Четырнадцать дней непогоды

– Евгений, как же мы раньше не подумали, – Орлов может выдать генерала, он же встречался с тобою у него.

– Додо, ты так побледнела, – обернулся к ней Рунский, весть погруженный в свои мрачные раздумья, – Не беспокойся, Иван Иванович просил меня оставаться в своих комнатах, когда приходил Орлов. Все-таки граф приезжал из столицы, было бы рискованно представляться ему.

У Евдокии будто камень с души упал – стало так легко. Конечно, насколько легко может быть, когда умом владеют постоянные страх и тревога, когда каждый звук представляется стуком копыт лошадей приближающихся жандармов, когда все существо погружено в мучительное беспокойство за судьбу человека, чье счастье так дорого.

На землю опускались прозрачные майские сумерки. Дни перед началом лета длинные, темнеть начинает не ранее десяти пополудни. Но пора было задуматься о ночлеге и кое-каком ужине. «Но, быть может, господин Бенкендорф оказался столь предупредительным, что расставил жандармов на каждой почтовой станции или успел разослать мой словесный портрет. Я бы, конечно, мог обойтись и без ужина и заночевать в карете, но Дуня – она из-за меня не спала ночь, лишила себя удовольствия веселиться на свадьбе брата, терпела упреки мужа. Да, чем больше я узнаю Павла, тем меньше моя надежда на то, что он сможет сделать по-настоящему счастливым это великодушное существо».

– Ночь коротка, мы могли бы не останавливаться на станции, – проговорила Евдокия. – Это не лишено риска – мало ли что успело предпринять Третье отделение. К тому же, так мы доберемся быстрее. Рунский, пораженный ее словами – его мыслями, не стал ничего говорить, только молча кивнул головою.

* * *

Вновь ее взору предстал родной дом. Мало сказать, что она любила его всеми силами души. Любовь к семье, родине, природе – все сливалось для нее в образ этого высокого старого барского дома, в это родное название: Тихие ручьи. Сколько незабываемых впечатлений детства было связано с ними!

Густой разросшийся сад сейчас пребывал в прекраснейшем своем состоянии: деревья, усыпанные едва распустившимися цветами, разносили по чистому деревенскому воздуху смесь упоительных благоуханий. Высокое полуденное солнце играло бликами на окнах и стеклянных дверях опустелого дома.

«Остаться здесь… да, навсегда остаться – среди старого сада, оживленного благоустройствами маменьки, у заросшего камышами и, вправду, тихого, ручья, в этих стенах, дышащих воспоминаниями лучших дней жизни – и никогда не возвращаться в этот холодный каменный город… Но Павел всегда любил Петербург, а жизнь в деревне, знаю, тяготила его».

– Евгений, какая красота! – воскликнула Евдокия, никогда не сдерживающая чувств при лучшем друге.

– Знаю, знаю, как тебе нравится здесь. Признаться, и мне Петербург не дал счастия, а здесь я встретил Софью. Рунский, не договорив, вышел из кареты и подал руку Евдокии. Они поднялись на небольшой холм и приблизились к дверям дома. Кругом было тихо – управляющий не был предупрежден о приезде. Но, услышав звук подъезжающей кареты, он уже спускался в переднюю.

– Здравствуйте, Евдокия Николаевна. Вы приехали одни?

– Дмитрий Никитич, я остаюсь лишь до завтра, а Евгений Васильевич Рунский, – с ударением на фамилии сказала Евдокия, пропуская друга вперед, – поживет у нас некоторое время.

– Вы хотели сказать, господин Горин? – удивился управляющий.

– Нет, господин Рунский. Дмитрий Никитич, прошу вас, не называйте его Гориным. Это может повлечь за собою непоправимые последствия. И еще – если кто-то приедет, будь то соседи или, возможно, даже жандармы, – ни при каких обстоятельствах не впускайте – никого нет дома, господа в Петербурге. Господин Рунский никуда выезжать не будет.

– Как вам угодно, Евдокия Николаевна.

– А сейчас распорядитесь, пожалуйста, подать обед на террасе.

– Прикажете приготовить комнаты?

– Да – мою и одну из гостевых на втором этаже.

– Будет исполнено.

* * *

«По-настоящему я чувствую себя дома только здесь», – произнесла Евдокия, сидя подле Рунского за столом на застекленной террасе, с которой открывался великолепный вид. За обширным садом, полным всевозможных прелестных уголков с маленькими прудами и водопадами, был виден огород, в котором когда-то Додо, как и Миша, и Пашенька, имела собственную грядку, где старательно выращивала какие-нибудь овощи или цветы. За огородом виднелся ручей, один из многочисленных притоков реки, протекающей в землях Мурановых, благодаря которым имение Озеровых и получило свое название. А за ручьем… О, это был необозримый простор полей, над которыми по утрам стояли густые туманы, где в июле возвышались стога свежескошенного сена, а зимою все гляделось бесконечным белым пространством. Сейчас же поля только начинали покрываться молодою зеленой травой, и кое-где еще видны были остатки прошлогодней, небольшие желтые пятна на ясно-зеленом просторе. В самой дали можно было разглядеть струйки дыма, поднимавшегося над селами.

Евдокия не отрывала глаз от этого прекрасного вида, открывшегося ей после долгих трех месяцев разлуки. Но внезапно раздавшийся тревожный собачий лай заставил ее обернуться. Сарданапал был огромный миролюбивейший пес, всеобщий любимец, лаявший только в том случае, если к дому приближался неприятный ему незнакомец. Поэтому от его внезапного лая Евдокия похолодела. «Карета, на которой мы приехали, осталась на улице. Если это они, нет никакой надежды, хотя, что, если…»

Непрекращавшийся лай становился все более яростным, все более непохожим на Сарданапала. Затем послышалось свирепое рычание и отдаленные звуки проклятий. Было слышно, как несколько человек вошли в дом. Рунский отказался прятаться. Смертельно побледневший, он не сходил с места. Евдокия, едва не терявшая сознания, слышала резкие голоса жандармов и испуганные ответы управляющего, уже не способного ничего сделать для спасения Рунского. Тяжелые шаги, бряцанье шпор. Еще несколько секунд – и на пороге стоит немолодой уже, высокий важный господин в голубом мундире, с генеральскими эполетами, звездами и серебряными аксельбантами – его превосходительство шеф жандармов Бенкендорф собственной персоной.

– Приятного аппетита, господин Рунский, – саркастически усмехаясь, говорит он, – и вам, Евдокия Николаевна. Глядите, что сотворила со мной ваша несносная собака.

Тут только Евдокия заметила, что одна из штанин Бенкендорфа разорвана, а на его ноге серьезный укус. «И это Сарданапал, который в жизни своей и мухи не обидел», – еще не до конца сознавая ужас происходящего, подумала она.

– Что же вы не кушаете, господин Рунский? Там, куда вы отправитесь, рацион будет не особенно разнообразным.

Евдокия, как будто только сейчас осознавшая, что неизбежно произойдет, судорожно схватила Рунского за руку.

– Только не надо, пожалуйста, истерики, – раздраженно и как-то лениво произнес Бенкендорф и махнул рукой. Четверо жандармов, стоявших немного поодаль, подступили к Рунскому. Он встал и повернулся к Евдокии. Расстегнул сюртук и, найдя рукою нательный крест, висевший на груди рядом с ладанкою Софьи, снял его и протянул ей. Она, уже не сдерживавшая слез, сделала то же. Рунский, обступленный двумя парами жандармов, последовал к выходу. Тут силы оставили Евдокию, и она без чувств опустилась на стул.

Первое, что увидела княгиня, очнувшись, был Бенкендорф, склонившийся над нею со стаканом воды. Она торопливо выпила и приподнялась.

– Как же нехорошо, Евдокия Николаевна – укрывать государственного преступника. Хотя, что с вас возьмешь – вы молоды и неопытны, а этот человек соблазнил вас, вынудил сбежать от мужа. Глаза Евдокии загорелись негодованием. «Это неправда!» – хотела воскликнуть она, но удержалась – вдруг подозрения падут на Павла.

– Где же он скрывался все эти годы? – продолжал допрашивать Бенкендорф.

– Мне это неизвестно, – солгала Евдокия, чтобы не выдавать Гориных.

– Впрочем, вы были еще дитя, когда он бежал. А как давно он жил в Петербурге, вы сказать можете?

– Мы познакомились около месяца назад, – продолжала лгать Евдокия, поддерживая версию Бенкендорфа о ее связи с Рунским, – он не говорил мне, где жил раньше.

– А что же он делал на свадьбе вашего брата?

– Я пригласила его туда.

– Вот за это я вас благодарю. К счастью, там оказался человек…впрочем, вам

этого знать не обязательно. «Орлов, – мелькнула мысль – подлец!» Евдокия зарыдала, закрыв лицо руками, чтобы прекратить допрос, лишавший ее последних сил и вынуждавший невообразимо лгать.

– Полноте, княгиня, перестаньте. Возвращайтесь к своему супругу и впредь не совершайте подобных безрассудств, – произнес Бенкендорф и вышел.

Евдокия видела сквозь стекло террасы, как Рунский садится в жандармскую карету с зарешеченным окном, как Бенкендорф седлает коня и отъезжает, а за ним катится эта черная тюремная карета. Полуобморочное состояние, в котором она пребывала все время прощания с Рунским и допроса, сменило ясное сознание тяжелой пустоты, невообразимого горя. Оно было хуже бесчувствия, и Евдокия упала головою на стол и зарыдала, но не как при Бенкендорфе, а удушливо и беззвучно.

Когда она очнулась, уже начинали сгущаться сумерки. Темнота и одиночество тяжко смыкались над нею, необходимо было с кем-то поговорить, как-то облегчить горе.

Княгиня вышла во двор. Майский вечер был упоителен: пели соловьи, благоухали цветущие деревья. Но сейчас все это не могло обрадовать Евдокии, которой необходимо было найти какой-то исход своим страданьям. Сарданапал вылез из своей будки и начал весело подпрыгивать, обвивая цепь вокруг ее ног. Она присела на колени рядом с ним, и пес сразу успокоился, словно чувствуя, что веселье сейчас неуместно. А Евдокия обняла мощную шею Сарданапала и прижалась лицом к его огромному теплому шерстистому боку. «Как славно ты укусил Бенкендорфа, мой дорогой пес», – тихо сказала она. Вновь подступили слезы, но рыдать, уткнувшись головою в бок любимой собаки, оказалось не так горько, и вскоре Евдокия, успокоенная мерным дыханием Сарданапала, поднялась, чтобы распорядиться заложить карету. В тот же вечер она выехала из Тихих ручьев.

X Прости, гостеприимный кров

Жилище юности беспечной,

Где время средь забав, веселий и трудов

Как сон промчалось скоротечный

Батюшков

С утра в дортуаре старших воспитанниц Смольного института царило волнение – это был день выпускного акта, самого торжественного и долгожданного события в жизни смолянок. Подготовка к нему велась самая тщательная: ожидали приезда августейшей четы, и все должно было быть идеально.

Результаты выпускных экзаменов только подтвердили, кто выходит в первые ученицы и может надеяться на фрейлинский шифр. Вернувшись в дортуар после обеда, Софья и Надя нашли на спинках кроватей парадные белые платья – они были довольно просты, но надевались только на Рождественский бал и, разумеется, выпускной акт.

Девушки были очень взволнованы – ведь через несколько часов они увидят императора и императрицы и, более того, будут получать награды из рук государыни. А Надя, в числе лучших по игре на фортепьянах, будет участвовать в исполнении пьесы в шестнадцать рук. Как же это ответственно и почетно- демонстрация успехов перед августейшей четою!

И вот, приближается желанный час: сорок выпускниц – гордых, счастливых, сияющих, в одинаковых белых платьях, с одинаково убранными волосами готовятся спуститься в парадную институтскую залу. Она блещет всеми свечами в огромных позолоченных люстрах. Оркестр играет что-то торжественное и волнующе. В центре залы приготовлены места для августейшей четы и большой стол, покрытый красным сукном. Приезда императора и императрицы ждали с минуты на минуту. В волнении пребывали и воспитанницы, и преподаватели, и многочисленные гости торжества. Вдруг глухой и громкий удар колокола, висевшего у подъезда, возвестил о прибытии августейшей четы. Легкий шелест пронесся по зале. Все присутствующие низко склонили головы – входили император и императрица. За ними следовали министр народного просвещения светлейший князь Карл Ливен, пожилая обер-гофмейстерина императорского двора и многочисленные опекуны и попечители института. Девушки присели чуть не до пола и громко и отчетливо, насколько то было возможно в подобном волнении, проговорили: «Nous avons l’honneur ete saluer Votre Majeste Imperial! (Честь имеем приветствовать Ваше Императорское Величество)». Когда Софья подняла голову она увидела уже сидевших императора и императрицу, окруженных сановниками. Александра Федоровна в то время находилась в расцвете своей красоты и представляла, как говорили, идеал русской императрицы, сочетая царственность образа с приветливостью и добротой. А наружность самого императора сделалась почти легендарною – среди институток он считался кем-то вроде сказочного богатыря. Культ августейшей четы был развит в Смольном чрезвычайно, и сейчас ее присутствие вызывало всеобщий восторг и воодушевление.

По знаку императрицы седая обер-гофмейстерина в расшитом кружевами платье дала список со стола князю Ливену, чтобы тот начал вызывать воспитанниц по фамилиям.

– Наталья Вельская – произнес министр, и сияющая гордостью Натали подошла к императрице, чтобы принять из ее рук вторую медаль за успеваемость и заветный шифр.

«Сейчас пойду я», – волновалась Наденька, отыскав в толпе отца и глядя на него, так гордившегося теперь своею младшей дочерью.

И вот – голос министра:

– Надежда Ветровская. Первая ученица приблизилась к государыне и с благоговейным трепетом приняла от нее высшие награды за успеваемость. Вернувшись на свое место подле Софьи, восторженно шептала на ухо подруге: «Ах, Соня, какое это счастье быть удостоенной чести подойти к руке императрицы!..» Княжна что-то отвечала, но сейчас она не могла вполне разделять восторга Наденьки. Софья уже несколько минут пыталась найти в толпе Рунского, но его нигде не было видно: вот Павел улыбается, гордый за сестру, вот подле него стоит Евдокия, которая выглядит расстроенной и отчего-то избегает смотреть Софье в глаза… Не потому ли, что случилось что-то ужасное – что-то, из-за чего здесь нет теперь Рунского, обещавшего прийти, из-за чего Евдокия так бледна и печальна?

– Александра Мильская!  – раздался голос министра.

«Ты следующая», – проговорила Надя, взяв за руку Софью. Та, погруженная в свои раздумья, едва не забыла, что ей еще предстоит получать награды.  Услышав свою фамилию, княжна нетвердым шагом приближается к императрице, подносит к губам ее прекрасную руку. Возвращается на свое место среди воспитанниц, держа в руках покрытый бриллиантами шифр – все с одною гнетущей мыслью: что, если он арестован?

Выставка рукоделий, пение, исполнение пиес в четыре, восемь, шестнадцать рук… Наденька – гордая, счастливая, сияющая. Софья – изнемогающая под тяжким грузом неизвестности, в ожидании и страхе встречи с Евдокией, что давно стала посредницей между нею и Рунским.

Торжественный обед, длинная речь графини-начальницы, прощание с подругами… Выпускные выходили на паперть в сопровождении родных. Счастливая Наденька обнимала отца, Владимира и Пелагею, восхищавшихся ею, не замечая в общем восторге тревоги Софьи. Княжна, только завидев брата с женою, устремилась к Евдокии. Та уже не прятала глаз, она сразу поняла, что Софья обо всем догадалась. «Он в Петропавловской крепости», – чуть слышно произнесла княгиня то, что уже несколько часов стояло в мыслях Софьи. Она не лишилась чувств, только очень побледнела и, сжав руку Евдокии, продолжала шаги к выходу среди огромной движущейся толпы, где останавливаться было нельзя. А вокруг мелькали наряды и звезды, звучали голоса и  смех – все ликовало, залитое солнечным светом, отражавшимся в золотых куполах церкви Смольного монастыря.

ЧАСТЬ 2

I

Письмо первое

Прасковья Озерова – Алине Валкановой

Из Царского Села – в М-ский уезд

Здравствуй, ma chere. Пишу тебе уже из Царского Села. Да, мне удалось-таки уговорить maman снять здесь дачу на лето. Додо начала было возражать, дескать, есть у нас прекрасное поместье, но мне совсем не хотелось возвращаться в эту глушь, прости меня! Как идут твои дела – не удается уговорить бабушку перебраться на зиму в Петербург? Мы, думаю, останемся здесь, в Царском, до первого снега – в столице, говорят, беспокойно, холерные бунты, много пострадавших.

Здешнее общество очень приятно, собрались все петербургские знакомые, кто не на островах, город же почти опустел. Мой зять князь Муранов, состоящий чиновником для особых поручений, третьего дня выехал в Тверь, где поступил в распоряжение тамошнего генерал-губернатора. Скажу тебе по секрету, его туда отправил Ветровский, ближайший папенькин друг и сослуживец, безнадежно влюбленный в мою сестру. Он вдвое старше ее, да и Додо так добродетельна, что, думаю, все его старания напрасны.

Мы живем в просторном двухэтажном доме, очень уютном и прекрасно меблированном – я, родители, Додо и Миша с женою. Неподалеку от нас – Ветровский со старшей дочерью Пельажи и сыном Вольдемаром. Вольдемар очень мил и, кажется, заинтересован мною, но, увы, студент и носит форменный мундир зеленого сукну. Эполеты бы больше ему пристали…

Представь себе, в каких-нибудь полуверстах от нас, на Колпинской улице, в даче Китаевой, поселился наш известный сочинитель Пушкин! Додо, страстная обожательница словесности, была ему представлена. Я спрашиваю о нем сестрицу, она начинает говорить что-то о сказках, последней главе «Онегина» и тому подобном. На вопрос «каков он?» отвечает, что невысокого росту, смугл и напоминает арапа, потом говорит что-то о выражении гения, печати таланта, et cetera. «Какова жена его?» – спрашиваю я, прерывая отвлеченную уже восторженную речь Додо. «Собою красавица…но не следовало ему на ней жениться». Я удивилась этому странному ответу, но выяснять ничего не стала – сама вскоре увижу и Пушкина, и жену его – они званы на обед к нам. Ты спрашивала об известиях из Польши; я сама ничего об этом не слышала, но узнала от papa, что после захвата Праги и последнего сражения, произошедшего 14 мая, граф Дибич действует медлительно, чем вызывает всеобщее негодование.

За сим я попрощаюсь с тобою, милый друг, оставаясь в ожидании скорейшего твоего ответного письма, преданная тебе,

Княжна Полин Озерова.

Письмо второе

Прасковья Озерова – Алине Валкановой

Из Царского Села – в М-ский уезд

Вновь я обращаюсь к тебе, chere ami, чтобы рассказать о произошедших за последние дни событиях в нашей дачной жизни. Самым знаменательным из них является, несомненно, переезд двора в Царское Село и, вследствие сего, заметное оживление нашей повседневности, до того скучноватой. Небольшой наш кружок расширился с приездом двух молодых фрейлин императрицы, только вышедших из Смольного института девушек, живущих сейчас в Большом дворце: моей родственницы Софи Мурановой и младшей сестры Вольдемара Ветровского, Надин. Софи, сестра моего зятя, который, кстати, все еще остается в Твери, бесконечно грустна и печальна. Молодой человек, собиравшийся просить ее руки, содержится в Петропавловской крепости под следствием по делу о декабрьском восстании. Даже сама императрица, которой, по словам Надины Ветровской, очень дорога Софи, ничего не может сделать для облегчения участи несчастного – в деле декабристов император не внимает никому, даже своей супруге, и г-на Рунского ждет, скорее всего, сибирская ссылка или даже каторга. Ведь он, состоя в тайном обществе, хоть и не принимал участия в восстании, но бежал и скрывался в провинции – выходит, целых пять лет, и это значительно отяготит его участь. Восхищаюсь мужеством этой хрупкой девушки, моей ровесницы, которая готова оставить свое блестящее фрейлинское положение и все богатства своего рода, чтобы последовать куда угодно за человеком, с которым она даже не связана никакими обещаниями. Надина, которая очень дружна с Софи, – девушка веселого и живого нрава; она замечательно рассказывает о дворцовой жизни, к которой сама еще только начала привыкать.

Второе, о чем мне хотелось написать тебе, это о моем посещении дома Пушкиных. Моя сестра уже в приятельских отношениях со знаменитым нашим поэтом, и она решила представить меня ему и его супруге. Домик, который он нанимает, по Колпинской улице, недавно отстроенный с мезонином, верандой, украшенной колоннами и палисадником, хорош и довольно вместителен. Живет Пушкин вдвоем с женою. Наталья Николаевна (так зовут ее), еще очень молодая женщина, немногим старше меня, сидела за работою внизу. Кабинет хозяина был наверху, в мезонине, и он тотчас зазвал нас к себе. У него уже сидели замечательный наш поэт Василий Андреевич Жуковский, о котором я еще напишу особо, и молодая фрейлина Александра Россети. Пушкин начал читать нам отрывки из своих сказок и очень серьезно спрашивал о них мнения. Он восхищался заглавием одной: «Поп-толоконный лоб и служитель его Балда». «Это так дома можно, – говорил он, – а ведь цензура не пропустит!»

В обед нам подали зеленый суп с крутыми яйцами, рубленые большие котлеты со шпинатом, а на десерт – варенье с белым кружовником, как я заметила, очень любимое хозяином. 3

Нельзя сказать, что первый наш поэт красив, но в нем есть какая-то обаятельная сила, действие которой, признаться, не обошло и меня.

Я обещала написать о Жуковском. Додо уже несколько раз встречалась с ним у Пушкина. Представляя ему меня, она сказала: «Василий Андреевич, это меньшая сестрица моя, княжна Прасковья Николаевна Озерова». Услышав фамилию мою, Жуковский оживился, словно вспомнил что-то, и начал расспрашивать меня о родителях. Оказалось, что он хорошо знал маменьку в те времена, когда она принимала у себя музыкантов и литераторов; Додо тотчас же пригласила к нам Василия Андреевича. Он обещал быть сегодня к обеду. Жуковский живет в Александровском дворце, где состоит воспитателем при наследнике Александре Николаевиче. При первой же встрече он показался мне человеком бесконечно приветливым и добросердечным, и меня очень обрадовало его согласие отобедать с нами сегодня.

А сейчас я попрощаюсь с тобою, ma chere, с тем, чтобы одеваться к этому самому обеду; пиши мне поскорее, милый друг, остаюсь с неизменной любовью к тебе,

Княжна Полин Озерова.

Письмо третье

Прасковья Озерова – Алине Валкановой

Из Царского Села – в М-ский уезд

Здравствуй, ma chere. Прости, что задерживалась с ответом, сама понимаешь, какие хлопоты обыкновенно предшествуют именинам. Благодарю тебя сердечно за поздравления, mon ami! Итак, мне семнадцать лет… Подарки все были прелестны, как и прием, устроенный maman. Он получился весьма оживленным еще и потому, что маменька, по совету Жуковского, возобновила традицию принимать музыкантов и литераторов. Теперь у нас ежедневно собираются различные таланты, да и я могу показать свое искусство в игре на гитаре. Еще я говорю об этом и потому, что одним из именинных подарков стало мое первое альбомное стихотворение, вписанное поэтом Василием Ивановичем Туманским. Там есть прелестные строки:

Блеск утренний ланит, густых кудрей струи,

Уста цветущие с двойным жемчужным рядом,

И черные глаза с победоносным взглядом. 4

Кажется, альбому положено замечательное начало, ты не находишь?

Я играла италианские канцоны, вызывая восхищение множества гостей, среди которых, кроме известных Пушкиных и Жуковского, присутствовали все Ветровские – старший, не сводящий печального взора с Додо (это вовсе не прилично его летам!), младший, продолжающий ухаживать за мною, Пельажи, подруга сестрицы, и фрейлина Надин, с которой я сблизилась в последнее время. Также пригласили, конечно же, Софи Муранову и ее тетку Веру Федоровну Загряжскую, которая, оказывается, приходится дальнею родственницей Натали Пушкиной – ее двоюродная бабка и Вера Федоровна были замужем за братьями. Также присутствовали дерптские студенты, которые сейчас здесь на летних вакациях: сыновья знаменитого историка Андрей и Александр Карамзины и их приятель граф Вольдемар Соллогуб, очень остроумный молодой человек, подружившийся с Мишелем.

От Надины я узнала новость: фрейлина Россети, одна из постоянных наших гостей, подруга сестры моей, получила от государыни разрешение на брак с неким Николаем Смирновым. О нем говорят, что богат, служит по дипломатической части и имеет чин камер-юнкера. Но я слышала также, что Александр Иванович Кошелев, чье предложение Россети отвергла в начале лета, человек более достойный. Никогда не видела ни того, ни другого, потому как Смирнова сейчас нет в Царском Селе, а Кошелев, говорят, от расстройства пустился странствовать по Европе, и лишь пересказываю тебе, что говорят в обществе.

День именин прошел, но я не скучаю: у нас в Царском Селе все суетятся, ждут новостей из Польши, разрешения от бремени Ее Императорского Величества и, наконец, когда в столице прекратится холера. С моей стороны, жду твоего письма, остаюсь, ma chere, с неизменной любовью к тебе,