Аналогичный мир. Том второй. Прах и пепел

– А кричать зачем? – вошёл в палату Жариков.

Быстро оглядел всех троих, укоризненно покачал головой.

– Николай Николаевич. От вас я такого никак не ждал.

– Я тоже, – улыбнулся Никлас и, помедлив, объяснил: – Я никак не ждал такого совпадения, – посмотрел на Чака. – Ты зря испугался. Я не собираюсь тебе мстить.

– Да, – Чак не замечал уже ничего, даже того, что его руки не висят вдоль тела, а прижаты к груди в боевой стойке. – Да, мстят равному, не так, что ли?!

– Молодец! – тихо сказал Жариков.

Так тихо, что его услышал только Андрей. Он быстро удивлённо глянул на Жарикова и снова уставился на Чака, готовый в любой момент подхватить того. Чак перевёл дыхание, вызывающе вскинул голову.

– Тебе нравилась твоя работа? – спросил Никлас.

– Меня не спрашивали! – резко ответил Чак.

– Твой хозяин был садистом, и ты – такой же.

– Нет, – вмешался Андрей, – нет, сэр, он не садист, садист – это…

– Это кто? – Никлас говорил спокойно, но его спокойствие заставило Жарикова нахмуриться. – Ты ведь получал удовольствие от своей работы. Тебе нравилось и мучить, и убивать.

– Белых! – крикнул Чак.

Но Никлас продолжал:

– Так ты ничем не лучше своего хозяина. Ты – такой же!

– Нет!

– Да, – твёрдо, даже жёстко ответил Никлас. – Из всей десятки Говард тебя Ротбусу отдал. Именно поэтому.

– Нет, – хрипло выдохнул Чак.

– Что нет? Твой хозяин Спенсер Рей Говард!

Андрей успел подхватить падающего Чака и усадить того на кровать. Укоризненно посмотрел на Никласа.

– Мало ли у кого какой хозяин был. Так что, всю жизнь ему эту сволочь… Говарда поминать?

Никлас с улыбкой посмотрел на него. А Андрей, стоя рядом с Чаком, продолжал:

– Это уже прошлое. Ни исправить, ни изменить уже ничего нельзя. Время… – он запнулся, подбирая слово, – его не вернёшь, ну, не пойдёшь обратно, ну…

– Необратимо, – подсказал Жариков.

– Да, спасибо! Необратимо, понимаете?

– Замолол, – буркнул пришедший в себя Чак. – Вот влепят тебе сейчас, что без «сэра» говоришь, так и узнаешь, необратимо оно или нет.

– Философ, – Никлас подмигнул Жарикову и снова стал серьёзным. – Всё правильно, время необратимо, и шёл я сюда не за этим, – он посмотрел на Чака, – если бы твоя кровь, твоя жизнь вернули хоть одного из моих товарищей, хоть одного из замученных тобой, меня бы ничто не остановило. Но… незачем о невозможном. Я хотел поговорить с тобой о другом. Другом человеке. Вот об этом, – он достал из кармана карточку и очень естественным жестом протянул её Чаку.

И таким же естественным движением Чак поднял руку и взял её. И тут же уронил – пальцы не смогли удержать бумагу – изумлённо глядя на свою руку. Андрей, гибко нагнувшись, поднял карточку и не удержался. Хоть и хотел сразу отдать Чаку, но посмотрел. Его подвижное выразительное лицо окаменело. Он резко сунул Чаку фотографию.

– Держи!

И отошёл к окну. Встал там спиной к находящимся в комнате и застыл. Чак удивлённо посмотрел на него, перевёл взгляд на лежащую на ладони фотографию, пожал плечами и протянул руку Никласу.

– Я не знаю его, сэр.

– Не узнаёшь, – поправил его Никлас, забирая фотографию. Усмехнулся: – не хочешь узнавать так же, как не хотел называть своего хозяина, – и повернулся к Жарикову: – Извините, доктор, но… можно вас на пару слов?

– Я ещё зайду, – сказал Жариков Чаку, выходя следом за Никласом.

Мягко хлопнула дверь. Чак, сидя на кровати, удивлённо разглядывал свои руки, осторожно пробовал сгибать и разгибать локти, вращать кистями, шевелить пальцами. Андрей по-прежнему стоял у окна, упираясь лбом в стекло.

– Андре, – тихо позвал Чак, – Андре!

– Чего тебе? – глухо, словно через силу, отозвался Андрей.

– Они заработали, слышишь?! – Чак вскочил на ноги, встал в боевую стойку и неловко сделал боксёрский выпад, правой, левой, опять правой. – Оглох, что ли?! У меня руки ожили! – заорал он в полный голос.

Андрей оттолкнулся от окна и мимо него пошёл к двери.

– Андре, – растерялся Чак, – ты… ты чего? – и вдруг сообразил: – Так ты того, что на фотке, испугался, что ли? Да плюнь, он же наверняка подох давно.

Андрей остановился перед ним, оглядел с ног до головы.

– Руки, значит, заработали? – у него дёрнулись губы. – Можешь опять убивать, значит? Ну, и радуйся, палач. И не лезь ко мне.

– Ты чего, – Чак положил руку ему на плечо и тут же отлетел от хлёсткого удара, неожиданно сильного и болезненного.

– Ещё раз лапнешь меня, – Андрей говорил, чётко разделяя слова, – или другого кого, убью. Запомни. Ты уже не больной.

И вышел, хлопнув дверью. Постанывая от боли, Чак добрался до кровати и сел. Какая муха парня укусила? Ну и хрен с ним. Поганец – он поганец и есть. Главное, что руки заработали. Кулак сжимается плохо, суставы потеряли подвижность, а мышцы – силу, но… но это же пустяки. Это он и разработает, и накачает. И к Гэбу уже тогда сходит, покажет, пусть знает, что восстанавливается всё…

И он очень легко забыл о страшном госте, его словах, фотографии, прозвучавшем запретном имени – ведь это другой сказал, да ещё и беляк, а он тут совсем ни при чём. Он просто ничего не помнил, занятый своими руками.

Андрей шёл быстро, почти бежал. Куда? Всё равно куда, лишь бы… И остановился, словно налетел на невидимую и ощутимую только им преграду. А в самом деле, куда он бежит? От себя не убежишь, можешь не стараться.

Он огляделся. Да, дальняя аллея, летом здесь гуляют выздоравливающие, а сейчас холодно и пустынно. Андрей зябко охватил себя за плечи, повернулся и побрёл обратно. Сел на первую попавшуюся скамейку и замер. Бегал, бегал и добегался. Зачем, ну, зачем он посмотрел? Не увидел бы, всё было бы хорошо. Порадовался бы вместе с Чаком, что началось восстановление, упражнения бы ему показал, реабилитационные… а так… Выговоришься – полегчает, но к кому он с этим пойдёт? К парням? Им только заикнись про Большого Дока… отметелят за одно напоминание. Тётя Паша… сесть у неё в комнатке, где хранятся швабры, тряпки и всё прочее, и говорить по-английски. Тётя Паша не понимает, она знает по-английски только несколько самых расхожих слов, но она слушает, кивает, вздыхает… именно потому, что она не понимает, ей и можно столько и такого рассказать. Того, что язык не повернётся сказать доктору Юре. А уж доктору Ване и вовсе… нельзя. Ему не к кому с этим идти. Он опять один… один… один…

Андрей сгорбился, почти упираясь лбом в колени, не чувствуя, не замечая посыпавшейся ледяной крупы.

Никлас размял сигарету, но не закурил.

– Извините, доктор, я не ждал… не думал, что именно он.

– Ничего. Вам уже лучше?

– Да, спасибо, – Никлас почти естественно улыбнулся. – Как сказал этот парень? Андрей, кажется? – Жариков кивнул. – Время необратимо. У парня философский склад ума.

– Да, – Жариков взял фотографию доктора Шермана, повертел и бросил на стол. – Жалко, что вы не знаете кода.

– Код может знать Рассел, – пожал плечами Никлас. – Вряд ли он был последовательно индивидуальный. Скорее по группам, сортам… Во всяком случае, именно Рассел поддерживал внушение аппаратурой. Комплексное воздействие, дифференцированное, точечно-направленное излучение… Им обрабатывали и спальников, и телохранителей, и… – Никлас смял сигарету, – и на многих других пробовали… и смотрели, что получится. Исследователи! Извините, но говорить об этом… спокойно я не могу.

Жариков молча подвинул к нему по столу стакан с водой. Никлас благодарно кивнул, но пить не стал.

– А может… может, и правда, оставим прошлое прошлому, доктор? Пусть мертвецы остаются мертвецами, а?

– Если бы это не сказывалось на жизни живых, – вздохнул Жариков. – Спасибо за книги, но их бы зимой, а ещё лучше прошлой осенью… когда подумаю, каково пришлось парням из-за нашего невежества…

– Я понимаю, – Никлас взял наконец стакан и отпил. – Есть и моя вина. Кое-что я понял ещё тогда. И запомнил. Мне бы раньше поговорить с вами, рассказать, но… но я не мог. И сейчас, простите, доктор, не могу. К Расселу я сегодня зайти не смогу.

– Ничего страшного, – утешил его Жариков. – Когда сможете в любое время.

– Да, дня через три я заеду опять, хорошо? – Никлас отставил стакан и встал.

– Разумеется, – встал и Жариков. – Спасибо за помощь.

Проводив Никласа до дверей, он не вернулся к столу, а подошёл к окну. Итак,… Чак и Гэб были рабами Говарда, имя Старого Хозяина запретно не только к произнесению, даже услышанное оно вызывает шок. И, похоже, именно шок снял блокировку рук. Если так… чуть позже, когда Чак успокоится, надо будет поговорить…

Жариков не додумал, внезапно поняв, что именно он видит. Облетевшая листва сделала госпитальный парк хорошо просматриваемым, а мелкая ледяная крупа, заменявшая здесь снег, высветлила. И на дальней аллее, на скамейке сжавшаяся в комок тёмная фигурка. Но… чёрт возьми, это же Андрей, его рубашка! Он что? Замёрзнуть решил?!

Чертыхнувшись, Жариков выбежал из кабинета, даже не проверив, убраны ли все бумаги со стола, только дверь захлопнул. И бегом, по коридору, по лестнице…

– Иван Дормидонтович! – окликнул его кто-то. – Генерал…

Он, не глядя и не слушая, отмахнулся. Не до этого сейчас. Дурак, прошляпил, как он посмел забыть о парне, ведь видел же… да, Андрей сразу вышел из разговора, встал у окна спиной. Северин ещё когда говорил, как действует фотография доктора Шермана на спальников. Тот индеец через столько лет с трудом удержался от истерики, а ведь шесть лет уже как не касался всего этого, так чего же ждать от Андрея, самого молодого и самого… нет, психика у парня крепкая, не сравнить с Новеньким, но всё равно… дурак, самовлюблённый самоуверенный осёл, упустил, если у парня рецидив депрессии…

За несколько шагов до скамейки Жариков остановился, перевёл дыхание и подошёл уже спокойно.

Андрей словно не заметил его. Как не замечал, что его голову и плечи покрывала смерзающаяся в корку ледяная крупа.

– Андрей, – тихо позвал Жариков.

Парень не шевельнулся. И Жариков плавным движением сел рядом, мягко, чтобы не испугать, не вызвать ненужной реакции, тронул за плечо.

Андрей медленно с усилием поднял голову, и Жариков увидел страдающие, полные боли глаза.

– Что с тобой, Андрей?

Андрей молча смотрел на него и вдруг, закатив глаза, стал падать. Жариков быстро обхватил его за плечи, прижал к себе и с ужасом ощутил, что парень уже замерзает. Он встал, по-прежнему держа Андрея в объятиях.

– Ну, ты что, Андрей? Ты что? Всё в порядке… зачем ты так… ты же замёрзнешь… пойдём… сейчас разотру тебя, чаю горячего выпьешь… пошли…

Андрей, не сопротивляясь, шёл рядом, вернее, давал себя вести, безвольно покачивая головой. Жариков быстро прикидывал: нет, ни в кабинет, ни в палату вести нельзя, только домашняя, насколько это возможно, обстановка выведет парня из шока. Он и говорил поэтому только по-русски, заботясь не о словах, а об интонации, через каждые два-три слова называя парня русским именем. Шёл, постепенно ускоряя шаги, на ходу разбивая и стряхивая с Андрея ледяную корку, растирая ему плечи и спину.

Они уже подходили к жилому корпусу, когда Андрей заговорил. По-русски.

– Это он… это был он…

И Жариков облегчённо перевёл дыхание: ориентации во времени и месте парень не потерял. Одна опора уже есть.

– Я узнал его…

– Хорошо-хорошо… Сейчас всё расскажешь.

Как он ни старался, но пока дошли, волосы и рубашка Андрея стали совсем мокрыми, да и сам… не так промок, как замерз.

– Ну вот, Андрей, дошли. Сейчас сразу ко мне.

– Я… я не могу…

– Ничего-ничего, всё сможешь, – бодро отмахнулся от невнятных возражений Жариков, быстро припоминая на ходу, что сейчас в первую очередь.

И когда Андрей, уже совсем придя в себя, робко перешагнул порог комнаты, Жариков действовал быстро и решительно. Достал из шкафа и сунул Андрею махровое большое полотенце.

– Вытирай волосы, насухо.

Андрей нерешительно взял полотенце, замялся…

– Я… я лучше пойду…

– Куда? – поинтересовался Жариков, выставляя на стол большую бутылку водки, рядом с ней шлёпнулось небольшое холщовое полотенце, – ты сейчас только до воспаления лёгких дойдёшь. По прямой и никуда не сворачивая, – и глухо, потому что искал что-то на нижней полке шкафа, – раздевайся, ты же мокрый весь.

Бросив на стол рядом с полотенцем тёмно-синий свёрток, Жариков повернулся к Андрею.

– Ну, ты чего стоишь?

Он не давал парню ни опомниться, ни возразить. Отобрал полотенце и сам вытер ему голову, заставил раздеться. Под рубашкой и штанами у Андрея ничего не было. Жариков взял у него одежду и ловко набросил на батарею.

– Потом развешу.

Андрей следил за ним круглыми от испуганного удивления глазами, не сопротивлялся и не пытался спорить. Жариков откупорил бутылку, налил водки на холщовое полотенце и сильно растёр Андрею спину, плечи и грудь, потом сунул мокрую остро пахнущую ткань в руки.

– Живот и руки сам.

Андрей послушно выполнил приказ.

– А теперь надевай.

Андрей взял тёмно-синие пушистые и какие-то… колючие штаны и рубашку. Штаны, как рабские, но не на шнурке, а на резинке, и рубашка тоже без застёжки, с облегающим шею высоким воротником.

– Надевай-надевай, – улыбнулся Жариков. – Это мой спортивный костюм. Сейчас я носки ещё найду.

Андрей чуть ниже и намного тоньше, костюм был ему заметно велик, но это волновало Жарикова меньше всего.

– А теперь садись и ноги себе водкой разотри, ступни, пальцы. Вот так. И носки надевай, – он дал Андрею толстые шерстяные носки, быстро разобрал постель. – И ложись теперь. Я сейчас чайник поставлю, попьёшь горячего, прогреешься изнутри.

Андрей послушно лёг, Жариков накрыл его одеялом, подоткнул со всех сторон. И, взяв чайник, ушёл за водой.

Когда хлопнула дверь, Андрей осторожно огляделся. Он впервые был в комнате врача. Шкаф у стены… как у них… стол у окна, такой называется письменным – он знает – книги на столе, стопками и россыпью… Ещё стол посередине, стулья… на стене над письменным столом картина, нет, вроде фотография… или картина? И над кроватью, так, чтобы, лёжа, видеть, тоже… Это уже картина. Женщина с ребёнком на руках идёт по облакам… совсем маленький ребёнок… и одежда странная… Кожа горит, будто опять визажисты обработали, и жарко… Андрей стал выпутываться из-под одеяла, и за этим занятием его застал Жариков.

– Э-э, нет, – весело сказал он, ставя и включая чайник. – Лежи и грейся!

– Горит всё, – робко возразил Андрей.

– Так и надо, – улыбнулся Жариков и присел на край кровати. – Ты промёрз сильно и промок. Тебе надо прогреться, иначе заболеешь. Ты же всё это уже знаешь, на курсах же объясняли.

Андрей неуверенно кивнул.

– Это называется простуда, да?

– Правильно, – кивнул Жариков. – Так что лежи и грейся.

– Мне… – Андрей, не договорив, вздрогнул, передёрнул плечами в ознобе.

Жариков поправил ему одеяло.

– Ничего, всё в порядке.

– Да, – Андрей, лёжа на спине, смотрел на него. – Он… он мёртв? Вы не отдадите меня ему?

И замер, ожидая ответа.

– Он мёртв, – спокойно сказал Жариков, игнорируя второй вопрос. – Скоро год, как его убили.

– Это хорошо, – ответил Андрей, закрывая глаза.

Жариков молча посидел возле него, пока не закипел чайник. Когда забилась, застучала крышка, он встал, и веки Андрея остались неподвижными. Жариков заварил умеренно крепко – к «настоящей» заварке парни ещё не привыкли – и достал банку с малиной. Спиртного, пожалуй, лучше не давать – реакция непредсказуема. И аспирина не надо – реакция на таблетку предсказуема, но не желательна. А у парня не только переохлаждение, и таблетка потянет ненужную цепь переживаний. Он налил чай в большую фарфоровую кружку. Крепкий сладкий чай с малиной – домашнее средство – и прогреет парня изнутри, и никаких нежелательных ассоциаций.

– Андрей, – Жариков снова сел на край кровати, через одеяло нащупал плечо Андрея, мягко пожал.

Андрей открыл глаза, заморгал, явно вспоминая, где он и что с ним. Слабо улыбнулся.

– Ну, вот и молодец, – ответно улыбнулся Жариков. – Теперь выпей. Это чай с малиновым вареньем.

Андрей медленно сел и протянул руку за кружкой.

– Осторожно, он горячий.

Андрей кивнул и взял кружку двумя руками. Отпил. Поднял на Жарикова одновременно затуманенные и блестящие глаза.

– Спасибо, Иван Дормидонтович, вы так возитесь со мной, мне неловко…

Жариков улыбнулся.

– Есть такая фраза. Неловко надевать штаны через голову, сидя под столом. Понял?

Андрей свёл брови, сосредоточенно сделал ещё два глотка и пожал плечами.

– Но штаны не надевают через голову. Я… я не так понял?

– Ты понял всё правильно, – засмеялся Жариков.

Андрей кивнул. Он пил маленькими медленными глотками, полуприкрыв глаза. Допив, отдал кружку Жарикову.

– Ну вот, а теперь ложись и спи.

Молчаливая послушность Андрея, тут же сползшего под одеяло, насторожила Жарикова. Неужели всё-таки срыв? Но Андрей, уже лёжа, вдруг позвал его:

– Иван Дормидонтович.

– Что, Андрей?

– Я… я виноват, я знаю, но… но я не смог.

– Ты ни в чём не виноват, – твёрдо ответил Жариков.

– Нет, я знаю. Я… я ведь мог убить его и… и не сделал… этого.

– Что?! – не сдержал удивления Жариков. – Кого?!

– Большого Дока, – Андрей говорил, не открывая глаз и начиная перемешивая русские и английские слова. – Это его фотографию Чаку показывали. Я… я расскажу вам…

– Может, потом? – осторожно предложил Жариков, опасаясь бреда.

– Нет! – почти крикнул Андрей. – Потом не смогу. Только… вы только… только возьмите меня за руку.

Андрей высвободил из-под одеяла правую руку и, когда Жариков накрыл его узкую изящную кисть своей широкой ладонью, ловко переплёл свои пальцы с пальцами Жарикова, блеснул из-под ресниц быстрым взглядом.

– Мы… мы так делаем, когда… когда вместе, когда заодно, ну…

– Я понял, – тихо ответил Жариков. – Спасибо, Андрей.

– Да… – Андрей сглотнул. – Я… я ведь, как по-русски, нет, не могу, нет этого в русском, – и перешёл уже полностью на английский, – Ну, когда сортировали на элов и джи, он, нет, ещё раньше. Он отобрал тогда меня и ещё, нас десять всего было, на эксперимент, как раз перед тем, как семя убить, я не знаю, что за… эксперимент, но он сказал, чтобы из нас делали джи, на всякий случай, вдруг, он сказал, вдруг не так получится, и потом меня… меня исследовали… это очень больно… и потом, ну, когда он приезжал, нас, кого он отобрал, нас всё меньше было, трое сразу умерли, и потом умирали, нас брали… на исследование. Положат, привяжут и колют, я только сейчас, здесь уже понял, почему так больно было. Не вкалывали, а… а выкачивали. Воткнут и поршень тянут, – Андрей открыл глаза, посмотрел на Жарикова и сказал по-русски: – Ну, как из ампулы, когда инъекции готовишь, – Жариков кивнул, и Андрей продолжил снова по-английски, закрыв глаза и морщась, будто и сейчас испытывая боль. – Называли… проба, взять пробу, это очень больно, от боли и умирали, заходились, – и снова по-русски: – болевой шок, правильно? – и опять по-английски: – Остальное всё, как у всех, и картинки туманные, и вся обработка, и учёба, и работа. А когда, ну, на последнюю сортировку он приехал, и опять всё это, а потом день, да, день дали отлежаться, и опять привели к нему, нас уже… очень мало осталось. Он сам осмотрел нас и… и взял меня… на проверку, на ночь, я всю ночь у него был, мне… у меня болело так, а он… он работать мне велел, а утром сказал, что я обычный джи… и чтоб меня и остальных, кто выжил, я запомнил, сняли с контроля и реализовали в общем порядке…

Жариков чувствовал, как по спине ползёт холодок, но заставлял себя сидеть неподвижно, а Андрей всё говорил:

– Ночью когда он отвалился от меня, заснул, было так больно, и… я лежал, рядом лежал и… я не накрыл его подушкой, он крепко спал, я бы смог, я хорошо это умел, ну, как все наши, но… я боялся его, его все боялись, и врачи, и надзиратели, они все по его слову всё делали, будто рабы его… я же мог убить его, и… я же… я не нужен ему был, ну, я же работал уже, в учебке, меня часто брали… и заказывали, и… ну, я… ну, чувствуешь, как с тобой, я для него как кукла был, он больно делал просто так, даже не для удовольствия… есть такие, я знаю теперь, – и по-русски: – садисты, – и снова английский: – щипали, царапали, кусали, бьют иногда, но это очень дорого стоит, и для таких специальные Паласы были, а в обычном тройная цена, а он… нет, он мне руку завернул, чуть не сломал и… и даже не заметил… ему не я был нужен, он даже удовольствия не хотел… – Андрей вдруг раскрыл глаза, недоумевающие, страдальчески блестящие, и продолжал уже по-русски: – Он, я понял, он и там эксперимент ставил. Иван Дормидонтович, он… его тоже врачом называли, как он мог, как?! Он – человек? Я… я тогда лежал рядом, смотрел… старый, в морщинах, и… и с виду человек, я… я не смог… я… – на глазах Андрея выступили слёзы. – Я не смог, а он… он же и дальше мучил, других, о нём, я такое слышал, говорили… Один врач сказал, они при нас многое говорили, будто мы… неживые, что он, Большой Учёный, что он ради науки, ради… ради идеи даже жену не пожалел, даже сына, а другой говорит, что его сын жив, и этот ответил, что лучше быть по-настоящему мёртвым, чем так, и засмеялись оба… Они, ну, ладно, они… Они, как все, но он… Я теперь знаю: учёный – это не ругательство, нам на курсах рассказывали, а он, разве он – человек? И… и я не смог, – Андрей всхлипнул. – Я не смог его убить. Почему? Ну…

– Потому что ты – человек, – перебил его Жариков. – Ты не смог задушить спящего старика, беспомощного, так? – Андрей кивнул. – Значит, ты видел в нём человека, так? – Жариков остановился, выжидая.

– Д-да, – неуверенно ответил Андрей.

– Значит, ты – человек.

– Я… я Чаку завидовал, – вздохнул Андрей. – Ну, что он смог. Рассчитаться.

– Не завидуй, – серьёзно сказал Жариков. – Ему ещё только предстоит стать человеком.

Андрей прикрыл глаза, облизал губы.

– Ещё чаю хочешь? – спросил Жариков.

Андрей слабо кивнул и отпустил его руку. Жариков встал и приготовил ещё порцию чая с малиной.

– Вот, выпей.

– Ага, – Андрей сел, столкнув с груди одеяло, взял кружку, коснулся губами края и посмотрел на Жарикова.

– Пей-пей, – кивнул тот.

Андрей пил, глядя на него, а допив, отдал кружку и тихо сказал:

– Вам… вам противно теперь будет говорить со мной. Я понимаю.

– У тебя что, бред начинается? – изобразил тревогу Жариков.

Андрей слабо улыбнулся и попытался встать.

– Я пойду, спасибо, что выслушали меня, но я понимаю… Я ведь джи… вам противно…

– Я т-тебе такое «пойду» сейчас покажу! – Жариков сгрёб его и уложил обратно. – Дурак этакий, куда ты сейчас разгорячённый пойдёшь?! Вот так! И не выдумывай всяких глупостей. Когда мы вас на элов и джи делили?

– Вы просто не знали этого, – возразил из-под одеяла Андрей. – А теперь… я сам сказал…

– Ну и что? – Жариков сел на прежнее место и продолжил шутливо обиженным тоном: – Чего ты как зимой…?

– Да, – Андрей вздохнул. – Я тогда ничего не понимал… Жарко как… – и жалобно: – Ну, одеяло можно снять? Ну, Иван Дормидонтович, я глаза закрою и как наваливаются опять на меня…

Жариков стал серьёзным.

– Понятно, но… постарайся перетерпеть, пропотеть. Я сейчас по палатам пойду, а ты поспи. И одежда твоя пока высохнет, – Андрей смотрел на него глазами, полными слёз. – Всё хорошо, Андрей, ты молодец.

– Что… что рассказал?

– И это. И что тогда удержал в себе человека, понял? Ну вот.

Жариков быстро встал, расправил на батарее штаны и рубашку Андрея, задвинул вниз поглубже его ботинки, сделал ещё чашку чая, переставил к изголовью стул, покрыл его вместо салфетки чистым носовым платком, поставил кружку.

– Вот, захочешь пить, чтобы тебе не вставать. После обхода я приду.

И уже у двери его нагнал голос Андрея.

– Иван Дормидонтович.

– Что? – обернулся он.

– У Чака руки заработали, он опять может убивать. Не заходите к нему один.

– Спасибо, – улыбнулся Жариков, – но я с Чаком справлюсь, не беспокойся. Запирать я тебя не стану. В уборную если пойдёшь, дверь открытой оставь, а то захлопнется. Ну всё, спи.

И ушёл. Андрей прислушался к затихающим шагам, осторожно повернулся набок. Как ни ляжешь – жарко, колется, чешет тело. Но… голова тяжёлая какая, не оторвать от подушки, а когда на боку, то если сзади и прижмутся, то… нет, этого не может быть, всё это кончилось, ничего такого уже и быть не может. Как надо сказать? Не боюсь? Нет, а… да, так… Я в безопасности, всё спокойно, я в безопасности…

Беззвучно шевеля губами, Андрей заснул.

АлабамаАтлантаСейлемские казармыЦентр репатриации

Жизнь в Центральном лагере продолжалась несмотря ни на что. Люди встречались и прощались, ссорились, даже враждовали, влюблялись… И каждому, в конечном счёте, было дело только до себя.