Четырнадцать дней непогоды

– Что сказал государь?

– Я назначен чиновником для особых поручений при министерстве внутренних дел! Вот уж не ожидал, что император окажется в таком прекрасном расположении духа.

– За это тебе следует благодарить меня, – важно сказал Голицын, – вероятно, это мой доклад так обрадовал государя.

– В таком случае, низкий поклон вам, князь, – шутливо говорил счастливый Павел, спускаясь вслед за другом по комендантской лестнице.

 * * *

«Она весела, она улыбается. Черт возьми, также, как и мне», – пронеслось в голове Павла, увидевшего Евдокию и Рунского.

– Здравствуйте. Евгений. Какими судьбами? – вслух сказал князь, приветствуя гостя.

– Добрый день, Павел. Мне бы не хотелось… – начал Рунский, вставая с кресел и пожимая ему руку.

– Если не возражаешь, я сама все расскажу, – прервала Евдокия и, увидев, как утвердительно кивнул Рунский, взяла мужа за руку и увлекла за собой. В нескольких предложениях она рассказала ему о причине появления Рунского в Петербурге.

– Вот почему Соня была так задумчива в дороге, а я и не придал этому значения. – произнес Павел, не знавший еще наверняка, как ему принимать такие вести – Евгений может оставаться в нашем доме, сколько ему будет угодно, – уточнил он. Порыв ревности унялся в нем так же внезапно, как и возник.

– Половина первого! Мы же опоздаем на помолвку Миши! – воскликнула Евдокия, взглянув на часы Павла – Поедем скорее.

– Евгений, мы должны ненадолго уехать. Пожалуйста, никуда не выходи, – произнесла княгиня, уже одетая проходя гостиную. – Скоро будет готова твоя комната, располагайся.

Рунский хотел было что-то сказать, но Мурановы поспешно вышли во двор и, сев в карету, которая с приезда Павла оставалась заложенной, приказали на Большую Мильонную. По дороге князь рассказал жене о своем визите к государю, немало ее обрадовав, и вскоре они уже подъезжали к дому родителей Евдокии.

IV

В особняке Озеровых царила суета. Дело было в том, что еще ранним утром в Петербург приехали Иван Иванович и Зинаида Андреевна. Все уже было сказано и между Аглаей и родителями, и между Гориными и Озеровыми. В результате Ивану Ивановичу, Аглае и всему княжескому семейству удалось добиться согласия Зинаиды Андреевны на брак дочери с Михаилом. Помолвку, на которую уже были приглашены Павел и Евдокия, решили не откладывать, а свадьбу перенесли на последние числа мая.

Когда доложили о приезде князя и княгини Мурановых, все вопросы между родителями жениха и невесты были уже улажены. Павел и Евдокия немало удивились присутствию Гориных, но, как того требовали приличия, поприветствовали их и спросили только, как они доехали.

Кажется, все в сборе – произнес Николай Петрович и, увидев, что все действительно готовы, вышел и вскоре вернулся, неся образа Николая чудотворца и Казанской богоматери.

Михаила и Аглаю благословили. Невеста подала жениху руку. По прошествии сего торжественного обряда завелся оживленный разговор о приданом и свадебной церемонии, в котором самое живое участие принимали Варвара Александровна и Зинаида Андреевна. Обрученные же, скучая, сидели рядом и молча кивали – от долгожданной даты их теперь отделяли долгие три месяца, что не могло не удручать. Прасковья говорила с отцом. Иван Иванович же, во всем полагаясь на супругу, не принимал участия в обсуждении вопросов замужества дочери. Так же он обычно поступал и в управлении хозяйством. Генерал всегда предоставлял своей супруге право распоряжаться чем бы то ни было, и Зинаида Андреевна, по существу женщина властная, с радостью им пользовалась.

Евдокия, увидев, что генерал Горин ничем не занят, решила сейчас же поговорить с ним о Евгении.

– Иван Иванович, – обратилась она к генералу, – позвольте сказать вам несколько слов. Это касается Евгения.

– Вы знаете, где он? – в несвойственном ему порыве спросил Горин, отходя вслед за княгиней к нише окна, находившегося в стороне от беседующих. Казалось, только весть о сыне покойного друга могла так взволновать его.

– Не беспокойтесь, Иван Иванович. Евгений в нашем доме, с ним все в порядке.

– Слава Богу! – обрадовался генерал, истово перекрестившись.

– Понимаю, вы, возможно, хотели бы видеть его у себя, но боюсь, что это не лучший способ смирить его порывы. Видите ли, Иван Иванович, Евгений очень тяготится своим положением, лишающим его полной свободы. Поэтому он и здесь, в Петербурге. Уверяю вас, он благодарен вам за заботу, но, все же ему, тридцатилетнему мужчине, хочется чувствовать себя независимым. Но можно устроить все так, что он, чувствуя себя вполне свободным, в то же время, будет в безопасности.

– Вы хотите сказать, Евдокия Николаевна, что Евгению лучше оставаться в вашем доме?

– Да, несомненно. Простите, но, мне кажется, что совету друга он внемлет скорее, чем наставлению опекуна, – ответила девушка.

– Что ж, пусть будет по-вашему. Полагаюсь на вас, княгиня, – согласился генерал, на душе которого стало спокойнее. Он столько волнений пережил в последнее время – сначала сбежала дочь, затем Рунский, и лишь теперь все, казалось, разрешается лучшим образом.

Евдокия подошла к мужу и застала его разговаривающим с Николаем Петровичем. Павел только что сообщил князю, что государь желает его видеть, и тот решил ехать в Зимний сегодня же. Варвара Александровна, узнав, что муж отправляется к императору, радостно шепнула Михаилу: «Мне почему-то кажется, что папенька получит достойное назначение». Вскоре карета была готова, и Николай Петрович, облаченный в парадный мундир с орденами двенадцатого года на груди, приняв благословения перекрестившей его жены и объятия детей, вышел во двор.

Составляя с маменькой список гостей, Михаил вдруг вспомнил, что уже пригласил Ветровского на завтра.

– Нужно обязательно съездить к Егору Ильичу и сообщить, что свадьба переносится, – сказала сыну Варвара Александровна.

– Maman, а может быть, мы с Павлом съездим к г-ну Ветровскому, – предложила Евдокия, – тогда вам не придется отвлекаться от приготовлений. Ты не против? – спросила она у мужа. Павел был согласен, и уже решено было, что Мурановы поедут к Ветровскому, как доложили о приезде императорского фельдъегеря. «Может быть, что-то для Николая», – с надеждою предположила Варвара Александровна. Вскоре вошел пышноусый фельдъегерь и звучно произнес: «Пакет для князя Муранова. Велено дождаться».

Павел недоуменно раскрыл пакет и пробежал глазами письмо. Подняв глаза, он встретил вопрошающий взгляд жены.

– Граф Броновской, директор департамента министерства внутренних дел, вызывает меня. Я буду состоять чиновником для особых поручений при нем.

– Именно так-с, и мне велено доставить вас к нему, – так же зычно произнес усатый фельдъегерь, бросавший пламенные взоры в сторону Прасковьи.

– Что ж, придется тебе съездить к Ветровскому без меня, – одеваясь, обратился к жене Павел и вышел из дома вслед за фельдъегерем.

– Государь сегодня так внимателен к нашему семейству, – произнесла Варвара Александровна и, вспомнив о списке гостей, снова склонилась над ним.

– А я, пожалуй, поеду. Уже вечер, и, пока я доберусь, статский советник, верно, будет уже дома, – произнесла Евдокия.

– Как же ты поедешь, не зная адреса, друг мой? – шутливо спросил сестру Михаил. – Егор Ильич живет в доме №8 по Английской набережной.

– Спасибо, что вызвалась съездить, Додо. Мы же пока все уладим со списком приглашенных , – сказала Варвара Александровна. Евдокия вышла во двор и, сев в карету, которую оставил Павел, уехавший на казенной, приказала на Английскую набережную.

V

Из статских в действительные статские

Гончаров

Особняк Ветровских по Английской набережной стоял прямо над Невою. Княгиня, выйдя из коляски, невольно залюбовалась открывшимся видом реки и обрамлявшим ее гранитом, к которому спускались высокие ступени. Кругом дули ветра, и невдалеке стоявшие каменные фигуры львов, которые не сразу заметила Евдокия, в сгущавшихся сумерках были торжественны и строги. Едва заметная полоса закатного солнца бросала на снежный покров реки последние отблески. Казалось, в этом уголке города было много больше от подлинного Петербурга, чем на многолюдных бульварах и шумных площадях. В освещенных окнах за шторами видны были очертания комнат, иногда – движущиеся силуэты. Дом этот показался Евдокии каким-то необыкновенным, а люди, живущие в нем, заранее вызывали живой интерес и симпатию княгини. Она впервые была в гостях у жителей столицы, и вышло так, что приехала одна, без приглашения, по стечению обстоятельств. Это несколько волновало Евдокию, и она не сразу собралась с силами позвонить у дверей.

Глава семейства, статский советник Егор Ильич, принадлежал к хорошему дворянскому роду, корни которого велись из Польши. Юношей поступил он в один из гвардейских полков, состоял несколько лет на дворцовой службе. А потом ударила гроза двенадцатого года. С отличиями пройдя войну и заграничные походы, будучи ранен под Лейпцигом, молодой Ветровский вместе со своим другом Николаем Озеровым поступил на гражданскую службу. Затем, женившись, князь Озеров с семьею уехал в деревню, а Ветровский тридцати шести лет овдовел – его супруга скончалась от скоротечной чахотки, оставив мужу троих детей. С тех пор прошло почти десять лет, дети росли, а Егор Ильич успешно получал повышения по службе. Сейчас, будучи вице-директором департамента министерства внутренних дел, он, казалось, достиг всего, что нужно человеку для счастия – благополучия и положения в обществе, и посвятил себя заботам о детях, судьбы которых еще предстояло устроить.

Евдокия, наконец, позвонила.

– Могу я увидеть господина Ветровского? – спросила она у открывшей служанки.

– Егор Ильич дома, а как о вас доложить?

– Княгиня Муранова, Евдокия Николаевна. Служанка кивнула и, приглашая войти, отправилась в комнаты.

– Постой! – остановила ее Евдокия, – скажи, что господина Ветровского хочет видеть дочь его старого друга, князя Озерова. Вскоре Евдокия уже входила в пышно убранную гостиную. Навстречу ей поднялся с кресел Ветровский.

Имея правильные черты лица, добрые светлые глаза и темные, едва тронутые сединой, волосы, статский советник выглядел моложе своих лет. Одет он был со вкусом, даже с некоторым щегольством, что выдавало в нем мужчину тщательно за собою и своей внешностью следящего. Ослепительно белые воротнички и манжеты свидетельствовали об аккуратности, развитой в нем чрезвычайно. Визит Евдокии оторвал его от чтения французского издания «Санкт-Петербургского журнала».

– Егор Ильич, добрый вечер, – произнесла Евдокия через несколько секунд, в течение которых они безмолвно разглядывали друг друга. – Вы, верно, не узнаете меня?

– Евдокия Николаевна, как же мне вас не узнать? – искренне обрадованный хозяин дома склонился к ее руке. – У вас глаза отца.

Внезапное появление этого существа как-то странно взволновало Ветровского. Он сам еще не знал, как обозначить это чувство, как теперь нести его. Сдержанность и хладнокровие, воспитанные войной и долгой чиновничьей службой, помогли ему справиться с первым порывом, но он не мог неуловимо не измениться в лице.

– Вам было не более осьми лет, когда я в последний раз видел вас, – с улыбкой произнес он, прерывая затянувшееся молчание. А сам пытался думать о чем угодно, кроме кудрявой темноволосой девочки, что сидела когда-то у него на коленях и играла орденами. Удивительно, как эта картина вдруг высветилась в его памяти, до того не давав о себе знать рядом с другими, казалось, более значимыми воспоминаниями?

– Я приехала к вам по поводу свадьбы моего брата. Михаил пригласил вас, не так ли? – начала ни о чем не подозревавшая княгиня.

– Да, а разве что-то изменилось?

– Венчание состоится лишь в конце мая – так условились с родителями невесты. Простите, если это послужило причиною вашего беспокойства.

– Что вы, пустое, – Ветровский, казалось, сумел взять себя в руки.

– Отец хотел посетить вас, но он поехал к государю. Император сам пожелал видеть его.

– Мне что-то подсказывает, что ваш отец непременно получит назначение на службу в столице.

– Да, мы тоже очень на это надеемся. Прошу вас завтра отобедать с нами в доме papa, – после небольшой паузы произнесла Евдокия. – Я не говорила ему об этом, но, думаю, он будет очень рад вас видеть.

– Барин, там Владимир Егорыч приехали… – доложил вошедший камердинер. Вскоре в гостиную вошел высокий молодой человек лет восемнадцати, статный и красивый собою. Мундир темно-зеленого сукна выдавал в нем студента. Черты Владимира Ветровского, в особенности глаза, являли необыкновенное сходство с отцом. Молодой человек учился на философско-юридическом факультете Санкт-Петербургского университета. Ветровский хотел видеть сына чиновником-законоведом, но сам Владимир с детства имел стремление к военной службе. Хотя сейчас, недавно поступив в университет, он увлекся учебой и почти забыл о прежних планах.

– Евдокия, это мой сын Владимир. Вы помните его? – И тут же обратился к сыну – Володя, ты, верно, помнишь Мишу, Пашеньку и Додо – детей князя Озерова, с которыми играл в детстве? Не узнаешь ли теперь старшей княжны в этой очаровательной молодой даме?

– Рад видеть вас, Евдокия Николаевна, – звонко стукнул каблуками Владимир и поцеловал руку княгини, невероятно гордый тем, что ему представляют даму – молодой Ветровский еще не бывал в большом свете. – Вы отужинаете с нами? Евдокия согласилась. Озеровы и Ветровские давно дружили семьями, и девушке была приятна встреча со старинным другом ее отца и его детьми, товарищами ее детских игр.

– Пойдемте же в столовую, – сказал хозяин дома. Евдокия и Владимир последовали за ним.

К ужину спустилась старшая дочь Егора Ильича. Она была похожа на отца. Темные волосы и серые глаза делали Пелагею настоящей северной красавицей. Но кроме классической русской красоты, в девушке было что-то, выделявшее ее в толпе прочих хорошеньких барышень – печать живого ума, одухотворявшая правильные черты ее лица.

– Здравствуйте, – присела в реверансе Пелагея, не узнавшая в княгине подруги детства.

– Пельажи! – обратился к девушке подошедший брат, – неужели не узнаешь Евдокии?

– Это вы? Как же я рада вас видеть! Я, право, совсем не узнала вас.

– И я, признаться, также, – пожимая руку девушки, произнесла Евдокия, – вы так выросли, Пелагея Егоровна.

– Прошу за стол, – приглашал старший Ветровский.

За ужином, после обыкновенных расспросов близко знакомых людей, давно не видевших друг друга, зашел разговор о назначении на службу Михаила.

– Я думаю дать вашему брату место помощника столоначальника, – обратился к Евдокии Ветровский, украдкою почти не сводивший с нее глаз.

– Благодарю вас, Егор Ильич, за участие, которое вы принимаете в моем брате. Еще я хотела бы спросить вас о графе Броновском. Мой муж назначен при нем чиновником для особых поручений.

– Граф – мой старинный приятель. Но вам, вероятно, хотелось бы знать, в чем будут состоять обязанности вашего супруга? Ветровский угадал, о чем действительно хотела узнать Евдокия, но не спросила, чтобы не утомлять Егора Ильича долгими объяснениями. Немного смутившись, она кивнула.

– Ваш супруг, не имею чести знать его имени…

– Павел Сергеевич, – подсказала Евдокия.

– Павел Сергеевич поступил на весьма неплохую для начинающего чиновника должность. К тому же, он ведь был назначен самим императором. И я в свое время был чиновником для особых поручений: в этой должности молодые люди пользуются относительной свободой, им можно и не являться на службу с самого утра. Но, возможно, вас огорчит то, что вашему супругу придется часто бывать в провинции – собственно, сами «особые поручения» часто бывают связаны с поездками.

– Что ж, это не так уж и плохо. Я последую за Павлом куда угодно, – проговорила Евдокия.

Ветровский, удивленный ее словами, хотел было что-то ответить, но вошел камердинер и протянул ему конверт. Егор Ильич пробежал глазами лист гербовой бумаги, в котором содержался следующий императорский указ: граф Броновской назначался сенатором, Ветровский – действительным статским советником и директором департамента министерства внутренних дел. А вице-директором становился Николай Петрович Озеров. Также утверждалось назначение Павла Сергеевича Муранова чиновником для особых поручений, только теперь – при действительном статском советнике Ветровском.

Егор Ильич – он и не подумал о том, что вознаграждено его четырехлетнее старание, что из высокородия он превратился в превосходительство и получил давно ожидаемое место. Он не вспомнил и о своем друге князе Озерове. Одна мысль, неотвязчивая и безуспешно гонимая, почти преступная мысль овладевала им: отправить Муранова как можно дальше из Петербурга, дать ему поручение, исключающее возможность ехать с женою…

– Что там, рара? – вопрос Пелагеи прервал размышления Ветровского. Он поднял глаза от письма и встретил взгляд Евдокии. Эти кроткие и, в то же время, строгие очи, казалось, утверждали его намерение и тут же прогоняли его прочь. «Как можно было так думать? – Как можно ее не любить?» Ветровский не мог разобраться, на какой вопрос он знает ответ.

– Дурные вести? – очередной вопрос, заданный, на этот раз, Евдокией, окончательно привел его в себя.

– Отчего же дурные? – теперь он прямо взглянул на нее.

– Вы так изменились в лице, – произнесла она.

– Право, отец, скажите, наконец, что в этом письме! – нетерпеливо воскликнул Владимир.

– Читайте, – Ветровский протянул сыну бумагу. Владимир и Пелагея склонились над ней.

– И вы прочтите, Евдокия Николаевна, – предложил Владимир. Та покачала головою.

– Это распоряжение императора. Там есть и о вашем отце, – произнесла Пелагея.

Ее слова убедили Евдокию присоединиться к чтению.

– Поздравляю вас, папенька! С новым назначением, – обняла отца Пельажи.

– Вы теперь будете первым в министерстве, а мой отец… – начала Евдокия.

–…Будет моей правой рукой, – произнес Ветровский, меньше всего сейчас думавший о службе.

Остаток ужина так и прошел в обсуждении нового императорского указа. Вскоре Евдокия заторопилась домой.

– Непременно приезжайте завтра отобедать с нами. Отметим и ваше повышение, и назначение отца, – прощалась княгиня с хозяином дома. Ветровский с усилием отпустил ее руку, прильнув к ней долгим поцелуем.

– Конечно же, я приеду,– произнес он вслух. «Только затем, чтобы вновь видеть вас», – последовала мысль, и Ветровский проводил Евдокию, с тяжелым сердцем отойдя от двери, которая закрылась за нею. А она, радостная и беспечная, ехала домой, даже не догадываясь, причиною скольких сердечный волнений является. Она, молодая княгиня, но еще ребенок душою, в этом огромном незнакомом городе.

 * * *

Павел, новопроизведенный чиновник для особых поручений, недавно вернувшийся из министерства, куда так же был прислан пресловутый императорский указ, ждал жену в гостиной первого этажа. Уже стемнело, и князь начинал волноваться. Услышав звук подъезжающей кареты, он устремился к двери.

– Додо, я давно жду тебя, – с легким упреком произнес Павел.

– Прости, я задержалась у Ветровских – ты, наверное, сам знаешь, почему… Папенька – вице-директор департамента! – глядя на мужа сияющими от радости глазами, воскликнула Евдокия. – А ты – мой чиновник для особых поручений!

Павел рассмеялся и обнял жену. Он уже не сердился ее позднему приезду.

А над ними, облокотившись на перила лестницы и глядя вниз, стоял Рунский, глубоко о чем-то задумавшийся.

«…У меня не было родных братьев и сестер. В Александре Бестужеве нашел я брата, в Евдокии – сестру. До недавнего времени я не мыслил счастия для себя, и существование мое составляли три самых близких мне человека: отец, но его уже нет, Александр – я даже не знаю, что с ним теперь, и Евдокия, счастие которой было бы и моим счастием.

Павел мне показался слишком простым…и не вполне достойным ее. Но, видя, как искренне она привязалась к нему, я промолчал об этом, не сказал ей не слова. Я всерьез сомневался, что он сможет сделать ее счастливой, но не посмел омрачить безоблачной мечты этого великодушного ребенка.

Теперь я гляжу на них, и кажется: оба они счастливы. Но какое-то смутное предчувствие не дает мне покою – я будто знаю наперед…Что-то непременно произойдет – такая натура, как она, не сможет долго быть счастливой с таким человеком, как Павел. В нем слишком много поверхностного, показного. Уверен, он еще проявит себя, только, боюсь, будет уже поздно. Я сторонюсь этой мысли, но она не отступает – Евдокия не будет счастлива. Полно, о чем я, сделался знатоком человеческого счастья – пытался одернуть себя Рунский, но мысли эти не давали ему покою. – Случается и так, что те, кто назначены друг другу судьбою, живут и не догадываются один о другом. Но, возможно, они и встретятся, только слишком поздно, когда цепи, наложенные судьбою, уже не позволят им быть вместе – такой участи боюсь я для Евдокии…

Но ведь должны быть и исключения! Неужели никогда не случится так, что два человека с душою найдут себя один в другом? Если такое возможно, то, мне кажется, чтобы понять это, им будет достаточно одного взгляда, одного слова…»

Рунский, в точности описывая историю своей встречи с Софьей, даже не замечал этого – настолько слаба в нем еще была вера в собственное счастье.

VI

В высоком дортуаре Смольного монастыря, на жесткой институтской кровати, сидели две девушки. От промозглого мартовского холода едва спасало тонкое шерстяное одеяльце, наброшенное на их плечи. Одна из смолянок была Софья Муранова, другая – лучшая подруга княжны, Надежда Ветровская.

Надина, как звали ее институтки, была очаровательное семнадцатилетнее создание. Она унаследовала в равной степени черты обоих родителей и отличалась редкой, правильной красотою. Наденька была первою ученицей, гордостью института. Императрица Александра Федоровна прочила ее во фрейлины, и девушка, не лишенная честолюбия, уже видела у себя на груди осыпанный бриллиантами шифр.

Ее подруга Софи также училась весьма успешно и могла надеяться на звание фрейлины: она занимала по успеваемости третье место, после Нади и Натали Вельской, обедневшей дворянки, упорно стремившейся попасть в штат императрицы – другой возможности увидеть большой свет у нее быть не могло.

Учились девушки прекрасно, но жилось им не так уж и легко. Как ни странно, но в самом привилегированном из институтов благородных девиц, Смольном, условия жизни были далеко не лучшими. Плохо оттапливаемые дортуары, вмещавшие ряд из девяти железных кроватей и туалетных столиков между ними, напоминали скорее казармы, чем жилища юных девушек. Строгость распорядка дня, суровость классных дам и редкие свидания с родными, трудности в учении и волнения сердца – все это сближало юных существ между собою и порождало культ институтской дружбы.

Такая искренняя привязанность, длившаяся с самого первого года обучения и зародившаяся еще у восьмилетних детей, продолжалась и по сей день между двумя молодыми девушками – Софьей Мурановой и Надеждой Ветровской. Обе они были отданы в институт, в общем-то, по одной причине. Тетушка Сони, Вера Федоровна Загряжская, на руках которой княжна осталась после смерти родителей, не имела опыта в воспитании детей и решила отдать племянницу в одно из самых лучших учебных заведений Петербурга – Смольный монастырь, как он раньше назывался. Егор Ильич Ветровский, отец Наденьки, овдовел, когда ей было восемь лет. Он также был обеспокоен тем, что не сможет в одиночестве дать дочери должного воспитания, и маленькая Надя была отдана в институт. Девочки и сошлись, найдя много общего в судьбах друг друга.

Софья принадлежала не только к знатному, как и все смолянки, но и очень богатому род, что делало ее предметом особого отношения начальства и, следовательно, некоторой неприязни институток. Когда девушку отпустили на целую неделю домой, что вообще противоречило уставу, зависть сверстниц еще более усилилась. Одна только Наденька не изменила своего отношения к княжне.

Уже несколько дней Софью тревожила одна мысль: рассказать или не рассказать? Надя давно заметила: что-то произошло с подругой – она стала задумчивой, порой рассеянной. Но девушка и не догадывалась, какой переворот произошел в душе Софьи всего за неделю отсутствия.

 Да, чувство к Рунскому в эти несколько дней разлуки все росло и теперь, казалось, наполнило все существо Софьи. Так, что девушке непременно нужно было с кем-то поделиться своею радостью и, одновременно, печалью. Хотя сейчас счастие ее было полным – совсем недавно осознав, что любит, и еще не начав скучать в разлуке, Софья уже имела ценнейшее, что может быть в ее случае – письмо любимого.

«Все же я не буду ничего скрывать от Nadine и расскажу ей о нем. Она же не утаила от меня, что любит Петра Александровича…только я назову его Гориным – это же не будет обманом», – решала Соня.