Алая дорога

Алексею нравилось думать, что он вырвал Елену из лживого мира, вёл её (хоть и доказывал себе, что не хотел, это получалось само по себе). Пусть это было и не совсем так, зато тешило его самолюбие.

– Людей-то и стоит бояться, – ответила Елена.

Алексей не смог возразить. Он только погладил Павла по голове. Павел улыбнулся в ответ.

Золотая юность Елены прошла, уступив место серебряной молодости. Телом она была сильна и свежа, но душой считала себя старухой, хотя и надеялась, что сможет ещё испытывать то, что волновало раньше. Она не могла уже так безоглядно упиваться жизнью, как те, кто и голодной зимой, презрев физические лишения, неслись по каменным, покрытым притоптанным слоем снега петербургским мостовым на какие-то собрания. Снова собрания, даже теперь, снова… а Елена выброшена из жизни, ничего не хочет и ни к чему не стремится. Остальные каким-то образом умели быть счастливыми даже при каждодневной угрозе расправы.

Постепенно, конечно, Елена стала выбираться на улицы, покупать деликатесы – жжёный сахар и заледенелый хлеб. Вид новых Мадонн, коренастых, крупных, стриженных, громовым голосом разглашающих список своих товаров не отпугивал её, а, наоборот, вселял смутное волнение. «Если живут эти женщины, почему не могу я?» – спрашивала она себя. Жизнь, как оказалось, кипела несмотря ни на смерти близких, ни на полное стирание с лица земли прежнего мира. Люди по-прежнему жили, любили, надеялись.

Глава 13

Сонным зимним днём, когда приятнее находиться под тёплыми стенами родного дома, укрыться пледом, чтобы не выпускать тепло под высокие своды опустевших комнат и читать, а не искать что-то на тоскливых улицах неблагополучного города, Елена и Наталья ждали. Они стояли на мосту рядом с бывшим домом Ваеров, а ныне перевалочным пунктом большевиков, где каким-то чудом ещё обитали интеллигенты. Был воскресный день, но по городу не велись службы, и Наталья, бывшая теперь душой дома, решила в коем-то веке устроить праздник по случаю свидания. Праздников в последнее время осталось так мало, а все нуждались в положительных эмоциях больше, чем когда-либо. Наталья чувствовала острую необходимость дышать самой и давать дышать окружающим, поэтому вывела Елену на воздух встречать Ольгу и Петра. Елена не подавала никаких признаков заинтересованности, но, когда к ним, как всегда, торопясь и сутулясь, приблизилась чета Астафиных, начали медленно и сдержанно выплывать наружу из застывшей массы её переживаний прежние напевы. От друзей пахло прежним миром, который она часто критиковала, но который так, оказывается, любила.

– Лена, Наташа, как хорошо снова встретиться! – воскликнул Пётр, поочерёдно обнимая женщин. Его жена неподвижно стояла в стороне – Как Алёша?

– Ты сам увидишь, – приглушённо ответила Елена.

Пётр быстро посмотрел на неё, едва заметно нахмурился и разочарованно отогнал взгляд на Наталью. Он и представить себе не мог, как меркнет очарование от горестей. Он так и не пришёл к очень простым и одновременно очень сложным истинам, составляющим житейскую мудрость.

Наталья вскрикнула: «Оля!» и крепко, с благоговейным оживлением обняла окаменевшую Ольгу.

– Оленька, – казалось, Елена посреди зимы в снегу увидела розу. – Оленька, – повторила она, подойдя к подруге и касаясь своими обнажёнными колющимися от холода ладонями её щёк.

Ольга посмотрела на Елену так, как смотрит на то, что ему было дорого, безнадёжно больной человек, понимающий своё состояние и пытающийся вырвать из сердца последние убеждения, из-за которых ещё может остаться. Но Елена не поняла её глаз. Она только повторяла как заведённая: «Оленька, Оленька!», ничего не прибавляя больше. Так они и отправились домой, пальцами ног, защемлённых в прохудившейся обуви, чувствуя нестерпимый холод.

Пётр с опаской наблюдал за Еленой, переводил глаза на Наталью, читал там мольбу и понуро опускал голову. Он говорил что-то. Наталья пыталась поддержать беседу, но Елена и Ольга не участвовали в ней.

– Мы, я думаю, совсем перебрались в Петербург. В деревне нашей неразбериха, нахлынули большевики, постоянные там погромы и споры. Нам жить в избе не хочется, наш ведь дом отошёл государству.

– Где же вы живёте сейчас?

– В квартире, где жила мама. Она умерла после того, как отца расстреляли, отмучилась, – Пётр пытался скорбно покачать головой, но, поймав взгляд Ольги, не смог.

Ольга пугала его в последнее время. Она осталась преданной женой и аккуратной хозяйкой, но что-то в самих её движениях, в том, как она смотрела вдаль, шевелило в нём жалость, скорбь и страх. Он по-прежнему приписывал это беременности, в глубине души понимая, что не в том причина.

– Петя, – расчувствовалась Наталья, – ты переживёшь и это. Всевышний наделил нас великой силой.

– Отличная отговорка, – не выдержала Елена. – А вы самоубийц спрашивали, помог ли он им?

– Жизнь продолжается дальше, нам нужно только научиться существовать в этом мире, мы можем ведь…

Пётр умолк, и каждая из трёх женщин догадалась, почему. На противоположном берегу, беспрестанно чертыхаясь, бранясь и дико хохоча, катилась толпа. Люди в ней возбуждали не сострадание, хоть и были одеты в тряпьё, тощи и грубы, а отвращение, ядрёную смесь ужаса, непонимания и жалости. Все те, кто раньше тихо сносил бедность, диктат и безысходность, глуша это в водке или уличных побоищах, получили теперь право выбора своего пути. И они выбирали. То, что годами накапливалось в их израненных закостенелых душах, выливалось теперь в кровавые расправы над мелкими ворами, прелюбодеями или неудачливыми богачами, попавшими к ним. Бедняки пытались выплеснуть черноту, обиды и недомолвки глумлением над такими, как сами – полуживыми – полумёртвыми.

Впереди толпы, спотыкаясь и беспрестанно валясь назад, плёлся израненный человек, лицо которого походило на кусок сырого мяса. Он мычал что-то и пытался вырываться из цепких объятий ведущих его пропойц. Видно, жажда жизни, путь даже покалеченной теми, кто не имел на это права, ещё теплилась в нём. Толпа со звериным рычанием смотрела, как кровоточащего человека подвели к реке, жестоко избили уже и без того растёртое ударами тело, потом выстрелили в него и спихнули в обрыв, на лёд. Этого показалось им мало для насыщения, и они, загораясь от каждого неосторожного слова, начали ругаться между собой.

В продолжение этой сцены Пётр порывался скрыться, но что-то извне приказывало ему стоять на месте, отворачиваясь. В душе его плавало столько боли и негодования, что он не мог справиться с ними, просто стоя на месте и дожидаясь помощи от спутниц. Но они сами были преданы власти внутренних порывов, рождающихся по велению реального мира. Наталья, плача, отвернулась сразу после начала драки, Ольга же с каким-то отупением видела всё, но едва ли думала о том человеке. Елена же понимала, что происходит, но не чувствовала этого. Весь мир стал для нее облаком пепла.

– Мы думали тогда в молодости, что наше счастье только начинается, что впереди нас ждёт нелёгкая, но прекрасная жизнь, наполненная и болью, и радостями. Могли ли мы предположить, что земля под ногами расколется надвое, что пик счастья закончится ещё до того, как мы его осознаем? – (при этих словах Наталья жалостливо сморщилась). – Мы всё ждали чего-то, предугадывали, а судьба всё решила, нас не спросив. Люди, нет, не люди, назвать этих существ так я не в силах, будут издеваться над себе подобными, выплёскивая тем самым собственную боль, чувствуя облегчение из-за того, что плохо кому-то ещё, а не только им, – медленно отчеканила Ольга.

– Это называют звериной жестокостью, – впервые раскрыла рот Елена, – но на самом деле она истинно человеческая… Иногда я жалею, что человек наделён разумом. В мире животных всё подчинено тайному смыслу, не бывает бессмысленных убийств. Лев никогда не будет просто так, из-за того, что ему это нравится, нападать на антилопу. Но человеку нравится рвать и резать. Цивилизация всё перевернула, стёрла инстинкты и границы, сделала жизнь отдельного человека бессмысленной на фоне великих политических событий. Но кому они нужны? Кому, зачем?

Она говорила спокойно, но от её слов у собравшихся мурашки бежали по коже. Елена изрекала из сундука тяжких дум самые острые слова, самые злободневные, ранящие мысли. И озвучивала их с таким серым лицом, что подавляла остатки счастья у слушающих её.

– Жизнь не может течь так, как мы её задумали, – прошептала Наталья, закрывая рот рукой. Глаза её не останавливались на одном предмете, бегая. – Мы должны учиться этому, если, подобно многим, до сих пор не умели. Наши родители не научили нас. К чему знание античной истории, если мы не можем пережить крах? Эпоха наша сумасшедшая, и мы теряем рассудок из-за неё, потому что мы дети своей страны, своего времени, дети неги и безделья…

– Не только высшие слои общества сейчас страдают, – заверила её Елена.

– Мы слишком погрязли в дурных мыслях, – попыталась протестовать Наталья. – Мы слабы.

– Да… – невесело вмешался Пётр, подёргиваясь от холода.

– Молодым хорошо, – продолжала Елена, едва слыша остальные голоса, и говорила так, словно прожила на этом свете несколько веков, – они ещё могут приспособиться, а мы ничего не можем, только разглагольствовать… Мы закостенели и сами не поймём в чём. Все ли такие? Мне плевать, кто у власти, главное, что темень теперь не только из-за отсутствия электричества. Она в наших головах. Дым, ветер, туман…

– Хватит, – опомнился Пётр. Он и желал ответить, развить тему, и не хотел, не в силах был вновь и вновь касаться того же. – Нам пора, Алексей ждёт. Не хватало ещё, чтобы они на нас напали…

Он втолкнул замершую на пороге Елену в дверь.

Дома они говорили немного, но мало – помалу оживлялись, грея друг друга оставшимся ещё душевным теплом. Припорошенные смертельным дыханием истории, с тёмными кругами под глазами, они сначала недоумённо смотрели друг на друга, потом виновато улыбались и начинали разговаривать. Говорили долго и быстро, с поражающим упорством выплёскивая то, что скопилось внутри, боясь опоздать, забыть что-то насущное. Это небывалое единение в потребностях слило их вместе, но всё равно поставило какую-то преграду. Преграду в собственной душе, которую они ненавидели. Это не чувствовали только Наталья и Пётр, радующиеся возможности видеть, осязать старых друзей. Наталья всё больше оттаивала, Пётр обнажал себя как никогда уверено и самодостаточно, что неизменно рушилось, если он оставался наедине с женой. Алексей, искренне улыбаясь, рассказывал о своей службе в порту, с невероятным жизнелюбием повествуя о тяготах своего поприща, о морском воздухе, от которого его уже тошнило. Ольга внимательно слушала, а Елена не хотела, как прежде, остаться наедине со своей дорогой подругой, выплакаться, уткнувшись лицом в её мягкую блузку и почувствовать на своём лбу едва уловимое прикосновение её губ. Лишения, связанные с недостатком тепла, света, еды и уединения, вызывали ещё большую, по сравнению с психологическими муками, безысходность. Никакого укрепления духа и нравственного прозрения через лишения не предвиделось.

– Что теперь будет с нами? – спросила Наталья так, словно просила прощение за это.

– Что-нибудь да будет… – протянул Пётр.

Когда Алексей и Пётр замешкались в комнате, а Елена и Наталья с Ольгой вышли в холл, чтобы по старинной привычке проводить гостей, Ольга обернулась к ним обеим и быстро сказала:

– Если бы я сейчас смотрела «Гамлета», то выбрала бы «не быть».

– Что ты говоришь такое, Оленька? – скорбно бросила Наталья, сделав движение рукой, чтобы погладить Ольгу, но замерла на начале.

– А какой, ну какой смысл во всей нашей жизни? Она не приносит ничего кроме боли, а жить для продолжения рода, чтобы видеть, как дети мучаются так же сильно, как мы – это величайшая бессмыслица. Считается, что дети – смысл нашей жизни, но видеть, как жизнь калечит их, выше моих сил…

Елена, казалось, очнулась, и, не обращая внимания на Наталью, отступившую в сторону и не сводящую расширенных глаз с них обеих, произнесла:

– Но ведь есть ещё радость жизни, солнце, любовь… – пробурчала она, не до конца уже веря в эту прописную истину.

– Лена, ты посмотри на себя – какое солнце?! Искать солнце там, где сейчас гроза? Любовь… Выдумка идиотов. Нет никакой любви, есть влюблённость, которую люди принимают за что-то большее, но почти всегда разочаровываются в ней, стоит им только оказаться наедине в течение некоторого времени.

Елена не дышала, а Ольга, дожидаясь чего-то, схватила её за голову.

– Но ты ведь любила Петра. Это должно помогать тебе теперь! Для меня в моей жизни самым важным было найти любовь, найти Алексея. А ты ведь любишь Петра по-настоящему!

– Ну, ты нашла, и так ли тебе помогло это? Любовь спасает тебя, возносит, как прежде, в небо?!

Наталья хотела возразить, но, сделав попытку, затихла снова.

Ольга продолжала, разочарованно и жестоко, словно, раскрывая глаза кому-то, пыталась удалить из себя то, о чём говорила.

– Для тебя, Лена, смыслом жизни было самоутверждение, и ты его добилась. Любовь же была прекрасным приложением. А я… не сделала ничего, чем могла бы гордиться перед собой. Ты мне раскрыла глаза.

– Самоутверждение… – протянула Елена. – К чему оно мне теперь? Мы жить разучились! Почему, ну почему в душе одна чернота и пустота, ведь раньше так не было! Почему другие живут, а мы не можем?! Все только ищут какой-то смысл и не могут найти. Наше изнеженное поколение хоть что-то умело?! Мы заиндевели, уже ни на что не способны.

– Разучились… А мы умели когда-то? – перед глазами Ольги проплывали волны, туманящие взор. – Это кто-то вообще умеет? Каждое поколение – тому подтверждение. – Недоумённо – рассеянно заключила она.

– Знаешь, Оля, – протянула Елена, остановив отсутствующий взгляд на стене. – Ты права. Я теперь вижу, понимаю это. Ты права. Все то время, когда я больше всего на свете, безумно и горько хотела получить Алёшу, для меня почти не существовало ничего остального, кроме сына. И, наконец, самая моя сокровенная мечта осуществилась – он рядом, и с Жаловым проблем не возникло… Но что теперь? Я ясно вижу, что мир не поменял цвет только от того, что я нашла любимого человека, обрела его и крепко держу. Нет, все склоки, недомолвки и обиды остались. И теперь, когда ослепление первых мгновений прошло, они выплывают наружу. И мне снова приходится мириться с настоящим.

– Да, да, да, тысячу раз да! Милая моя, хорошая, как жить? Как? – Ольга вплотную приблизилась к Елене и, не обращая внимания на ее испуг и неподдельное сострадание, опустила руки ей не исхудавшие плечи.

– Если бы я только знала…

– Оля, ты не здорова, – решилась, наконец, Наталья.

– Да, – загорелась Ольга. – Да, не здорова. Мне нужно домой.

Она резко отрубила нить бурлящего разговора и, ожесточившись, уставилась на подранные обои. Елена молчала.

В это время в гостиной Алексей, хмурясь и смотря на свои часы, спрашивал Петра, снова возвращаясь к избитым уже среди высшего круга вопросам:

– Что собираешься делать? К кому пристанешь?

– Я не хочу и не могу воевать. У меня дети, о них я должен думать теперь.

– Да, правильно, – вздохнул Алексей. – Пусть себе эти скоты воюют, те, которые не думает о нас. Красные, белые, серые – все они из одного теста, жестокие и эгоистичные существа, не верящие в то, что остальным больно. Белые защищают традиции, но эти традиции сгнили, а бог, которым они так искусно прикрывались, исчез куда-то. Красные защищают идеалы свободы, но истребляют лучших представителей знати, забывая, что некоторые ратовали за их же свободу, а революцию встретили с воодушевлением.

– Ты уже не за пролетариев? – удивлённо посмотрел на него Пётр.

– Я сам не знаю. Только гадко мне, Петя. Когда я вижу, что люди, недавние рабы, трудятся, у них мелькают проблески надежды, я понимаю, что лучше уж так, пусть и в голоде. Но я не могу смотреть на глумление над памятниками, на убийства! Это ведь наша история! Какая же после этого может быть свобода?! В моей душе не осталось даже ненависти…

– Хватит об этом, – мягко подытожил Пётр. – Не терзай себя, я бросил это уже.

– А я ведь считал, что ты струсил, – хмыкнул Алексей, хлопая друга по плечу.

Когда они ушли, у Елены с опозданием, как всегда в последнее время, промелькнула идея. Она пожалела на миг, что не отговорила Ольгу от пессимистичных дум, не успокоила её. Быть может, она боялась, что слова будут звучать фальшиво, а Ольга всё равно останется при своём. Елена не могла допустить, чтобы дорогой ей человек презрительно подумал о её заблуждениях. Кроме того, Ольга говорила о таких сложных и спорных вещах, что Елена смогла бы возразить ей только спустя существенное время. Она не прочь была бы отговорить и себя саму. Тогда же она и не хотела, и не пыталась, досадуя на своё бессилие и невозможность принять что-то одно. Ей было как будто всё равно, но нервическое копошение в груди отравляло мгновения.

Глава 14

Примерно в то время, через несколько недель после смерти отца, Елена начала вести дневник. Читать она бросила с октября, мир литературы, прежде уносивший её в неведомые дали, открывающий глаза на многие, до того непонятные, вещи, теперь казался лицемерным. Елене представлялось, что люди, не испытавшие того, что выпало ей, не смеют учить её морали и мудрости.

Записывать свои переживания, страхи и мечты стало для Елены спасением, поскольку ни с кем из близких людей она говорить в то время не могла и не хотела. До убийства отца она находила спасение в семье, но теперь и семья ушла в прошлое вместе с её надеждами. Елена со страхом замечала, как что-то исчезает в её характере, на какие-то события она реагирует не так, как могла бы всего год назад. Она только замыкала своё сердце для вторжений и вспоминала прошлое, жила во мгле, представляя жизнь страницей из книги, в которую персонажи не могут вмешиваться. Иногда, очнувшись от липкого оцепенения, она желала начать жить, перевернуть очередную страницу своей биографии, и улыбалась Алексею, Наталье, детям. Им тоже приходилось трудно.

Мало – помалу Елена начала заниматься домашними делам, присматривать за детьми, учить Павла грамоте. В двух комнатах дел было меньше, чем в поместье. Мести пол собранным из еловых веток веником, поскольку мыть его ледяной водой было мучительно больно, следить за тем, чтобы нехитрую снедь не утащили пронырливые пролетарские мальчишки из тех, кто появлялся и так же незаметно исчезал. Алексей планировал в скором времени покинуть это пристанище, а Елена, хоть и не спорила, недоумевала: куда идти? Почти все свободные квартиры были заняты нахлынувшими из периферии рабочими и крестьянами, в остальных же по-прежнему, если не считать отсутствия света, тепла и гармонии, продолжали жить высокопоставленные особы, страшась каждого звука на лестничной площадке.

Однажды Елена, видя, как Алексей собирается растопить новенькую «буржуйку» повестями Тургенева, с горечью, более пронзительной, чем из-за ежедневного холода, затараторила:

– Лёша, умоляю тебя, жги кого угодно, даже Толстого, но, умоляю тебя, не трогай Тургенева! Он – единственный поэт среди писателей.

Алексей удивленно посмотрел на неё, вздохнул и взял с полки другую книгу. А Елена подняла небрежно брошенную им на пол книгу и начала гладить её по ободранной обложке. Алексей удивлённо скосился на неё. Но промолчал.

Оказалось непростым делом следить за детьми, не имея под рукой подмогу. Иногда, если Наталья очень уставала, Елена подолгу укачивала Анастасию, пытаясь в сморщенном личике ребёнка распознать черты Александра. Бывало, она вместе с Натальей грустно смеялась над судьбой, над тем, что делят одного мужа на двоих. От Александра по-прежнему не было никаких вестей, а Аркадий Петрович, который поддерживал связь с Жаловыми, не успел написать ему. Наталья, казалось, смирилась с этим. Или просто ждала, не позволяя отчаянию загрызть себя.

– Ты презирала Александра, – то ли утверждая, то ли спрашивая, сказала однажды Наталья.

– Нет… Наверное, нет, – не удивилась Елена затронутой теме. – Я просто устала от него. Но презрение… Его не было между нами. Чтобы чувствовать презрение, нужно ставить себя выше других. Я не грешу этим. Просто меня угнетало постоянное пребывание рядом с ним.

Неконфликтная Наталья умело сглаживала проявляющиеся сейчас недомолвки между Еленой и Алексеем, но своими вопросами вызывала в Елене боль.

Однажды тёмным январским вечером на пороге сырого дома возник Александр, держащий на руках крошку Настю. Его привела с прогулки Наталья. Вероятно, они условились обо всём заранее. Елена долго смотрела, не веря, что он всё-таки пришёл. Наталья за её спиной застыла.

– Ну… – неуверенно начал Александр. – Здравствуйте.

На его внешности последние события отобразились меньше всего. Он по-прежнему был в меру румян.

– Саша… – протянула Елена.

В это время Наталья крепко прижалась к его распахнутому пальто. Елена не шевелилась.

– Лена, – сказал Александр, – мы разведены. В этих новых учреждениях… как они называются… не спросили даже причину расторжения брака, – он попытался засмеяться. – Удивительно большевики всё упростили! Я написал заявление и сразу же…

В это время Алексей, спавший на полу после рабочего дня, бесшумно проснулся и с выразительным недоверием всматривался в гостя. Елена издала звук, похожий на фырканье.

– Этим ты занимался всё это время? Зачем мне теперь твои документы, они каждый месяц меняются.

Александр, наверное, ждал подобного вопроса, потому что не вздрогнул и не позволил прошению о пощаде проскользнуть в чертах.

– Не только. Ты ведь давно просила дать тебе свободу. Теперь она твоя, – сказал он, глядя на Наталью, по-собачьи смотрящую на него.

– Теперь это не важно, – рассеянно ответила Елена. В душе её начинала шевелиться ревность и досада из-за того, что после всего Наталья радуется его приходу. Елене это казалось невероятным.

– Что значит «не важно»? Ты ведь…

– Какая теперь разница? – повысила голос Елена. – Ты скажи лучше, где ты пропадал всё это время и почему являешься теперь, как будто ничего особенного не случилось?! Ты представляешь, сколько боли причинил ей?! – её передёрнуло от мысли, что важной темы опять приходится касаться ей. Словно главным героям этой драмы и дела не было до запутанных отношений между собой.

– Почему ты упрекаешь меня? Я ведь вернулся за ней…

При этих словах Наталья благодарно сжала губы, а Елена без лишних слов встала и наградила бывшего мужа пощёчиной. Тот отступил и, не понимая, замер с поднятой к лицу рукой. Алексей удовлетворённо улыбнулся, а Наталья испуганно вскрикнула.

– Саша, – каждое слово Елены набатом ударяло по комнате. – Я не спрашиваю о тебе, о твоих родителях, это сейчас не стоит выеденного яйца. Мне наплевать, где они, раз твоя семья, а главное – ты, могли довести человека до такого состояния. Я только поражаюсь твоему эгоизму и вообще тому, как можно жить так, как живёшь ты.

Александр не оправдывался и не возражал.

– Я в этой жизни могу понять всё, кроме того, как можно… Как можно забыть о женщине, отдавшей тебе всё?!

Он встрепенулся.

– Почему ты говоришь, что я забыл её? – обиженно бросил он. При виде его жалобного лица Елена чуть не одарила его второй пощёчиной.

– Почему? – закричала она, не в силах больше казаться ядовито – учтивой. – Я нахожу её в какой – то ночлежке, всё, что она говорит – это то, что ты не виновен! Она без гроша, не может ничего вразумительно объяснить, а ты… А где ты в это время?! Страдаешь и жалеешь себя?! Слушаешься маменьку?

– Я… Я был занят… Мы собираем силы против большевиков.

– И это важнее Натальи?! Ты бы лучше о своей семье подумал.

– С семьёй ничего не сделается.

Александр замолчал. Елена всё больше поражалась.

– Ты понимаешь, до чего довёл её?

– Лена, я не знал!

– А должен был, как – никак, это твой ребёнок! Что же вы за люди такие?! Разное в жизни случается, но вот так сидеть, сложа руки, и ждать манны небесной… Ты хотя бы искал её?

– Искал! – ожесточённо крикнул Александр. – Но её не было по старому адресу! Нашёл вас теперь после долгих расспросов.

– Я не понимаю, – сдалась Елена. Она больше не могла раздражаться на него. Связь этих людей ставила её перед тем, чего она понять не смогла бы никогда. – Не понимаю вас. Живите, как хотите.

Александр, как и в случае с женитьбой, не мог разобраться, что значит для него Наталья. В его сущности эгоизм и безалаберность так вклинились во все выражения чувств, что ответить, что значит для него другой человек, он не мог.

Елена устало села на диван. Александр всегда выводил её из равновесия, поскольку его жизнь не поддавалась никаким законам морали и здравого смысла. То, как он обращался с Натальей, а, главное, то, как она позволяла ему с ней обращаться, уязвляло Елену. Было бы объяснимо, стань он мерзавцем, оставляющим своих женщин на произвол судьбы, но Елена знала, что Александр добр. Это-то и ставило её в тупик. Как мог добрый человек в подобной ситуации пойти на поводу у семьи, зная, что терпит его возлюбленная, пока он воюет?