Алая дорога

Александр никогда не ругался с ней, проявляя свои чувства в ровном законсервированном отношении к молодой супруге. Без обожания, как почти ко всем людям, обязанным в первую очередь восхищаться им. Он ничем не показывал, что она дорога ему. Скорее, всего – навсего приятна. Разве что на людях Жалов был нежнее обычного. И Елена не знала наверняка, что шевелится под его подтянутой наружностью. Но не от этого ей было особенно горько. Ей казалось, что она проживает чужую жизнь, а её настоящую птицы унесли в дальние края чувственности и вознесения.

Несколько месяцев после начала Первой мировой войны, когда страна была охвачена подъёмом задремавшего было патриотизма, Елена проработала сестрой милосердия в Александровском дворце. Её интересное положение не было слишком заметно. Сначала ей нравилось оказывать помощь раненным, сознавать, что женщины не менее мужественны, чем их воины. Но по вечерам, безуспешно пытаясь вымыть из-под ногтей чужую кровь, Елена задавалась вопросом: «Зачем всё это? Зачем война, если она отнимает у людей главное – саму жизнь? Разве не было бы лучше не иметь возможности проявить своё мужество?»

Огромный бальный зал, раньше служивший местом разыгрывавшихся любовных историй, семейных драм и беспечного веселья верхов, стал гигантской палатой. Ежедневно слыша крики раненых, испытывая тошноту от запаха опиума и гниющих ран, Елена всё меньше верила в идею священной войны, необходимой для защиты русских территорий. Ей начало казаться, что ни один клочок земли не стоит человеческих страданий и ежедневного ослабления империи. «Россия должна была затаиться и ждать, как Англия, а не лезть в пекло, не думая о простых людях», – так думала Елена, и так, скорее всего, сказал бы Алексей, доведись им встретиться.

Однажды, прикованная к одному солдату несколько часов, Елена стала свидетельницей его предсмертной горячки. Это так поразило её, что, закрыв ему глаза, она стремительно двинулась к двери, по пути срывая с себя форму с красным крестом.

– Елена Аркадьевна, куда же вы? Сейчас будет операция, – крикнула ей вслед молоденькая сестра.

– Боже мой, – закричала Елена, повернувшись к ней, – сначала они бросают своих людей на никому не нужную войну, а потом организуют в Царском госпиталь, чтобы показать, какие у нас дочери родины, патриоты! Но ведь можно было избежать смерти, тогда не пришлось бы этих женщин, этих мужчин подвергать испытаниям! Посмотрите, какие хорошие дочери императора – работают сёстрами милосердия! Но лучше бы их отец сохранил жизни свои подданных, не ввязываясь в войну! Раздел мира, но нам это зачем? Сколько Россия сможет терпеть?!

Видя, какое впечатление произвел на девушку этот монолог, Елена, не отдышавшись, побежала к выходу, задевая по пути койки с больными. Больше она туда не возвращалась – беременность дала осложнения.

***

Беременность, свалившуюся на неё не как спасение, а как предмет дополнительных трудностей, Елена переносила тяжело, грубила близким, плакала по ночам от разъедающей тоски, и день ото дня становилась всё более похожей на привидение матери. Возможность подарить жизнь человеку она воспринимала с брезгливой паникой. «Мама в родах умерла, может, меня это тоже ждёт», – с пугающим безразличием и даже предрешеностью неблагоприятного исхода размышляла Елена, глядя, как служанки её нового дома кокетничают со швейцаром. Она отдала бы многое, чтобы сейчас с таким же незамутнённым лицом носиться по своей неосознанной ещё жизни, кружиться в вальсе глупых побед и не думать ни о чём по-настоящему страшном. Как хорошо спать в доме матери, быть любимой и лелеемой, и не впускать в свой гармоничный мир мужа, безразличного к душе. Часто Елене снились страшные сны о не родившемся ещё ребёнке, она просыпалась из-за неприятного чувства внутри. Елена не могла спросить близкую женщину об этом. Мать умерла, остальные же, даже Елизавета Петровна, отталкивали её тем, что ничего не понимали и только сторонились её нового беса.

Обычаи того времени не позволяли родителям быть откровенными с детьми, в школах преподавали только основы, поэтому учащиеся сами должны были узнавать подноготные своего существования – то, что скрыто под шелестящими тканями. Нельзя сказать, что невесты совсем не подозревали о том, что ждёт их в браке, но самое интересное узнавалось тогда, когда ничего исправить уже было нельзя. Поэтому нередко пугающая неожиданность и несовместимость вносили сумбур в отрепетированное существование. Самым важным аспектом браков являлись бесчисленные беременности, что изматывало женщин и нередко сводило их в могилу. Елена уже тогда, нося первое дитя, пообещала себе, что не станет наседкой для дюжины ребятишек. Жизнь бурлила и манила, и она надеялась вернуться в неё. Как, она ещё не знала.

Госпожа Жалова не восставала против появления на свет наследника, но надеялась, что дело ограничится им одним. «Как наши матери раз за разом ощущали внутри себя зарождение новой жизни и понимали, что волей-неволей придётся переждать месяцы боли и неудобства, чтобы в очередной раз осчастливить Землю новым потерянным существом? Это страшно – знать, что дитя всё равно появится, даже если ты против. Это тошнотворный тупик, стирающий любые чувства к мужчине. Конечно, потом они любили своих детей… но… вся их жизнь сводилась только к этому! Даже если были изначально в них какие-то амбиции и талант, всё исчезало в браке… А не выйдешь замуж – настигнут тебя бедность или снисходительное презрение общества. Ненавижу, ненавижу!»

Когда-то в детстве, когда Елена написала свои первые стихи и с торжественной гордостью принесла их на суд отца, Аркадий Петрович высмеял их. Причём как-то скрыто, внутренне, не показывая явно своего неодобрения, но всё же неизмеримо давая понять малышке – дочери, что это неподобающее занятие.

– Женщина должна не бумагу марать, а детей рожать, – сказал он без злобы, но настолько надменно, как только умел, что Елена, не понимая до конца его слов, убежала в сад и не отзывалась даже на окрики матери. Может быть, именно с тех пор её терзала скрытая, проявившаяся только теперь загнанность и беспомощность, нежелание «детей рожать» из духа противоречия и надежда расквитаться с отцом. И стихов она больше не писала никогда.

Аркадий Петрович презирал всех, кто не входил в его окружение, считая их просто фоном к жизни дворянства, вернее, к своей собственной жизни. Группа изысканных и утончённых баловней судьбы, где-то бездельников, где-то святых, манила его. Лучшие из них не понимали и не принимали внешнего несовершенного мира, прячась за увеселениями, пессимизмом или в созданном самими хрустальном мире. Наиболее талантливые занимались искусством, большинство же всего лишь плыло по течению. Как в простолюдинах застряло неверие в завершении жизни к лучшему, так в дворянах – неверие в то, что они способны изменить что-то для земледельцев и рабочих. Аркадий Петрович, плоть от плоти своего клана, был похож на английского сноба, утончённого, жестокого в своей убеждённости, брезгливого и отказывающего понимать что-то кроме своих чувств. Он искренне считал, что весь мир должен быть неописуемо рад, что в нём проживает он, господин Грушевский. При этом он был не из тех пошлых эгоистов, которые систематически говорят только о себе. До такой низости его утончённое самолюбие никогда бы не упало. Но он думал о себе, и это было существеннее.

– Прошлого не воротишь, надо жить, как получается, – говорил Елене рассудок, прекрасно воспитанный в мире масок, но приступ раздражения, сжимающий горло, стирал произнесённые вслух истины.

В последнее время Елена, подобно многим интеллигентным людям, относилась к религии более чем спокойно и не спешила утолять тоску у образов. Раньше сознание, что кто-то наверху не оставит, приносило успокоение, но теперь казалось заменителем настоящей жизни, лживой попыткой заставить её погрузиться в туман сознания и не выходить оттуда до смерти.

В это притихшее военное время, изобилующее вспышками недовольства простого люда и смутным страхом за будущее, Елена опять начала вспоминать Алексея. Может быть, окажись её брак удачным, она не думала бы о своей первой любви. Очень часто мы не ценим то, что имеем, и постоянно, час за часом, грезим о дымчатых берегах возможного. Быть может, союз с Алексеем оказался бы таким же тяжёлым и странным, как и с Александром, но не думать об этом было выше её подорванных сил. Интуитивно она чувствовала вину за то, что не любила мужа, тот был вовсе не плох и относился к ней как к котёнку, которого лучше не трогать, чтобы не получить царапину. Если бы Елена догадалась ради забавы спросить Александра, ради чего он на ней женился, наверняка получила бы в ответ блуждающий взгляд и странную улыбку. Не мог же он поведать ей, что она была на редкость удобна, поскольку не думала ревновать и подозревать его.

Не довелось ей хлебнуть той яркой любви, которая озаряет жизнь переливчатыми цветами солнечной ласки, и в двадцать один год она представляла удручающее зрелище. То исхудавшее тело, которое бродило по опустевшему Петрограду, нельзя было с уверенностью назвать процветающим человеком.

Глава 2

Минул хмурый меланхолик – ноябрь, и в декабре на свет появился наследник двух старинных дворянских семей, наречённый Павлом. Глядя на сморщенный комок, принёсший ей столько страданий, Елена не могла поверить, что носила его под сердцем столько времени, и опасливо поглядывала на колыбель, боясь, что он разревётся.

Произошло памятное событие в Степаново, единственном месте на земле, где Елена оживала. Сам дух усадьбы, её непередаваемые запахи и звуки, её неуловимая прелесть, тихие малиновые закаты и трескотня сверчков в сумерках помогали исцелить рубцы на душе.

Впервые встав с широкой постели после рождения новой жизни, Елена омыла лицо от прошлых мыслей, вскинула голову и неожиданно столкнулась с зеркалом. Нельзя сказать, что она поразилась своему взгляду, но что-то в одичавшем отрешённом выражении ясных, но холодных глаз возмутило её. С ожесточением она затараторила: «Жалкая барынька, запертая в своём сознании, когда в мире творится такое… Хватит! Нужно бороться, как все, как бабушка…» – мысленно она дала себе пощёчину, и улыбнулась от сладко разливающегося внутри предвкушения чего-то яркого и грандиозного.

Если до этого её жизнь действительно не имела оправдания, она только искала его и натыкалась на тупики, то теперь всё изменилось. Навсегда. Теперь она не принадлежит себе, но так ведь лучше! «Зачем я себе? Глупая, страдающая от безделья, мнящая, что весь мир отвернулся от меня, что он потерял яркость и никогда не станет прежним, или никогда таким не был, если жизнь пошла не так, как я задумала. Плохо то, что у меня достаточно ума, чтобы это понимать и рвать себя… Да что я, в самом деле?! Думала, начну что-то хорошее, большое, а всё это время только страдала, упиваясь горем и из-за эгоизма не желая даже перебороть это… Ведь возможно справиться с горем, если жаждешь этого. Мне, видно, нравится страдать». Тут она подумала, что слишком жестока и требовательна к себе и не может найти разумную грань, объясняющую своё поведение, но унывать не стала, решив выбросить это гадкое чувство из себя. Елену это даже вдохновило. Теперь она займётся самым лучшим существом, любовь к которому уже разгоралась в ней, как рдеющее пламя свечи в сумраке ночи. А что-то великое, если это вообще имеет смысл, она отложит на будущее.

Когда одержимая молодостью толпа, бредившая Блоком, бежала по петербургским улицам, чувствуя небывалый подъём и безоблачный всплеск поглощающего счастья, Елена просто сидела с томиком стихов на коленях и не понимала, куда они бегут, чему радуются. Между ней и людьми неизменно вставал какой-то барьер, и она не могла жить так, как они. Только теперь она понимала это. Если бы она оказалась там с ними, пропиталась их эмоциями, определенно вела бы себя так же. Но утром, проснувшись от агонии, снова недоумевала бы их веселью. Она, наверное, была чересчур холодна, зажата. Почти никогда званые ужины, балы не возносили её, не приносили желанные ответы. «Ведь их ликование временно, – размышляла она, – а вечное не снаружи. Его там надо искать. Танцами и весельем его не приблизишь. Хотя, конечно, это отличный способ приятно провести время».

Даже находясь на балу, Елена принадлежала сама себе. Она пыталась влиться в поток тех, кто мог и хотел изменить действительность, стать их частью, но поняла, что что-то отталкивает её, заставляет жить так, как раньше. И вместе с тем она жалела, что не может так же предаваться одной минуте.

Природа родных мест осталась неизменной, но люди стали иными. Или стала другой сама Елена, когда, катаясь с сыном по имению, впервые заметила затравленные взгляды крестьянок, работающих в поле. Одна рябая сутулая женщина с такой ненавистью из-под тяжёлых бровей смотрела на красиво одетую дворянку и её упитанного барчука, что Елена невольно отвела глаза.

– Кто те женщины на поле? – спросила она у глуховатого кучера, уже проехав мимо работниц.

– Знамо кто – девки крестьянские! – ответил он лающим басом.

– А почему там одни женщины?

Кучер посмотрел на неё, как на глупую гимназистку.

– Так мужичьё не войну согнали.

– Боже… – вырвалось у Елены.

Было естественно, что на службу уходят дворяне, но крестьяне… Их жизнь и так была похожа на беспросветный день.

– А кто же хлеб выращивать будет? – Павел на её коленях беспокойно заёрзал.

Кучер зло усмехнулся.

– Это вы у своих министров спросите.

Он жестоко сплюнул на землю и тихо выругался.

Остаток пути Елена молчала, ребёнок, словно почувствовав настроение матери, не вертелся, а только озирался кругом прозрачными глазками.

– Ты когда – нибудь хотел иметь право голоса, чтобы тебя спрашивали, уважали? – опасливо спросила Елена хмурого кучера снова.

– Оно бы неплохо, – рассудительно ответил тот, мгновенно подобрев, – да шибко не верится, што мне такое право даст кто-то. Я уж лучше сам, помаленьку.

– Но ты должен бороться, для тебя тогда лучше будет. Сам решать свою судьбу сможешь.

Кучер мечтательно зажмурился и покачал головой.

– Так с чего вы, барышня, взяли, что жизнь лучше будет? Могёт, она ещё хуже и будет. Кто его разберёт. Я уж лучше то, что имею, получше постерегу.

– Нет, Кузьма. Должно лучше стать. Сколько русский народ выстрадал, должен он хоть когда-нибудь оказаться счастливым… после войны что-нибудь обязательно изменится.

Кузьма, раскрыв рот, в котором уже не было нескольких зубов, слушал Елену. Как странно смотрелись они вместе! Беленькая барышня с тоскливыми глазами и кучер, не отмытыми от грязи руками водящий по седеющей щетине на худом лице.

– А что, нравится тебе Государь, Кузьма?

– Хе, что нам до него, барышня? Он себе сам, мы себе сами. Не могёт же он за всеми приглядеть. Каждый себе сам царём должен быть. Ничего он нам хорошего не сделал, если так посудить, – закончил он не совсем логичный монолог.

Елена ответила ему примятой улыбкой.

***

Хмуро развернулось лето 1915 года. От Александра приходили редкие рваные письма. Ни разу он не написал о том, что мечтает обнять её и сына, что скучает, надеется и верит. В письмах он расхваливал командиров, упивался доблестью русских солдат и ни минуты не сомневался, что эту войну Россия выиграет, словно не было в ней замешано других стран. Муж оказался строптивее, чем Елена надеялась.

Часто, получая эти послания, она расстраивалась. Именно тогда она впервые поймала себя на мысли, что считает свою жизнь пресной именно из-за того, что муж не сдавливает её своей мощью. Будь он злым, Елена жила бы с надрывом, страдала, и через своё страдание, возможно, повзрослела бы. Вообще же её участь казалась ей самой мелодрамой с незначительными страстишками. Неохотное признание этого оставляло в душе налёт досады. Елена, начиная думать о своей теории, чувствовала себя обезумевшей барынькой и скрежетала зубами с досады, потом решала, что выглядит глупо, и останавливалась. Поэтому сейчас, не зная, что будет делать после войны, когда Александр вернётся, Елена чувствовала себя попавшейся в свой собственный капкан.

Однажды она пожаловалась отцу и получила в ответ недовольный взгляд и искривлённый рот.

– Брак – священное действо, и ты не можешь пенять богу за то, что несчастлива. Это твой долг. Брак ради продолжения человеческого рода, а не для того, чтобы тебе жилось весело и комфортно. Тем более – что есть любовь? – философски послал он вопрос небу, закатив глаза к роскошной люстре. – Сколькие женятся по любви, потом разочаровываются и живут по необходимости…

Аркадий Петрович был слегка озадачен диалогом с дочерью, ведь попросту не знал, что говорить. Но сказать нужно было, иначе пострадал бы его авторитет. Но дочь с суровым осуждением смотрела на него, и, стоило только ему закончить, безапелляционно произнесла:

– Я вышла замуж не по любви, и что, моя семья образцова? Я очень счастлива, отец? – с отчаянной мстительностью и желанием сделать больно этому ухоженному человеку, прямо сидящему на резном стуле и произносящему истины так, словно стал уже властелином всех душ и судеб, спросила она.

В тот раз Аркадий Петрович не нашёл аргументов, чтобы продолжить спор с замёрзшей психикой дочери. Он пожал плечами и решил, что она становится истеричкой.

В то время Елена начала вспоминать некоторые неприятные моменты из занесенного годами детства. Эти видения казались неправдоподобными, припорошенными мистикой и фантазиями, изменившими то, что было на самом деле. Однако Елена верила им, поскольку не могла придумать всё от начала до конца.

Однажды поздним вечером после внушительно ужина с расписными дамами и их спутниками маленькая Елена, разморенная обильными возлияниями и не менее обильной едой, прыгала по коридору, одна из дверей которого вела в родительскую спальню. Она не дичилась, если кто-то из гостей просил родителей показать малышку, а те не без тайной гордости потакали просящим. Аркадий Петрович не любил выказывать дочери знаки внимания и снисхождения, считая воспитание детей немужественным занятием, но иногда делал исключения и даже гладил девочку по волосам. Впоследствии, после смерти матери, Елена постепенно стала более замкнутой, а бесконечно меняющиеся няни не внушили ей надежды на преданность и стабильность.

Укладывать малышку спать никто не собирался – служанки сплотились на кухне, ревностно обсуждая хозяев и проклиная свою постылую жизнь, а мать, обычно зорко следившая за режимом дочери, укрылась в комнате вместе с Аркадием Петровичем и дядей Елены. Девочка, мечтающая снять шерстяную одежду, колющую её, зачарованно наблюдала за игрой свеч на хрустале и фарфоре и смиренно ждала, пока кто-нибудь вспомнит о ней. Ленушка знала, что папа не любит дядю и всякий раз, стоит им встретиться, раздражается и выпивает больше, чем обычно, жидкости из длинноногого бокала.

Наконец, Ленушке надоело ждать. Она подошла к приоткрытой сквозняком двери и стала невольной и вполне надёжной, поскольку ничего не поняла, свидетельницей разговора между разозлённым донельзя отцом и взбаламученной против обыкновения матерью, ревностно теребящей шёлковый платочек в руке и беспрестанно приглаживающей испорченную причёску. Дядя, которого Елена знала плохо, сидел в кресле напротив стоящих родителей и, опустив голову, бормотал что-то, всхлипывая.

– Аркаша, это в последний раз! – кажущимся ниже голосом проговорила Анна.

– В последний?! – рёвом загрохотал её муж. – Сколько это будет продолжаться? Он разорит нас!

– Мы богаты.

– И что? Это повод бросать сбережения на ветер, угождая твоему порочному слабовольному братцу?!

– Оскорбляйте сколько хотите, только заплатите им, иначе мне одна дорога – за пистолетом! – вмешался брат Анны, впервые поднимая на родственников опухшее лицо.

– Позор. Вы – язвы на теле общества, не лучше убийц, воров и террористов. И этот человек – мой родственник! – поморщился Аркадий Петрович. Ему доставляло определённое удовольствие поносить других в своём доме, зная, что он защищён; что никто не может сказать ему поперёк слово, поскольку в данном случае он действительно прав; что он сможет напоминать об этом Анне при всяком удобном случае. Знал он так же и то, что, погремя для приличия и поунижав жену, он заплатит её брату – игроку всю сумму, которою тот, потеряв уже к себе всякое подобие уважения, выпрашивал у всех напропалую.

Правда, это не помогло. Через несколько недель Анна надела траур по брату, проигравшему всё окончательно и не нашедшего выхода лучше, чем на самом деле покончить с собой. В тот же вечер эти трое ещё долго спорили о чём-то в спальне, но Елене стало неинтересно. Она только подивилась тому, как выглядела мама. Впрочем, видеть Анну плачущей в этом доме было привычным, и Ленушка тогда считала, что в этом нет ничего ужасного.

***

Елена беспокоилась обо всём всё меньше. Она отдыхала душой дома, занималась только тем, что было ей близко и понятно. Сначала она надеялась на спокойное счастье пусть и не за любимым, но хотя бы за достойным человеком её круга, взглядов и достатка. Хотя уже с первых дней новой семейной жизни, пробираясь сквозь свой перевернувшийся мирок, она чувствовала неудовлетворённость, как ребёнок, который получил в подарок совсем не то, о чём с замиранием сердца мечтал. Сударыне Жаловой пришлось согласиться, что она не учла свою ранимость и тонкость. Впрочем, иногда по целым дням она веселилась в компании своего спутника. Несколько раз после особенно весёлых застолий, перемешанных с удачными шутками Александра и её самой, ей даже показалось, что она влюбилась в него, так он был мягок, оживлён и приятен во всех отношениях.

Все её родственники остались в Петрограде, переименованном и спутанном. Отец произносил патриотичные речи и даже собирался завербоваться, но как-то упустил нужное время. Мать Александра так тряслась за сына, что не двинулась с места, чтобы выполнить его наказ беречь Елену. «Можно подумать, нельзя трястись в деревне, толку всё равно никакого», – с раздражением подумала Елена и настаивать не стала. Ей хотелось побыть одной, навести порядок в мыслях, подумать, что она хочет. Война каким-то образом взбудоражила её, и это было приятно – вспомнить, как омертвевшие герои Толстого, что жизнь преподносит сюрпризы.

Одной Елене побыть не получилось, Ольга и Пётр, отголосок далёкого уже, казалось, прошлого, обитали в деревне по соседству. Как обычно при встречах с добрыми друзьями Елену поначалу сковало неверие, что радость созерцания и присутствия способна повториться после всех выдумок, которыми она подвергала себя.

– Елена Аркадьевна, как у вас здесь прекрасно, птицы, цветы! – с Ольги почти стёрлось светское выражение, которое бесчувственные люди принимали за страх. А вот нижняя часть лица по-прежнему выступала вперёд, отчего казалась, что Ольга Астафина несимпатична. Впрочем, любой, кто знал её хоть пять минут, переставал выдумать такие глупости.

– Ах, да… Это всё Аглая, наша ключница. Талантливая женщина, любит порядок, даже меня ругает за безответственность.

Елену что-то кольнуло. Словно невесомые призраки прошлого, обступили её дорогие сердцу воспоминания. Правильно поняв причину её блуждающего взгляда, Пётр смущённо кашлянул. Он не мог, да и не хотел, представить себе, что юношеская влюблённость, сводившая с ума двух дорогих ему людей, до сих пор тихо тлеет в сердце у кого-то из них. Слишком это было… «Нечистоплотно». Пётр поморщился. Пошлые слова не могли отобразить то, что он имел в виду. Тончайшие переливы чувств, высказанные вслух, годятся разве что для базарной болтовни. Елена замужем, Алексей ищет свой путь в урагане внутренней войны.

– Елена Аркадьевна, что же вы не сообщили нам, что приезжаете? Мы с радостью навестили бы вас раньше, – сказал он своим низким голосом.

– Я, признаться, была так слаба после… – она запнулась. Не слишком прилично обсуждать рождение детей с мужчиной. Но от пары, сидящей напротив неё на крошечном диванчике, веяло теплотой и душевностью, и Елена постаралась забыть то, что сейчас казалось несущественным, – после рождения сына…

Раздались удивлённые возгласы, Ольга расплылась в домашней улыбке. В душе Елены смелись последние преграды перед этими чудесными людьми. Оказалось, ей не хватало их в добровольном изгнании. Бывает ведь, что неприятно встречать даже самых преданных друзей после событий, изменивших жизнь. Объяснить это невозможно, да и говорить не стоит – не поймут, да ещё и обидятся. Иногда полезно молчать и просто смотреть.

– Как же окрестили ребёнка?

– Павлом. Умный мальчик, только непоседливый, – в голосе Елены прозвучала естественная материнская нежность, глаза оказались матовыми в свете падающего на них солнечного света. Она улыбнулась спокойной женской улыбкой.

– И мы тоже детьми порадовались.

– Как? Ох, ну что это я… Вполне понятно, простите. Все родители эгоисты, не могут поверить, что не у них одних могут рождаться дети. Кто же у вас?

– Девочка, Машенька. Хорошенькая, как картинка, – ответила Ольга.