Алая дорога

В полной тишине они вечеряли. Елизавета даже не принесла чаю, Фридрих угрюмо оглядывал комнату, Клавдия напряжённо вглядывалась в окно, ждала и боялась увидеть что-то. Подростки Николай и Ваня, вызванные из гимназии, тихо шептались в углу. На них ситуация не произвела устрашающего впечатления, они с озорным интересом обсуждали вооружённое восстание и уже получили за это по подзатыльнику от матери, но баловаться не перестали. Последний сын фамилии Ваер, Александр, любимец отца (больше всех детей походил на него) был ещё слишком мал, чтобы понимать абстрактные страхи взрослых, и только жался к матери.

– Но где же Алексей? – спросила Елизавета спустя полчаса тягучего молчания.

Елена не ответила, продолжая бессмысленно смотреть в угол комнаты. Оттуда боязливыми пружинящими шажками катился паук. В обычное время его бы сейчас же выкинули за окно (Ваеры были на редкость аккуратны и суеверны), но сейчас все обитатели дома чересчур погрузились в себя, и через глубокий душевный сон смотрели на происходящее, не веря, что это – явь. «Действительно, где же он? Почему он сейчас там, борется за что-то… Он должен быть здесь, я должна знать, что ему ничего не угрожает…»

– Он участвует в перевороте. – Елена, сказав это, будто бы вырвала кусок у себя из горла. Но прятаться и шлифовать зазубренные края своей жизни она уже устала. Пусть всё будет, как будет, пусть её не одобряют самые близкие.

Но никто не сказал ничего. Наверное, они догадывались о политических склонностях Алексея Нестерова. Сложно было, послушав его, не догадаться. Семья Ваер, может быть, была несобранной и мечтательной, но в проницательности им, этим взрослым детям с блестящим образованием и безобразным родительским инстинктом, отказать было нельзя. Тем, что при всём желании они никогда не осуждали её, Елена была удивлена и благодарно принимала родственные связи. Родственников, как известно, не выбирают, они обычные субъективные люди с обычными людскими пороками, и ссорится с ними из-за этого некрасиво. Елена не хотела разрушать остатки своей семьи из-за революции. Пусть воюют те, кому это нужно, а она не позволит власти пустить в крепко заколоченный семейный дом чёрную кошку.

Глава 6

Близился рассвет. Выстрелы прекратились, но легче от этого не стало. Кто-то порой пытался приободриться, стряхнуть пассивное оцепенение и представить, что всё совсем не страшно. Но лица окружающих загоняли вольнолюбивые мысли обратно в дебри сознания. На поверхности его, как и раньше, оставались страх, дрожь и печаль. Ваеры были чересчур восприимчивы, чтобы оставаться безразличными в таких условиях.

Елена была бы благодарна Елизавете, если бы та уложила спать детей, хотя и понимала, как сложно матери в критической ситуации оторвать их от себя. Павлуша давно уже безмятежно дремал на её узкой юбке, нагрев её теплом своего маленького тельца. Это тепло помогало Елене без слёз думать о том, что Алексей может не вернуться. Это были ужасающие мысли, бьющиеся в горячке страха, но задушить их она не могла. Где-то внутри набатом ударял вопрос: «Что будет, если он не вернётся?» Ответа не было. За то время, которое она провела с ним, Елена так привыкла, что Алексей рядом, что он может развязать клубок её неразрешимых мыслей, успокаивает её, как ребёнка и никогда не смотрит свысока. Её нереализованная юношеская влюблённость распустилась сначала страстью, а потом стала чем – то настолько необходимым, как вода, дарующая жизнь и успокаивающая ломящее тело.

Наконец, в дверь постучали. Елена осторожно перевернула Павла на спину и бросилась открывать, даже не подумав о том, что за дверью может стоять не он. Через полминуты Елена и Алексей показались в гостиной. Елена счастливо ухватилась за рукав Алексея и что-то шептала ему, а тот в ответ пытался изобразить улыбку.

Поздоровавшись, он смущённо остановился посреди комнаты. Ему неприятно было сообщать людям, по-доброму относившимся к нему, о том, что произошло. Любым другим дворянам он кинул бы это, вызывающе растягивая слова.

– Всё кончено, временное сдалось.

Елизавета закрыла глаза, Елена свела брови, Фридрих недоверчивым взглядом сверлил Алексея.

– Это ещё не конец, большевики не смогут продержаться долго, – натужно, чтобы голос не дрожал, сказал он.

– Так или иначе, временное повержено. Их арестовали.

– Боже, боже, что будет теперь? – жалобно спросила у пустоты Елизавета.

– Да будет вам, – со вздохом обратился к ней Алексей. Он, так всегда не любивший участвовать в беседах с малознакомыми людьми, вынужден был поддерживать разговор, поскольку только от него рассказа и ждали. – Большевики вовсе не такие монстры, как распространено думать. Это не конец света, просто смена власти.

Ему никто не поверил. Не в силах были поверить. Во всей этой ночи было что-то фаталистическое, и простой исход нисколько не успокаивал.

Если попытаться самоуверенно влезть в души этих людей, можно представить, что они чувствовали. Не так ли тускнели глаза у свидетелей крушения великих цивилизаций? В такие минуты сердце сосёт дикая тоска, но человек пытается, не понимая до конца, как это безнадёжно, думать, что ничего серьёзного не случилось.

– Что же произошло, расскажи, Лёша! Мы чуть с ума здесь не сошли!

– А ничего особенного и не произошло. За последний год такое уже случалось.

– Прошу, Алексей, расскажите нам всё, – взмолилась, теребя кольца на пухлых пальцах, Елизавета.

– Временное просчиталось. Когда уже стало понятно, что дело приобретает нежелательную для них окраску, они попытались развести мосты, чтобы большевики не попали в центр с Васильевского острова. Но команда «Авроры» захватила и свела мост обратно, как они захватывали всё в городе этой ночью. Мы долго выжидали, не решаясь идти штурмом. Те, кто был ближе к площади, тоже медлили. Точь–в–точь декабристы, болтали – болтали, а, как пришло время действовать, руками развели. Наконец, прибыли матросы, численный перевес оказался на нашей стороне. Около девяти, уже стемнело, начался штурм, – он остановился. – Нет ли у вас воды?

Напившись, он неохотно продолжал. В комнате было тихо, все, не отрываясь, смотрели на Нестерова.

– Сражение было недолгим, ранили нескольких человек и только. Может, кого-то убили, но я этого не видел. Мы быстро добрались до входа в Зимний.

– Но кто всё-таки защищал дворец? – разочаровано спросил Фридрих.

– Женский батальон и юнкерский корпус. Людей на площади было немного. Никто не верил, что всё серьёзно…

Елене в голову пришла мерзкая мысль, и, чувствуя, как та готова оформиться в слова, отступила назад. Это было слишком грязно для войны за правду. Елена давно догадалась, что любая, даже священная война отвратительна, и только потом, благодаря пропаганде, становится идеологической, но по-прежнему не могла связать людские страдания и жизнелюбивые лозунги.

– Над женщинами надругались? – спросила, готовясь расплакаться, Елизавета. Она задала вопрос, мучивший племянницу, и Елена почувствовала досаду. «Зачем это спрашивать, лучше не знать! Лучше не знать…»

– Нет, что вы, – поспешно ответил Алексей, и продолжил ожесточённее, – их никто не трогал, все были заняты тем, как добраться до правительства. Они заперлись в Белой гостиной, но арестовать их было несложно. Вели они себя достойно. Наверное, не верят, что это надолго.

– Так это и ненадолго, – со злостью обронил Фридрих. – Большевики не имели права захватывать власть!

Алексей не стал спорить, слишком он выглядел разбитым. Елена не верила, что то, к чему он стремился столько времени, не радует его. Почему он не смеётся, показывая розовое нёбо, почему не торжествует и не называет временное «неуверенными слабаками», как обычно? Почему он выглядит так, словно потерял дорогого человека?

– Что с тобой, милый? – спросила она, когда они, наконец, остались наедине. Она столько мечтала рассказать ему об этих минутах, старалась не лукавить, говоря, что вела себя мужественно, но сейчас у него было такое лицо, что ей стало неприятно, жаль его. Он выглядел очень далёким, и ей не хотелось прикасаться своей душой к его открытой ране внутри.

Она смущённо повторила вопрос, понимая, что не добьется ничего кроме боли. Но они негласно зареклись помогать друг другу даже против воли, и она должна была освободить его.

– Они… – слова шли из него тяжело, особенно после часа рассказов о штурме людям, которые восприняли это с изумлением и непокорностью. – Лена, ты бы видела, что они сделали с Зимним.

– Что, родной? – она прислонилась к нему щекой, и он чувствовал мягкость её кожи. От неё веяло лаской, и постепенно его закостенелый разум подчинился ей. Ей, такой любящей, невозможно было не идти навстречу, и он сделал это охотно, передавая свою боль этой чувственной женщине с сине-зелёными глазами.

Перед захватом очага несправедливости в глазах обитателей доживающей свои часы Российской империи сотни самых отчаянных мужчин затаились на подходе к Эрмитажу. В предвкушении глобальных событий, открывающих начало новой эры, смельчаков, решивших, что терять им больше нечего, охватило волнение, граничащее с выжидающей напряженной дрожью. Большинство воинственно настроенных бойцов молча ждали, поминутно думая о подавлении, несправедливости и смерти в случае неудачи. Подумать страшно, сколько восстаний было подавлено, сколько еще будет. Не страшно умереть – их смерть станет пламенем для будущих поколений и воодушевит их. Сколько раз они говорили о том, что готовы погибнуть во имя дела, а все равно проклятая тяга выжить несмотря ни на что тянет, заговорщически предлагая сбежать. Кто-то, крепче и закалённее, курил, перехватывая цигарку измазанными рабочими пальцами, кто-то развязно ругался, перемежая простую болтовню с конкретными угрозами. Алексей, услышав подобные слова в обществе, немедленно осадил бы произносящего их, кто бы он ни был, даже если рядом не оказалось дам. Выходцам же из народа он не только прощал подобное, но и понимающе, благосклонно посмеивался над их словами. Это не казалось ему ужасным, недопустимым для строителей новой жизни. И порой приходилось даже сдерживаться, чтобы не произнести подобное перед скандализованной Еленой. Она, кажется, была единственным человеком, которого он оберегал. Но она верила ему в отличие от остальных рожденных в неге и роскоши.

Повинуясь неподдельному воодушевлению, граничащему с экстазом, Алексей, очнувшись от неприятной апатии ожидания вместе с окружающими его солдатами, при подначивающем кличе командира сорвался с места. Слыша крики вооруженных соратников, перекрывающие топот шагов, он побежал вперед, не разбирая дороги туда, куда стремились все. С ружьем наперевес он мчался за товарищами, испытывая безграничное счастье. Вот оно, то, к чему он стремился с того момента, как впервые начал мыслить! Как сладко сознавать, что мечты оказались осуществимы!

Ворота, ведущие в обширный двор Зимнего дворца, оказались закрытыми, но обезумившим от наслаждения и собственной независимости пролетариям не составило труда отворить их, неконтролируемой толпой хлынув к крушению прошлого. То, что происходило позже – крики защищающей временное правительство горстки, пьяный хохот отдельных борцов, залпы, борьба с теми, кто находился в здании, Алексей не запомнил. Оглядывая место побоища, он не верил, что величайшее событие завершилось так быстро и почти безболезненно. Не помня себя, он медленно брел по впечатляющим залам замка Екатерины и чувствовал, что цель, к которой он так яростно стремился, оказалась не такой уж прекрасной. На сердце его навалилась понятная в случае осуществления заветного желания, подкрепленного поведением людей, за процветание которых он и ратовал, усталость, как после праздника, от которого ждал слишком многого.

– Она разрушали красоту, красоту поколений, разбивали шедевры лучших мастеров мира. Это нестерпимо было видеть. Они… я понимаю, они злы на тех, кто ценой их порабощения завладел красотой, но бить… Картины были разбросаны по полу, я попытался поднять одну, но один солдат сказал, чтобы я не делал этого, если не хочу остаться хромым. Женскому батальону повезло, что эти… занимались бессмысленным разбоем, надругательством над классикой, иначе им пришлось бы худо. Солдаты были ослеплены, но чем, я не знаю… Я хочу понять их, но их поведение мне не даёт этого. Раньше мне казалось, я с ними дышу одним воздухом, пусть образ их мыслей и далек от канона… теперь я вижу, что прогадал.

Елена молчала. Он с надеждой посмотрел на неё.

– Ты думаешь, я проявляю слабость?

– Лёша, милый мой Лёша, как же ты далеко ушёл в своём желании быть сильным! Так далеко, что это уже кажется абсурдом. Не бойся проявлять слабость – это залог человечности! Ты слишком много воевал, отдохни.

– Я, я просто… Картины ведь не виноваты…

– Да, но помнишь, мы ведь говорили об этом. Почти все крестьяне и рабочие безграмотны, а если человек не знает, что такое искусство, значит, оно его не приводит в трепет, как нас. Да, это варварство, но не надо судить их.

– А ты помнишь крушение Египта или Греции? В Европе после этого наступили тёмные века, культура чуть не погибла… В возрождение пришлось открывать все заново.

«Вот мы и поменялись ролями. Теперь он плачет, а я придумываю успокоение. Поспать бы хоть часок, тело болит», – подумала Елена, умильно оглядывая нового своего Алексея.

– Не бойся, родной. Сейчас не средневековье, а русские не такие передряги переживали. Столетие кончилось, но наступит другое… каждый век считает себя последним великим в истории. И… я не думаю, что они всегда будут убивать.

Его ответ взволновал её.

– Они будут убивать. Ты не видела, какой яростью, звериной яростью наполнены их глаза. Кровь продолжит литься, пока мы не захлебнёмся в ней. Люди ненасытны. Никогда я не мог разобраться в русском характере. Но хуже даже то, что я готов признать, что осуществление самой заветной цели не приводит к счастью. Это как отворить дверь, за которой находится ещё одна, ещё громаднее.

Глава 7

Дни после октябрьского переворота, вылившегося позже в гражданскую войну, Елена не выходила из спасительных стен. Она понимала, что нужно ступить на улицу, что мир не рухнул за несколько дней, что всё не так страшно, но не могла пересилить себя. Она не в силах была охарактеризовать это чувство, дать ему имя; ей и хотелось выйти на свет, увидеть своими глазами, что ничего кроме власти не изменилось, но не могла. Что-то держало её, дёргало и не отпускало. Скоро она перестала сопротивляться и только апатично слонялась по дому.

Но скоро относительному затишью пришёл конец: хаос, которого так боялась утончённая и аккуратная Елена, сам постучался в дверь, и забиться в тёмный угол было невозможно – жизнь захрипела пугающе реально. В то время и Елена, и Алексей, и Павел жили у Ваеров, не вызывая никакого недовольства или стеснения. Напротив, Елизавета Петровна и представить не могла, что часть семьи может существовать вдали от неё в это неспокойное время. В своей заботливости она порой заходила слишком далеко, но в этот раз снискала глубокую благодарность. Дом их был гостеприимен, место хватило всем. В неспокойные времена лучшие союзники – родные, даже если порой с ними возникают недомолвки.

Елизавета Петровна звонила вернувшемуся из путешествия Аркадию Петровичу, заклиная его быть осторожным и не лезть на рожон, но тот был так разъярён происходящим, что только ревел в ответ. Он забыл всё, чем интересовался раньше (политика занимала в списке его развлечений слабые позиции), и со свойственным ему страстным упрямством бросился отстаивать свои права. То, что творилось сейчас в империи, казалось ему началом апокалипсиса.

– Боже мой, боже мой, – тараторила Елизавета, видя, как прихожая затапливается людьми.

Гости, заполонившие гостиную, были всё те же – одетые в тёмное, голодные и злые. Эта толпа с неприязнью смотрела не хозяев и, чтобы те не слышали их, унижающе шептались и зубоскалили за спинами товарищей.

– Простите, сударыня, но нам необходимо поговорить с нашим мужем, – мягко, но так твёрдо, что от его слов по спине Елены побежали мурашки, сказал один солдат. Его лицо показалось Елене знакомым. Наконец, заметив, как он властно оглядывает помещение, вспомнила – это был человек, приходивший в прошлый раз. «Что ему нужно, почему он так яростно добивается своего?» – недоумённо подумала Елена.

– З-зачем он вам понадобился? Мы не состоим ни в какой партии. – Елизавета волновалась, и это стало неприятно Елене. Нельзя было проявлять слабость в такой момент.

Ни говоря больше ни слова, даже не поменяв сурового выражения лица, солдат прошёл внутрь. От его сапог отлетали куски грязи. Все остальные, словно только того и ждали, ругаясь и толкаясь, разбрелись по дому. Две женщины прижались к стене и, затаив дыхание, смотрели, как незнакомые им люди с безразличием крушат дом. В рядах захватчиков наблюдалась полная разобщенность: кто-то рассовывал по карманам ценные безделушки, любимые хозяйкой, кто-то дымящимися папиросами прожигали дыры в белоснежных занавесках на окнах, некоторые просто слонялись по дому, смачно ругаясь и царапая паркет штыками. Елизавета не сопротивлялась, боясь, что незваные гости разозлятся и примутся за детей. Елена чувствовала, как сковало тело от бешеного страха. Понимая, что если большевики сделают с ними что-нибудь, сумасшествия не избежать, она замерла на месте. Смерть ходила рядом в нескольких длинных шагах, но, к счастью, была занята другим. Бессмысленно глядя на то, как солдаты бросают фрукты в напыщенный портрет Екатерины Васильевны, напоминающий больше позапрошлый, чем прошлый, век, Елена не жалела вещи. Пусть разрушат дом, только не трогают их и детей.

Фридрих, заспанный и недовольный, тихо поговорил о чём-то с визитёрами, потом оделся и последовал за ними в маленький кабинет. Как Елена ни салилась разобрать что-то из их беседы, слышала только приглушённые обрывки фраз. Отсутствие крика успокаивало её, разговор вёлся тихий и даже дружелюбный. Конечно, Фридрих ведь не Аркадий Петрович – тот поносил бы большевиков, пока они не искалечили бы его.

Елена схватила тётю за рукав, опасаясь, что Елизавета Петровна устроит одну из тех безобразных сцен, когда безутешная жена хватает обреченного мужа за одежду и мешает тому, что всё равно произойдёт, только выводя палачей из терпения. Но это оказалось лишней предосторожностью – Елизавета была слишком подавлена, чтобы устраивать истерики. Она мужественно держалась перед врагами, вдохновляясь, наверное, примером Елены, но про себя причитала: «Только бы они не тронули мою болонку… Боже, ведь теперь за ней даже ходить некому. Как тяжело жить без слуг! Я уже и утренний туалет не могу наводить как следует!»

В разгар побоища на лестнице послышались шаги. Юный солдат, одиноко стоящий возле лестницы, словно ждал их. Он взволнованно смотрел на Клавдию, спускающуюся вниз. Сегодня она была мила в причудливом жёлтом платье, выгодно оттеняющем смугловатый оттенок её кожи. Незамысловатой элегантности она научилась у матери. Неожиданно Елена всё поняла, да и можно было не понять! Она даже не подумала о том, что причина странного поведения Клавдии – любовь. Но теперь, глядя на лица, слишком наивные, чтобы уметь утаивать движения освещённой души, она узнала это без лишних рассуждений и выводов. Как всё оказалось просто, но почему она не догадалась раньше? Елена почувствовала что-то, похожее на стыд – так много думать о себе, и так мало – о кузине. А ведь до этого она считала себя чуткой и сострадающей.

Елизавета, в отличие от племянницы, не была настроена на самоанализ. Увидев, как молодой красноармеец и её единственная дочь, её надежда, смотрят друг на друга выразительнее, чем в театре («Всё на лице написано, хоть бы отвернулись друг от друга», – с опаской подумала Елена), Елизавета быстро пересекла холл и вытолкала юношу за дверь. К счастью, его друзья были отвлечены и не вступились за него. Потом, не обращая внимания на протесты дочери, начала отчитывать её прямо на лестнице, с которой та не успела спуститься. Эта миниатюра неожиданно напомнила Елене то, что случилось на этом самом месте в тысяча девятьсот двенадцатом году, когда действующими лицами были отец и дочь. Жалость распухающими внутри толчками тупо резанула Елену, она подошла к Елизавете Петровне.

– Прошу, Лиза, перестань. Иначе будет хуже.

Елизавета, посмотрев на Елену так, словно и понимала, и не хотела уступать, в конце концов, кивнула и отошла. Клавдия плакала, размазывая слёзы по худенькому личику, и Елена попыталась сказать что-то приятное. Но девушка, не разбираясь, закричала:

– Да отстаньте вы от меня, дайте, наконец, жать своей жизнью! Здесь быть невозможно, вы давите и давите! – и, всхлипывая, побежала наверх, позаботившись о том, чтобы дверь хлопнула оглушительно.

– Господи! – вскрикнула Елизавета, – она меня в могилу сведёт!

Елена не ответила, но подумала, что, какими разными не становятся родственники, какие-то похожие поступки у них всё равно проскользнут, пусть и бессознательно. Они будут смеяться друг над другом, порицать, но не замечать, что схожи при всём своём различии, даже обидятся, если кто-то укажет на это. «Наверное, это можно назвать скрытым лицемерием», – подумала Елена, заинтересовано – грустно осматривая качающую головой тётю.

– Если бы я ошиблась, она бы не плакала, – уверенно сказала та.

Когда большинство солдат ушли, не получив желаемого, а оставшиеся расселись в кабинете, выпытывая правду у Ваера, Елизавета дала волю слезам. Лицо у неё осунулось, глаза покраснели. Глядя на уставшую женщину, чьи прелестные рыжеватые волосы, обычно кокетливо собранные в пышную причёску, были кое-как зашпилены на затылке, Елена испытала больше досады, чем при глумлении над портретом бабушки. Она, наконец, поняла, что на всех дворян может начаться травля. Вряд ли пришедшие к власти рабочие поверят, что она сама не одобряла царскую политику и с восторгом встретила отречение императора.

– Ну же, Лиза, перестань плакать, родная, прошу тебя… Скажи лучше, почему они так яростно хотят допросить Фридриха? Он знает что-то, готовит восстание против них? Приближён к государю… то есть к царю?

– Ну что ты, Ленушка, скажешь же иногда… Какое восстание, опомнись! Это ведь Фридрих, – укоризненно закончила она. Глаза высохли и даже приобрели легкий оттенок лукавства, смешанного со снисхождением. У неё было четверо детей, этот взгляд получался у Елизаветы Петровны Грушевской – Ваер лучше остальных. В ней умерла прекрасная актриса, умеющая, если захочет, показывать мысли полутонами мимики.

– Но он говорил, что занимался делами временного! Может быть, у него были какие – то важные документы? – Елена похолодела при этой мысли. Тогда тень падёт на всех них!

– Ох, Ленушка, ты что, не знаешь Фридриха? Он только всем хвалится, что много знает и всем нужен. На самом же деле у него ничего нет. Хорошо, что нас не тронули, – подытожила Елизавета, и, заметив спускающихся сверху мальчиков, приказала им идти обратно и ждать завтрака. Его приготовление растянулось надолго, ведь из прислуги в доме остались лишь горничная, боящаяся людей, и старая кухарка, служащая Ваерам из ненависти, пытаясь своим самопожертвованием доказать хозяевам великое презрение. Все остальные слуги покинули дом с тех пор, как им сократили жалование. Нехватка средств уже ощущалась. Фридрих потерял место, Алексей не подумал о продаже роскошного имения матери в срок, а сейчас было не до него. Елена не читала газеты и ни с кем не виделась, поэтому не знала, что все дворянские гнёзда оказались конфискованы в пользу государства.

Елена и Елизавета с опаской вошли в гостиную. Фридрих стоял возле окна и скорбно гладил прожженную занавеску. Прежде сверкающая чистотой и спокойной роскошью комната вызывала разочарование, как красавица, потерявшая шарм. Обои были поцарапаны, из пола местами выбились детали паркета. На стенах не висели больше мастерски написанные Клавдией пейзажи, а на местах их прошлого обитания некрасиво торчали потемневшие куски обоев. В углу разбросаны были доски, в которых Елена с трудом различила несколько сломанных стульев из гостиного гарнитура Елизаветы, которым та так гордилась. Пол был в грязных разводах. Только сейчас, переводя взгляд с одного раненого места на другое, Елена подумала, что это не может не оставить свой след на их лицах, и это пятно страха смогут позже прочитать те, кто будет жить в другую эпоху. После событий тысяча девятьсот семнадцатого года никто не останется прежним. Скорбь, тоска, страх и разочарование ожили в душах людей и старались уберечь их от опасных поступков.

– Лизавета, – чётко проговорил Фридрих, – собирай вещи, мы немедленно уезжаем в Германию. Это нужно было сделать много раньше, клянусь честью.

Глава 8

Пьяная пена революции залила русские души. Её было не остановить, да никто и не пытался. Тут и там гремели пропагандистские лозунги. На улицах легко могли схватить любого, особенно доставалось военным царской армии. Изголодавшийся, истоптанный неумелым правлением народ, щедро обагренный своей же кровью, получил возможность отомстить. Кому и за что – было уже неважно. Как любая война со своими братьями, эта война несла только ужас и панику. Как всегда, основной удар свалил обычных людей, вожди только испытывали на них свои идеи. Раскол России ощущался повсеместно – не было людей, равнодушно созерцающих величайшие политические события. Вместо слов говорило оружие. Ни одна спорящая сторона не желала задуматься о позиции другой, упиваясь своей обидой, слушая себя. В этом, наверное, и состоит самая большая беда человечества.