринске?

– Да. Ты хочешь так?

– Хочу. Обними меня покрепче, эвакуатор…

<…>

– …Ох, я вся дрожу, Сашко. Как это было… Как будто взаправду мы были рядом.

– Мы и были рядом, милая. Мы всегда рядом.

– У меня до тебя никогда не было так… по телефону. Тем более так, в сообщениях.

– Да.

– Спокойной ночи, Сашко-механик.

– Спокойной ночи, родная.

Начало Страстной недели, Вербное воскресенье, Абалаков, Сибирь / Киев

Пост Александра, утро субботы

КАМЕНЬ, НОЖНИЦЫ, БУМАГА

Они сидели на краю обрыва, выходящего к морю, свесив ноги вниз. Камни, на которых они сидели были нагреты солнцем, а пятки их полоскал ветер с моря. Они ели клубнику, доставая ее из большого бумажного кулька, смотрели на облака, на волны и обменивались междометиями.

– А?

– Ммм… Угу!

И каждый тащил из кулька новую ягоду. Когда съели последнюю, рыжий вытер красные губы тыльной стороной ладони и отпустил кулек. Газетный лист, заляпанный красным, разворачиаясь на ходу, начал планировать к морю, но потом вдруг передумав, приподнялся вверх и исчез за обрывом.

– Ну что, – сказал рыжий, и потер о камень пальцы, заляпанные клубникой. – Сыграем?

– Опять? – скривился чернявый. – Надоело!

– А что делать? – задрал брови домиком рыжий. – Давай-давай! Начинаем? Три – четыре!

– Камень! – Ножницы!

– Камень ножницы тупит!

Она кипела от злости. Нет, она просто бурлила, как чайник со сломанным терморегулятором. Вот, прямо сейчас, она войдет в его квартиру и скажет ему все. Скажет: «Ты этого хотел, скотина? Ну так получи! Нет больше никакого «мы», понял? Есть только каждый из нас по отдельности! А это – твоя карта, твоя гребаная банковская карта, и она пуста, ты понял? В компенсацию за твою никчемность и бездарность, понял»

Он поднял глаза из-за стола на нее и все понял. И улыбнулся. И его улыбка не понравилась ей. И тяжелым, как увесистый булыжник, тоном, он сказал: «Режешь? Да не вопрос! Мелочь с карты можешь забрать. А теперь – пошла вон!»

И сердце тяжело и безжалостно стукнуло в его висках. Как камень.

– Твоя очередь!

– Ножницы! – Бумага!

– Ножницы бумагу режут!

«Иди сюда, неси дневник!»

И он идет. Покорно несет замызганный дневник, который вырывают из его руки сильной волосатой лапой, переложив из нее в другую лапу, вскрытую банку пива. «Ну, и что это? Вот это, спрашиваю тебя – что?» «Двойка» – шевелит он губами, стараясь не смотреть в глаза тому, кто развалился в кресле с его дневником. Он знает – сейчас будет ремень, а то и кулаком прилетит, и он это покорно примет, и с каждым свистом ремня он будет вжиматься в стену, к которой прибьется, вжиматься, в надежде слиться с ней окончательно. А тот, с ремнем, в перерывах будет разъяснять ему, что он его любит, что это любовь такая, и только такая любовь к сыну может быть настоящей, мужской, а не какие-то сопли. И это будет так тягостно и так противно, что он снова в это поверит, он поверит ему, что это и вправду любовь, что отец его любит, что только так и надо любить – сына, мать, друзей, он попробует, честное слово! А двойку он исправит, исправит завтра.

Вжик! Вжик! Вжик! Упала на пол исполосованная душа.

– Теперь я!

– Давай!

– Бумага! – Камень!

– Камень заворачивает бумагу!

Лязгнул засов, и он вздрогнул и судорожно сглотнул. На рассвете на допрос не поведут, а кормить рано. Всё? Он обвел взглядом подвал, тощий матрас, темные, в рассветном сумраке, стены, пару маленьких зарешеченных окон под потолком. Дверь со скрипом отворилась. Ничего. Ничего не шевелилось в душе. Словно она умерла. Словно превратилась в камень и легла тяжело где-то в области сердца. Они не знали, что он сделал тут на прошлой неделе. Никто не знал, никто не мог бы доказать, но какая разница? Он знал, и этого было достаточно. Он пришел сюда убивать, и убивал. А теперь – его очередь.

«Шо, хлопчик, мамка е?» – «Есть» – он тяжело сглотнул. – «Ну тоди пиши ий листа… письмо тобто. И адреса вкажи, куди доставити» – «А чего… писать-то?» – «А чого робив, то и пиши. И… попрощайся»

Коротко стриженный, здоровый боец не скалился, не издевался. Смотрел внимательно и даже как-то с сочувствием. Бумагу протянул, карандаш.

Он сел на пол, положил перед собой листок из тетрадки на бетонный пол. Прислушался к себе. Ничего не шевельнулось. Словно он уже умер. Писать ничего не хотелось, но он нацарапал сверху адрес, а под ним: «Мама, прости. Если сможешь.» Больше слов не было.

«Ну що, всё? Тоди пишли, боець!» Здоровый взял письмо, не читая сложил его и сунул ему в карман грязного камуфляжа. И они поднялись наверх.

Еще не стреляли. Поле на востоке на горизонте подернулось красными облаками. На фоне этих облаков, но значительно ближе, он увидел УАЗик без номеров, но узнал его. Это была их машина, из их части. А за рулем сидел старлей, без знаков различия, на рукаве, как и на лопухе-зеркале – белая повязка парламентеров.

«Сам передаси листа мамци. Домовилися щодо тебе, йди» И здоровый подтолкнул его к машине.

И что-то внутри словно обхватило его камень, сжало, толкнуло. Тук. Тук. Тук…

Он жив

– Одно и то же, сколько можно? Надоело!

– Сегодня два к одному. Вчера один к двум. А чего ты хочешь? Правила есть правила.

–Ага, скривился чернявый. – А баланс есть баланс… Пойдем, что-ли?

И они, расправив за спиной крылья, рухнули в пропасть, на ходу, на бреющем полете над морем, набирая высоту.

Письмо Александра, вечер субботы.

Милая моя Богомила! После вчерашнего нашего общения я весь день спал, даже проповедь писал в полусне. Хорошо, что мы смогли созвониться днем и поговорить, я снова услышал твой голос, представил твое лицо, и не только лицо, и я опять взгрустнул, представив то расстояние, что разделяет нас. А потом ты вдруг написала мне, что хочешь помолчать. Подумать. Увидеть наши отношения еще раз. И что я мог сказать? Я мог только согласиться. Я просто сел и написал тебе этот пост, не стал его публиковать, посылаю только тебе. Прости за грусть.

Твой Механiк

СЕРДЦЕ

В Баренцовом море плавает старая немецкая мина. Море холодное, а мина начинена тротилом, способным вскипятить объем воды с небольшой линкор. Море спокойное, а мина ждет и ждет, уже много лет ждет своего линкора, чтобы соединиться с ним, чтобы вскипятить эту проклятущую северную воду, чтобы выполнить свое предназначение…

Эта мина – мое сердце. Когда ты рядом, говоришь или пишешь, или просто шлешь свои знаки-смайлики, оно спокойно, его взрыватели описывают круги на воде и нежно трогают твое виртуальное тело. Но стоит тебе замолчать, как эта мина внутри меня возбуждается, все его механизмы-ходики начинают тикать, все взрыватели приходят в боевую готовность. Моя голова знает, что ты не можешь быть все время на связи, но мина в груди не хочет слушать голову. Она ищет тебя, ищет причины твоего молчания, ищет мою вину, вину внутри меня, начинает расшеперивать свои шипы, каждый из которых способен взорвать мину, и мне приходится уговаривать ее, как старому минеру разговаривать с ней.

Она не может взорвать тебя. У нее есть только один объект, который ей доступен – это я сам. Но я не хочу взрываться, потому что я верю, что вот, сейчас, пикнет чат – и там покажется твоя маленькая фотография и плывущие точки набора слов, точки милые, жестокие, справедливые, игривые, деловые – пока все вместе, пока я не знаю, что ты пишешь… И в этой точке неопределенности мое сердце, эта старая мина, замирает, как кот Шредингера, который то ли жив, то ли нет, и все его взрыватели накалены до предела, и ледяное Баренцево море вокруг кипит, кипит до горизонта, пока движутся точки набора слов, точки чата благословения или проклятия, нежности или отвержения, страсти или сухого анализа.

И мина начинает свой обратный отсчет…

Письмо Богомилы, вечер субботы.

…«благословения или проклятия, нежности или отвержения, страсти или сухого анализа…» – Ты так видишь наше общение, Саша? Так ты видишь меня? Ты видишь это такой вот игрой? В «камень-ножницы-бумагу»?

Письмо Александра, вечер субботы.

Игрой? О чем ты говоришь? Разве я с тобой играю или играл? Я написал так, как видит мое сердце, прости за пафос. Я же вижу тебя, как глубокого и сложного человека, с течениями на глубине, течениями, которых я еще не знаю, но пытаюсь понять. Ты нравишься мне разная, Богомила. Не суди меня строго…

А сейчас я сижу у компьютера и жду тебя в вайбере. Давай поговорим в диалоге?

Письмо Богомилы, ночь с субботы на воскресенье.

Извини Саша, но не сейчас. Я могу написать сейчас, что я думаю и чувствую. Возможно это будет походить на так не полюбившийся тобою анализ, но мне лень все это писать. Лень все это описывать. Я подумала о наших отношениях. Я почитала все твои посты. Это путь в никуда. Прыгать с тобой с обрыва? Свободное парение- это все, что будет перед неминуемым столкновением с землей. Не зови меня в никуда, Саша. Я туда не пойду.

Письмо Александра, ночь с субботы на воскресенье.

Богомила, я не зову тебя прыгать с обрыва. Ты слишком буквально читаешь мои посты. Я просто делюсь с тобой тем, что у меня в сердце. А кому мне все это сказать? Тебе, да компьютеру. И еще Богу, в молитве. Но Он, кажется, совсем меня не слышит. А еще я не очень понимаю, что сейчас с тобой происходит там, за пять тысяч километров, и это очень меня беспокоит. Давай немного поговорим в чате? Можно же поговорить не о серьезном. Просто, почувствовать друг друга рядом. Нам обоим это надо. Я ведь не прошу тебя о слишком многом, молодая и красивая?

Переписка в вайбере, в ночь на Вербное воскресенье.

– Спокойной ночи, Богомила.

Час спустя.

– Ничего спокойного в этой ночи нет, лежу, как дурак, смотрю в темноту. Прости, если чем обидел.

– Мне нечего написать тебе, Саша. Разве что, спокойной ночи.

Через десять минут.

– Знаешь, сегодня с трех твоих неумышленных, не замеченных даже попыток, так их назову, я вдруг увидела свое место. Место приобрели запах, цвет и даже форму. До боли знакомые ощущения. Это путь в никуда, Александр. Хочу это все оставить.

– Богомила. Прошу тебя. Ты уже говорила мне «прощай». Пожалуйста, не делай резких движений.

– Может, я сейчас не совсем точно напишу, но ты не обижайся и не огорчайся. Я не мщу тебе, нет. Мне и не за что мстить. И спасибо тебе за хорошее общение и чудно проведенное время. Было чертовски здорово расслабиться и ни о чем не думать. И прекратить поиски того, кого невозможно найти. Но то, что сейчас происходит – это путь в никуда. Звучит как отказ? Похоже даже на вежливый с расшаркиванием отказ? Хочу выйти белой и пушистой? Есть немного. Но тебя очернить не пытаюсь. Нет.

– Один человек, мнением которого я дорожу, сказал мне: не отпускай женщину, которая тебе дорога, которую ты любишь.

– Прости, Саша. Не смогу больше.

– Ты слышишь меня?

– Саша, ты отпустил меня сегодня три раза. Три раза ты сказал мне, где мое место. Все сложно, знаю. Но я не пройду этот путь снова.

– Богомила, ты, общаясь со мной, не слышишь меня. Я не отпускал и не отпущу тебя. Я не смогу удержать, если ты не хочешь, но отпустить самому? Нет.

– Ты не читаешь, что я написала…это не важно тебе?

– Мне важна ты. И я буду держать тебя и ждать. Сколько нужно.

– Это не так. Вернее, не совсем так.

– Захочешь, чтобы тебя обняли и посмотрели в глаза, скажешь. Не захочешь – я буду ждать. Захочешь поговорить – напишешь. Не захочешь, замолчишь, и я буду видеть только эти последние записи.

– Саша, ты готов все бросить, все, что тебе важно и дорого, и приехать ко мне, и жить вместе?

– Я уже сказал тебе это однажды. Ничего не изменилось. Да. Я готов. А ты готова?

– Готов что, жениться на мне?!

– Да

– Ты не можешь этого сделать. У тебя есть семья, жена и приход. Их куда деть? Зачем ты так мне пишешь? Что от меня ждешь?

– У меня есть ты.

– Это неправда.

– Что неправда?

– Они не заслужили быть брошенными ради увлечения «молодой и красивой».

– Это правда. А ещё правда в том, что ты боишься быть любимой и боишься любить.

– Нет. Это тоже не правда, я не боюсь.

– И ты закрываешься от этого определениями любви и анализом слов. Ты боишься быть виноватой в своей и моей любви. Но в любви нельзя быть виноватым

– Я знаю, что не слова о любви, а годы совместной жизни доказывают любовь. И меня пугает не моя вина, а то, что ты не боишься быть виноватым, потому, что не думаешь, что это вина.

– Как этим годам проявиться, если ты не даешь шанса даже дням?

– Сегодня я посмотрела на тебя глазами твоей супруги.

– И?

– Я бы отпустила тебя. Я бы не боролась за тебя.

– Ты ничего не знаешь о нашей жизни. Всё было, правда. Но мы это «всё» упустили.

– Оставим эту тему. Не надо. Я все это уже знаю.

– Я не хочу тебя отпускать.

– Не пиши мне банальностей.

– Я это повторил сегодня раз сто, глядя в телефон. Это слишком больно для банальности.

– Ты там, где ты должен быть. Я там, где сейчас есть. Я не хочу быть твоей любовницей, но и женой твоей себя не увидела сегодня. Именно сегодня мне это окончательно ясно стало. А быть всегда только любовницей я тоже не хочу.

– Хорошо. Это твой выбор

– Да.

– Я приеду. И ты мне скажешь это все глаза в глаза. И тогда я поверю.

– Ну да.

– Сейчас я слышу только твой страх решиться любить. Прогонишь? Но я тебя не отпускаю. Держу за руку.

– Я подумаю. Но в тишине. И… Ты не приедешь, но звучит красиво.

– Дай немного времени себе и подумай.

– Ты еще приходы все свои сюда перетащи, и полная идиллия получится.

– Не надо так.

– А как? Грубо? Жестоко? Требовательно? С претензией? Насмешливо?

– Приходы-то не виноваты.

– Их тебе не захватить. Наплевать и забыть?

– Я это решу. Здесь будет кому оставить приходы.

– Саша, я устала. Утомительно все это. И бессмысленно.

– Нет. Не бессмысленно.

– Не хочу говорить.

– Ладно. Последнее прошу, не обрубай все для себя.

– Спокойной ночи, Саша.

– Спокойной ночи, Богомила. Я рядом.

Отрывок из проповеди Александра на Вход Господень в Иерусалим (Вербное воскресенье)

…Многие думают, что Вербное воскресенье – это такой радостный праздник, наподобие Рождества, да и картинка подходящая – все машут пальмовыми ветвями, стелют одежды под ноги ослу, на котором вступает в город Иисус, радостно Его приветствуют… Но если вы только посмотрите в Его лицо, если вы осмелитесь раздвинуть эту толпу и взглянуть Ему в глаза, что вы там увидите? Ответную радость?

Нет.

Вы увидите печать смерти. Потому что Он знает, зачем Он входит в этот город. И он знает цену нам, с нашей радостью, пальмовыми ветвями или вербами в руках, с нашими криками «Осанна!» и с нашими ожиданиями.

Он знает цену нам. Поэтому Он, приближаясь к этому городу, приближаясь к нам и глядя на нас с горы, плачет. Вы слышите? Он плачет не о Себе, хотя крест для Него уже приготовлен. Он плачет о нас с вами.

Есть о чем плакать, глядя на Иерусалим, который будет вскоре разрушен.

Есть о чем плакать, глядя на нас, которые думают, что у них все, включая Бога, под контролем.

Но мы не знаем даже завтрашнего дня. Возможно завтра наша жизнь разрушится, семья распадется, а нас охватит горькое разочарование от этой жизни, от вчерашней радости, от Бога, который прошел мимо нас. И как только эта мысль посетит вас, вспомните – Он стоял на горе, смотрел на нашу жизнь оттуда и плакал. О разрушенном Иерусалиме, не узнавшем Его. О нас с вами, решивших, что у нас все под контролем. О наших детях, для которых мы уже придумали будущее. О наших любимых, которые вдруг испугались нашей любви. Это – наше единственное утешение, эти Его слезы сквозь наши слезы.

Он не прошел мимо. Он пришел на крест. Чтобы простить нам всю нашу ложь, все наше неумение сказать друг другу то, что мы думаем, что мы чувствуем, как мы любим, во что мы верим.

Он не прошел мимо, через крест Он встал рядом с нами, настолько близко, что – протяни руку, и ты его найдешь. В твою руку опустится Его плоть, твоих губ коснется Его кровь, и в этом причастии Ему ты обретешь силы жить дальше…

Переписка в вайбере, Вербное воскресенье, день.

– Привет, Саша! Хорошей тебе недели. Ты вчера спросил, что со мной? Мне пришли в голову простые слова. Аллегория. Я улитка, которая сейчас сидит в своей раковине и с наслаждением жует свой хвост. За которым на воле бегает по кругу.

– Я знаю, Богомила, что ты не мизантроп. Если бы так, ты бы не открылась и не потянулась ко мне, и не протянулась бы мне руку. Просто такой период. Но ты меня изменила, просто тем, что появилась. И то, что сейчас происходит со мной – не твоя вина. Это просто новый я. И что бы ты не делала сейчас, это ничего уже не остановит. Ты меня изменила, сказал я? Нет. Я дал себе свободу открыться тебе. И это столкнуло лавину. Теперь учусь жить в новом мире… А ты ни в чем не виновата. Нельзя быть виноватым за желание любить.

– Ты умеешь извлекать улиток из раковин? Ох, Сашко, боюсь, что все это не приведет ни к чему хорошему.

–Хм… Я поищу способ, ладно?

Письмо Александра, вечером Вербного воскресенья

КАК УЛИТКА ПАНЦИРЯ ЛИШИЛАСЬ

Улитка любила прятаться в своей раковине от проблем. Залезет поглубже, закроет глаза и ждет, когда проблемы уйдут. Однажды было ей так тошно, что она решила развернуться в своей раковине и спрятаться поглубже. Развернулась, полезла по спирали, да и застряла. Впереди узко, а сзади ни ножки, ни хвостик уже за край зацепиться не могут. Подергалась улитка да и замерла, глаза прикрыла.

Вдруг – ба-бах! – удар раздался, открыла улитка глаза в испуге – да и зажмурилась от света. Лежит она на песке, посреди осколков от своей раковины, а над ней здоровенный муравей-термит стоит, молотком помахивает.

– Спасибо, термит, – говорит улитка, – что спас меня. Но только как мне теперь без панциря жить?

– А ты ничего и без панциря, – говорит термит и посмеивается, – стройная и симпатичная, и передвигаться так значительно быстрее будешь. А коли тебе панцирь нужен, так тут, на пляже их, брошенных, пруд пруди. Они, конечно, известкой мараются, зато легкие. В путешествия по миру с собой брать можно.

– Без панциря? – удивилась улитка. – А мне мои друзья все время про панцирь мой говорили, какой он красивый и прочный.

– Друзья твои сами в панцирях всю жизнь живут, вот им и кажется, что вся жизнь – это в панцирь залазить и проблемы там пережидать. А мир – он вон какой! И в нем так много надо успеть. Ладно, пойду я по своим делам. Может, еще кого надо спасти из заточения

И усмехнувшись, пошел, молотком помахивая.

А улитка с тех пор панцирь не носит. Так, если только в путешествие, легкий известковый берет. Побольше, чтобы не одной там можно было от проблем прятаться.

Разговор в вайбере, вечер Вербного воскресенья

– Послал тебе сказку. Только, умоляю, без анализа. Ты не улитка, я не муравей, а главное тут – молоток.

Фотосообщения от Богомилы

– А я сегодня каталась весь день.

– Так зелено уже у вас. Смотрю фотографии. Хочу быть рядом на велосипеде. Но не уверен, что даже ногу перекину через раму. Уплываю…

– Устал?

– Устал…

– Уплывай. Маешь право.

– Каждую секунду думаю о тебе. Даже во сне.

– Спи давай. До завтра.

– Богомила… Сколько км ты сегодня проехала? Под сотню?

– Да

– Меня не видела? Когда оборачивалась?

– Очень много образов вспомнила из нашей поездки.

– Я все время ловлю глюки. Катаюсь по утрам в парке и вижу тебя, уезжающую вперед. Догоняю – а это не ты…

– Спать

– Спать…Подержишь за руку?

– Подержу. Спокойной ночи, варвар-муравей.

– Спокойной. Улитка без панциря.

– Мечтаешь?

– Верю.

– Фашист. Варварские методы все разрушать. Найду умелые ручки для своей раковины. Без молотка.

– Механик нужен

– Нет. Не в этом случае.

– Эх, Богомила…

– Удары тяжелого молота…Страстная неделя. Подумай, как можно молотком разбить раковину. Представь, что останется от живого существа в ней.

– Я аккуратно. А как иначе? Задохнешься… Никому тебя не отдам. Придется тебе меня убить. Сдать СБУ. Этого русского вторгшегося варвара…

– Спи лучше.

– Я и так спал всю жизнь…