Алая дорога

– Может быть, и дети наши подружатся – озвучил Пётр вполне будничную мысль, которая, наверное, проскальзывает в беседе всех родителей.

Так они и проговорили до самого вечера, благодарные за мгновения подаренной радости. В летней небесной дымке уже начали поблёскивать первые тусклые звёздочки, бардовая линия горизонта спокойно потухала перед надвигающимися синими сумерками. Небо грациозно темнело, становясь всё более глубоким, и глаза устремлялись в неизведанную бездну, как будто страстно желая познать неизмеримую тайну красоты. Друзья вышли на террасу.

– Вы посмотрите, какая прелесть! – тихо произнесла Елена.

– Да, – протянула Ольга. – Только здесь и жизнь, в Петербурге такого не сыщешь.

– В Петрограде, родная. – Пётр не смог подавить улыбку.

– Что проку переименовывать, для меня он навсегда Петербургом и останется, – в тонких нотах ольгиного голоса Елене послышался каприз. – Если у них разыгрались патриотические чувства, город-то тут причём?

«Живёт с мужем несколько лет и не то, чтобы возненавидеть всех и потухнуть, как прижатая к воде свеча, так она и капризничать научилась! Вот это, наверное, и есть тот брак, который должен быть в каноне», – с восхищением и лёгкой грустью думала Елена, провожая гостей. Спать она пошла с внутренним проблеском, растущим с того дня, когда впервые поняла, что для неё значит тёплый комочек, сопящий сейчас в соседней спальне.

Ради Павла она вынесла столько месяцев безумной боли, отчаяния и безрадостных мыслей, да и после его рождения, прошедшего тяжело, не могла понять, за что так наказана. Но постепенно её любовь к сыну, как и любая земная любовь, распускалась, крепла, росла вместе с ним, каждый день неуловимо, но заметно. Она отказалась даже от навязанной ей кормилицы, поскольку природный процесс насыщения ребёнка оказался куда приятнее и безболезненнее, чем отказ от него.

– Неужели все здоровое и естественное порицается в нашем обществе и подлежит уничтожению? – невесело открыла Елена свои соображения Аглае, отсылая кормилицу, дородную русскую красавицу туда, откуда та взялась. Аглая не спорила, а, наоборот, испытывала тайную гордость за хозяйку.

Через несколько дней наедине с Ольгой Елене страстно захотелось раскрыть сердце этой доброй женщине. Начав исповедь с прерываний, уточнений и прятавшихся глаз, она постепенно разошлась и уже рада была, чувствуя, как с неё осыпается старая кора.

– Сколько людей не то чтобы без любви, без элементарной благоустроенности существуют. Так что я должна была быть довольна своим уделом. Но вот парадокс – богатство отнюдь не гарантирует счастья, и только отчаявшиеся бедняки думают, что у нас всё прекрасно. Меня такая тоска грызла всё это время… я и не могла сделать что-то с ней, почему-то ничего не предпринимала, как будто мне это даже нравилось.

– Подумать только… А я ведь тогда чуть не упрекала тебя в легкомысленности. Мне казалось, ты испытывала что-то к Алёше, а замуж выскочила за другого…

– Ну вот, не стоит делать поспешных выводов, основываясь на воображении.

– А ведь я и не предполагала, насколько далеко это зашло у вас… Ты ведь знаешь Алексея – он такой скрытный, особенно если дело касается не одного его.

– Знаю, – помолчав, Елена продолжала. – Иногда я жалею, что просвещена. По-другому бы вела я свою повесть, была бы довольна тем, что подцепила удачного мужа. Ведь большинство женщин, выйдя замуж, довольствуются самим этим фактом. А это ведь такая примитивная точка зрения! На брак, на человеческую жизнь вообще. Лучше быть недалёкой кокеткой и не понимать всего ужаса, который то и дело выглядывает из-под наших будуаров. Если человек решит философствовать и пойти наперекор сложившейся точке зрения, он обречён на муки.

– Но ведь… – неуверенно запнулась Ольга. – Не бывает всё плохо, дети должны скрасить безрадостность…

– Это у тебя не бывает всё плохо, Оленька. А я… я – это я, какая есть.

Само присутствие близкого сердца отогревало. Скоро Елена уже представляла себя бабочкой, распрощавшейся со сдавливающим коконом. Жизнь с её горечью, заботами и любовью, тяжёлыми мыслями и проблесками радости, продолжалась, и Елена приготовилась войти в её шумную реку, а не отсиживаться, как раньше, на скучном берегу.

Глава 3

В Петроград Елена приезжала всё реже и всё с большей неохотой. Мотание между двумя любимыми местами начало утомлять, и она всё больше тосковала по родным запахам имения своего детства. Невообразимые ароматы дурманящей земли, травы, тихой дымки костра, опалённых солнцем после знойного дня пионов, леса, зеленеющей реки всплывали в её памяти, пока она сидела рядом с цветом дворянства и через щебет птиц в своих мыслях улавливала приглушённую болтовню. Её прежнее увлечение роскошью пропало сразу после того, как она начала понимать природу людей, их страсти и трагедии. Елена решила, что в мире много эгоистичных глупцов и мало души.

Декадентский Петербург, волшебный, ядовитый, благоухающий рассадником искусства и до костей нищий, Елена любила как место своего рождения, но уже в то время начала задыхаться в нём. Ей претила его шаблонная жизнь, где все были ведомыми. Она постепенно переходила на другую дорогу. За красочным миром неги и тоски, бесконечных приёмов и интеллектуальных обсуждений зияла пропасть исступления и унижения человека.

То общество, которое раньше манило своим лоском, теперь казалось пошлым. Большинство из тех, кто, не посвятив себя служению людям, остался в городе, вели те же праздные разговоры, что и раньше. Жизнь шла вперёд, люди влюблялись и ссорились, а Елене это казалось невероятным в военное время. Она перестала ходить на ставшие редкими собрания, большей частью гуляя по городу или слушая трескотню свекрови. Это тоже не доставляло ей особенной радости, но было предпочтительнее. Угроза городу Петра, которой опасались в первые дни войны, улетучилась, но нервозность в воздухе по-прежнему проскальзывала.

Александр за всё время, проведённое на фронте, приезжал домой нечасто, а в Степаново, хоть оно и находилось недалеко от Петрограда, не заглядывал вовсе. Такое отношение могло уязвить Елену, тем более она ловила на себе неодобрительный взгляд Ирины Владимировны, но, стоило ей заглянуть к себе в душу, она понимала, что нисколько не расстроена, и даже испытывает тайную благодарность.

К Павлу, крепкому весёлому ребёнку, растущему на природе, Александр относился спокойно, что разочаровывало Елену и ещё больше отдаляло её брак от канона. Юношеские мечты о рыцаре, защищающем её от жизненных напастей, со звоном трескались по мере того, как она познавала человека, с которым её связала судьба. И истинный портрет Александра Жалова не слишком нравился его жене. За маской души общества прятался, нервно подёргиваясь, неуверенный в себе боярин, всеми силами старающийся прослыть героем.

– Да, Паша – крепкий мальчик, вырастет воином, – почти равнодушно сказал он и отправился к толпе молодых девушек, заинтригованно созерцавших его, какая-то нервно рассмеялась. Романтический герой, которых так не хватало теперь тихим женским посиделкам, бередил сердце и толкал на необдуманные поступки. Странно, но такое отношение вовсе не отталкивало Александра. Замерев на минуту, он повернулся и подошел к красивой черноволосой девушке, стоявшей у окна в одиночестве. Прежде чем у Елены, всё ещё держащей на руках сына, мелькнула смазанная мысль, что она знает вполоборота стоящую к ней гостью, Александр негромко произнёс:

– Наталья Станиславовна, вы чрезвычайно похорошели!

«Ах, Наталья, ещё одно звено в нашей странной цепи», – без злорадства и обиды, не памятуя о последней встрече, подумала Елена. «Ещё одно связующее звено с Алексеем», – пронеслись вдогонку нежелательные мысли, но усилием воли растворились.

Не испытывая ревности, Елена скрылась в огромных дверях, чтобы в тихой комнате почитать сыну сказку. Когда мальчик зазевался и начал с нескрываемым удовольствием потирать глазки крохотными кулачками, Елена заботливо накрыла его простынкой – стоял жаркий сентябрь – и вышла на балкон. В лицо ей кинулся, растворив усталость, прохладный вечерний ветер.

Дом, принадлежащий богемным Жаловым, находился недалеко от Александринского театра. Елена могла различить мощный памятник Екатерине Великой. Улица словно вымерла, хотя было не очень поздно. Серые очертания одного из самых красивых городов мира внушали странную гордость за свой народ, воздвигший такую мёртвую, но совершенную красоту. Елена начала вспоминать время своего замужества, поскольку о том, что было перед ним, зареклась не думать и силилась сдержать данное себе слово.

С момента венчания прошло три года, а Елене казалось, что этого и не было никогда, что это просто правдоподобный сон. В сущности, ей нравилось то, как они живут сейчас – вроде бы семьёй, но в то же время не вместе. Александр, попадающийся ей в блестящих гостиных, охотно нравился и внушал симпатию. Александр, без дела шатающийся по дому в ожидании вечера и срывающий своё нетерпение на домашних, был отвратителен. Не знай она, что его отпуск кончится через несколько дней, терпеть его было бы невыносимо. Как он отличался от спокойного и уверенного Алексея!

Смеркалось, уже почти стемнело. Сине-серое небо, манящее, как перед грозой, светилось первозданной красотой. Она видела такое небо после выхода из Мариинского театра в том же, 1913 году. Тогда оно казалось Елене прекраснее.

Это были последние мариинские гастроли гениальной Анны Павловой. В зале, когда она исполняла своего легендарного лебедя, стояла благоговейная тишина. Елена, сидевшая между мужем и отцом, забыла обо всём, словно не было никого в огромной ложе, кроме балерины и её восхищенной зрительницы.

От предвкушения насыщением красоты, радости, счастья, которые были столь необходимы, холодок пробежал тогда по спине Елены. Раньше она считала гипнотизм сцены экзальтированной выдумкой, а теперь понимала, что не бывает мнений без оснований. Не существовал бы балет столько лет и не вызывал такого преклонения, будь он заурядным зрелищем. Оркестр играл будоражащую мелодию, но вожделенный занавес всё не открывался. В Елену холодной змейкой закралось сомнение, грозящее перейти в настоящее отчаяние, что он вообще не поднимется. «А вдруг здесь будет только музыка? Но нет, на афише ведь написаны имена исполнителей… И оркестр бы стоял на сцене», – отгоняла она зловредные догадки. Одна за другой мелькали в её разочарованном воображении саднящие мысли. Всё кончено, не видеть ей сказочной картины… Тем сильнее был триумф, когда занавес поднялся и пополз вверх, открывая сцену. Волны аплодисментов перекатились по залу. Какая-то итальянка, сидящая перед Еленой, аплодировала так яростно и долго, что Жалова подивилась, каким образом она не отбила вознесённые к лицу ладони ещё перед первым антрактом.

Это была великая сила искусства, поднимающая душу, сметающая всё лишнее на своём праведном пути. Искусство ведь, в сущности, просто попытка поймать красоту. Оно должно восхищать и манить, а не оставлять в душе непонятный след недоумения, разочарования и досады. Как бы ни старался художник, если в его произведениях не будет красоты, его творчество потеряет самое ценное и классикой не останется.

Руки Павловой изгибались так грациозно, словно действительно были белыми крыльями, всё её гибкое тело светилось грацией и чистотой. Никто не понимал, как она это делает, никто не знал, миф это или реальность, но то, что рукоплескания, сотрясшие высокий потолок огромного зала, были оглушительными, сомневаться не приходилось. С разных сторон срывающимся голосом неслись похвалы и поздравления. Никто, даже самые завистливые и оригинальные зрители, не посмели произносить хулу.

Выйдя после оглушительно представления и ещё не приведя себя в обычное состояние, двое шли по тёмным улицам. Аркадий Петрович не собирался ногами мерить мостовые, и новобрачные остались наедине, чего Елена почти не жаждала. Правда, сейчас скованность перед мужем отошла на несущественное место, и она восхищённо переживала балет заново, не желая поверить, что всё уже закончилось.

Внезапно взгляд Елены вперился в оборванную женщину, тащившую за руку плачущего ребёнка. Эта пара составляла такой контраст с сияющей красотой того, другого, мира, что Елена остановилась, сжав локоть Александра. Было невозможно поверить, как на одной улице уживаются абсолютное благополучие и отчаявшаяся бедность.

– Пошевеливайся, бестолочь, говорила я тебе, нельзя стоять возле витрины!

– Но мама, почему? Там такие красивые фонарики!

– Не будет тебе никаких фонариков, знаешь ведь. Идиот!

Мальчик с грязными щеками заплакал.

– Но я хочу, я хочу, мама!

Женщина в потрёпанной одежде остановилась, и с нескрываемой злобой ударила сына по щеке.

Мальчик завыл. Женщина прокричала, обращаясь к чёрно-синему небу:

– Господи, хоть бы ты прибрал меня! Нет мочи больше мучиться!

– Любезная, что это вы мальчика бьёте? С детьми нельзя обращаться таким образом, – высокомерно вмешался Александр. Елена ещё не выплыла из тумана, но что-то сжалось в ней.

Женщина вскинула на них исступлённое лицо. Когда-то красивое, оно ссохлось и хранило выражение угнетённого бедностью духа.

– А вы, – она пальцем показала на Александра, – проклятые бездельники, какое право имеете мне указывать, что делать?! Ненавижу вас, всех ненавижу! Да одна твоя шляпа моего сына бы месяц кормила! – сорвалась она на сип и закашлялась, пальцем с оборванным ногтем показывая на Елену.

Елена молча протянула ей свою баснословно дорогую шляпку. К таким вещам она не испытывала священного трепета и приобретала их, скорее, чтобы контраст с внутренним и внешним становился гротескным. Это было своего рода издевательство над собой. Женщина, словно не понимая, что значит этот жест, стояла, как вкопанная, но дрожь в её теле унялась.

– Возьмите, купите мальчику фонарики.

Женщина опасливо протянула руку, всё ещё не веря и боясь спугнуть удачу. Лицо её просветлело.

– С-спасибо, барышня. Не забуду, да хранит вас бог.

И женщина, доведённая до последней степени нищеты и отчаяния, в приступе ярости лупящая собственного ребёнка, сбито зашагала прочь, вцепившись в шляпку как в кусок спасительного золота. Вслед за ней семенил худенький мальчик.

– Боже, как же можно… Как же так… – только и могла сказать Елена. – Они ведь люди живые, такие же, как мы… Почему?

Александр вздохнул.

– Ты не переживай так. Всё делается по воле господа, значит, они и должны так жить.

Елена посмотрела на него с неприязнью, но промолчала.

С того дня она больше не верила разговорам отца, называющего революционеров «порождением дьявола», во всём полагаясь только на собственную интуицию. Поняв, наконец, за что борются те, кто идёт против царя, она больше не осуждала их, не боялась. Она только отошла в сторону. У каждого своя правда, своё горе.

***

– Если вы думаете, что ваш муж любит вас, а вы сможете ответить ему тем же, вы глубоко заблуждаетесь, моя маленькая прелестница. Так не бывает. Брак и любовь не тождественны. Именно для того, чтобы избежать таких вредных мыслей, я не советую юным сердцам читать книги.

Эти слова с милой ухмылкой и хищным отражением в умилённых глазах произнёс один из друзей Аркадия Петровича Дмитрий Денисович. Тот самый, за которого чаял отдать дочь Аркадий и который скрылся сразу же, как запахло ответственностью. Теперь он реабилитировался и даже стал воздыхателем новоявленной госпожи Жаловой. Он представлялся импозантным аккуратным мужчиной лет тридцати пяти, безупречным монархистом, позволяющим власти немного ослабить тиски и ввести несколько реформ, не более.

От неожиданности Елена чуть приоткрыла рот и осталась стоять со схваченными нотными листами, которые намеревалась отнести Клавдии. С нарастающим пульсом чувствуя, как в ней поднимается, рассыпаясь по сознанию, глухая злоба и стыд за то, что она вообще вляпалась в такое, Елена положила ладонь на грудь. Быстро поняв, что этим жестом она только показала собеседнику своё замешательство, Елена постаралась успокоиться и выглядеть значительно, осаживая Дмитрия. Как он мог сказать такое?! Впервые оказавшись в ситуации, где над ней откровенно смеются и делают непристойные намёки, она растерялась настолько, что чуть не начала покусывать губы. «А ведь он прав», – рассудила она, мучительно выдумывая достаточно весомый ответ. Она не помнила, размышляла она над этим вопросом раньше, но ей показалось, что именно так, как он сказал, всё и есть. От этого стало вдвойне обидно. «И этого подлеца я привечала!» – воскликнула она про себя.

До поры ей не трудно было хранить верность Александру – если и были достойные кандидаты на пост ничем не связывающегося любовника, Елена останавливала всех льдистостью и безразличием. Кровь в ней не бродила, как у некоторых страстных женщин, которых она никогда не осуждала, но понять не могла. Она казалась невозмутимой и даже скучной, а общество предпочитало мимолётные ничего не значащие связи, не требующие усилий. Ей же нужно было что-то более глубокое и чувственное.

– Что же вы молчите, прекрасная Елена? Соглашаетесь со мной, но не хотите быстро сдаваться?

Елена, конечно, привыкла ждать от мужчин инициативы в любовных, да и во всех других сферах, но такое было чересчур! Пока Дмитрий целовал ей руки и преподносил билеты в оперу, никакого неудобства она не испытывала.

– Вы только повторяете чужие изречения. Какое вы имеете право рассуждать обо мне и моей жизни? И тем более говорить об этом?

– Ах, это для вас запретная тема. Прошу извинить меня. Но, полагаю, она не так противна, как вы хотите изобразить.

– Я ничего не хочу изобразить!

– Но, согласитесь ведь, я прав.

– Меньше всего терплю людей, мнящих себя пророками и мудрецами.

Елена разошлась не на шутку. Уязвлённое самолюбие, треснувшее в соседстве с предложениями о любовной связи с этим человеком, опротивевшим ей в одну минуту, требовало сатисфакции.

– Не забывайтесь, Елена Аркадьевна.

– Какое я дала вам право так обращаться со мной?! Никакого поощрения с моей стороны вам не было, вы для меня оставались лишь другом, пришедшим на помощь в трудные времена.

– Я был для вас приятным, очень приятным мужчиной, вносящим пикантный сумбур в ваше размеренное существование. Не могли же вы думать, что подобные знаки внимания ничего не значат.

– Это в порядке вещей. Многим дамам оказывают знаки предпочтения, но те не обязаны каждому отвечать взаимностью.

– Но вам приятно было ощущать себя желанной и нужной, владетельницей чьего-то сердца, – не пожелал сдаваться Дмитрий.

Вновь Елена в изумлении воззрилась на него. Едва ли она всерьёз так считала, но его категоричные речи заставили подумать, что так всё и было. Чувствовать себя искусительницей было выше её сил. Чтобы восстановить душевное равновесие, ей потребуется теперь время и тишина.

– Не смейте так говорить со мной. Есть люди, которые могут позаботиться обо мне.

– Елена Аркадьевна, – проурчал Дмитрий, нежно беря её за трясущиеся пальцы и целуя каждый, – не противьтесь. В вашей жизни так мало истинной страсти, мне жаль вас. Вы слишком хороши, чтобы хоронить себя без мужа. Вы не знаете, что такое любовь. В наше время девушкам не дают об этом должного представления.

– Вы, можно подумать, знаете, – холодно объявила Елена, нетерпеливо высвобождая руку и желая лишь, чтобы их обеих оставили в покое.

– Безусловно.

– Одна ночь? – саркастически усмехнулась Елена.

– Почему же. Можно больше.

Его улыбка показалась Елене хищной.

– А потом дети, сосланные в деревню, и расшатанная репутация, а, может, и вовсе жизнь. Только совсем уж бездушные женщины, по-моему, меняют воздыхателей как перчатки. Я не могу так. Я не похожа на тех, с кем вы меня отождествляете. Меня поразило то, что вы вообще решили, что имеете право предлагать мне подобное. Мне, дочери вашего друга… – Елена пыталась смягчить резкость уклончивыми словами и покрывалась розовыми пятнами, будто сама предложила ему нечто непристойное.

– Не будьте ребёнком, дорогая. Я только хочу помочь вам.

– Прошу вас оставить меня, – с отвращением отрезала Елена, поворачиваясь к Дмитрию спиной.

Он сдержанно поклонился, не высказывая в полной мере своего разочарования, и прошептал что-то о времени. Не испытывая сладости мести она, уставившись в пол, ждала его удаления.

Елене стало невыразимо стыдно за то, что она считала этого человека другом, что позволяла ему любезничать, а себя мнить настоящей взрослой женщиной. Несмотря на всё своё безразличие к пустой жизни она каким-то образом позволила ему явиться сюда и считать её своей возможной любовницей. «Как противно», – подумала она. Неловкость на себя, на него, на весь свет не давала ей возможности трезво оценить ситуацию и понять, что она виновата разве что в своей доверчивости.

Глава 4

– Заживём, наконец, не хуже Англии! – тараторила Елизавета, изящно крутя браслеты на руках.

– Да, а главное – дадут вам, наконец, конституцию. Ведь это просто неприлично – двадцатый век на дворе, а у вас только царь и прихлебатели вокруг него. В Германии вас на смех поднимают! – деловито вторил жене Фридрих.

– Фридрих! – прикрикнула на мужа Елизавета. – Как тебе не стыдно!

– Да чему вы радуетесь, тому, что вами теперь мужичьё править будет? – раздражённо, даже с каким-то скрежетом, спросил Аркадий. Лицо у него стало серое, со злыми бездвижными глазами.

Все притихли, радостное возбуждение спало. То, чего ждали многие просвещённые люди, наконец, совершилось. Временное правительство схватило власть, прекратив тем самым бесчисленные годы неуверенности, слабых людей на престоле, засунутые в расписанный стол конституции и убийства неугодных народу правителей. Петроград ликовал, по улицам струились счастливые граждане, совсем как в тысяча девятьсот пятом, поздравляли друг друга, верили, что жизнь, наконец-то, станет лучше. Были, конечно, и недовольные, они хмуро смотрели на остальных и огрызались. Николай Второй, совершивший за свою политическую жизнь множество роковых ошибок, отрёкся от власти вместе с сыном и братом. Самодержавие пало. Россия, задавленная очередной кровопролитной войной, терпела, как всегда, слишком долго, доведя себя до последней степени голода. Продовольственный кризис вылился в бесконечные вспышки восстаний в разных частях страны, изнеможённые войной и голодом люди отказывались подчиняться власти, которая не думала о них. И вот теперь – свобода, начало новой эры, глоток свежего воздуха. Не будет больше неограниченной монархии, всё равны!

– А что с войной, Фридрих Карлович? – спросила Елена. Последние долгожданные и для неё события туманили, кружили голову.

– Пока не ясно. Вроде бы, продолжается. Хотя, как они её выигрывать собираются, для меня загадка. Страна истощена. Война с Японией, видно, ничему не научила. Нечего было вообще ввязываться.

– Нечего ввязываться? – окинул зятя презрительным взглядом Аркадий Петрович. – Да что вы понимаете, вы же – немец! Ваша-то родина войну и начала, а теперь – «нечего ввязываться» ?! Да сидели бы вы в своей Германии, на кой чёрт вы сюда приехали?

Фридрих часто заморгал, но попытался сохранить достоинство. Зятя он давно смутно недолюбливал.

– Может, моя родина и развязала войну, но остальные государства, принявшие вызов, виноваты ничуть не меньше. Речь же шла о переделе всего мира, верно? Не Германия, если не ошибаюсь, собиралась делить Африку и Индию. Что же касается России, я люблю её всей душой и никогда, никогда, слышите, не отзывался о ней пренебрежительно. А мои слова… Вам их повторит любой приличный человек с образованием.

– А у меня нет образования, по-вашему?

– Каждому своё, – пожал плечами Фридрих. Он был доволен своей речью и произведённым эффектом, потому что даже надменный Аркадий Петрович остыл, но тут же направил свой гнев в другую сторону.

– Что ж, теперь все равны, не так ли? Я, видите ли, имею столько же прав, сколько и мои бывшие рабочие на полях? Сумасшествие, нельзя России смотреть на запад! У нас свой путь, они нам только вредят.

– О, да, папа. У нас свой путь. С мотыгами и косами против ружей и пушек.

Аркадий резко повернулся к дочери.

– Прекрасно. Где ты это вычитала, голубушка? Не подозревал в тебе любви к газетам, и…

– Ты, видимо, вообще не подозревал, что у меня может быть интеллект. Но, как видишь, он есть, причём теперь, когда женщинам дали право голоса, мы его используем. Довольно вы помыкали нами. Теперь не нужно родительское благословение, чтобы выйти замуж.

– Никогда бы не подумал, что моя собственная дочь, набравшись вопиющих идей от каких-то безродных проходимцев, будет перебивать меня, – эти слова он произнёс агрессивно. По правде говоря, Аркадий Петрович в последнее время редко говорил с дочерью, а об её истинных мыслях вообще никогда не имел понятия.

Все притихли опять, только на этот раз не удивлённо, а возмущённо. Даже Клавдия, которой минуло пятнадцать лет, перестала тихо водить пальцами по клавишам фортепьяно. Все в семье знали любовную трагедию Елены, жалели её и оберегали, боясь, что новый удар возродит то время, когда она ходила, как сомнамбула. А Елена в этот момент вспомнила портрет матери, висящий над камином в Степаново – безбрежно грустный взгляд, не светло – грустный, как у умных детей, а до боли тоскливый. Елена не могла долго смотреть в лицо матери, ей казалось, что одним своим появлением виновата перед ней. Не будь её, Анна, ничем не связанная, имела бы возможность развестись с мужем. Хотя… Кто знает. Может, ели бы она хотела, сбежала бы от него несмотря ни на что. Правда, тогда у Елены было бы право пенять матери на то, что та оставила её на попечение отца.