Пасынки богов

Парень же, заметив мой взгляд, вспыхнул новой злобой.

– Чего уставился?! – негодующе воскликнул он, ступая ко мне. – В рожу захотел?

Посчитав за лучшее не отвечать, я отвернулся и прибавил шагу, чтобы поскорей уйти.

Под вечер Камаш пожаловал в нашу таверну, и я познакомил его с тётей Розой.

– О, какой у тебя хороший товарищ появился! – сказала тётушка, оценивающе глядя на Василия и сравнивая мою худобу с его ладной спортивной фигурой. – Ты ведь защитишь Максимку в случае чего? – спросила она, трогая меня за плечо и не отрывая взгляда от гостя.

– Обязательно, – сказал мой друг. – Я уже сказал кому надо; пусть только кто тронет Макса, будет иметь дело со мной.

Тётушка ласково потрепала его по голове, провела нас в таверновский зал и, усадив за один из столиков, лично подала нам чай и вкусные-превкусные пирожки с маковой начинкой.

За чаепитием я рассказал Василию о послерыбалочном происшествии, свидетелем которого стал.

– Это Шкворень со своим папашей, – презрительно проговорил он.

– Кто такой Шкворень?

– Шурка Терентьев с Марьинской улицы. Та ещё паскуда. У него двое дружков. Мы с ними давно воюем. Одному тебе лучше им не попадаться – могут насовать.

– В смысле?

– Морду могут набить. И карманы обчистить. Но я их всех троих скопом не боюсь.

– А что за девочка в доме Терентьевых?

– Сестра Шкворня. Груня. Отличная девуха. Братец против неё тьфу. Будет случай, познакомлю вас.

Через день я отправился к себе в Чукалино. Василий провожал меня до самой автостанции.

Я зашёл в салон автобуса и устроился на своём сиденье.

– Приезжай ещё! – донёсся голос моего нового друга.

– Обязательно приеду! – крикнул я в приоткрытое окно.

Глава пятая. Разорение и его последствия

Жесточайшая летняя засуха самым неблагоприятным образом отразилась на финансовом положении нашего фермерского хозяйства, сделала нас, по сути, банкротами.

Я уже упоминал, что посевы выгорели, зерна мы намолотили меньше, чем посеяли, из-за чего даже кур на птицеферме и тех кормить стало нечем.

В течение осени и в начале зимы мы избавились от всего поголовья птицы, распродав её на ольмапольских рынках. Молодки ушли живьём, а взрослых несушек и петухов пришлось забивать и пускать через мясные прилавки.

Но это ещё полбеды. На отце висела крупная банковская задолженность, расплачиваться за которую было нечем. Деньги он брал в банке «Ольмазайм» на покупку зерноуборочного комбайна, сеялок с культиватором и ещё чего-то, надобного для полевых работ, надеясь вернуть заём с процентами выручкой от продажи урожая. Время платежей подошло, только рассчитываться было нечем. Банк грозил обратиться к коллекторам, а известно, какими жестокими способами они выколачивают денежки из людей, попавших в финансовую кабалу.

Кончилось, однако, тем, что долги наши выкупил фермер Мишка Шабалин. И в счёт их забрал все поля, которые отец обрабатывал – как арендуемые, так и принадлежавшие непосредственно нашему семейству. А также трактор, грузовую «Газель» и всю сельхозтехнику вместе с комбайном, будь он неладен.

К весне, кроме дома с приусадебным участком, старенького «Жигулёнка» шестой модели, коровы с телёнком и десятка кур, у нас ничего не осталось.

Некоторое время отец ещё хорохорился, говорил, что нам только бы до лета дотянуть, а там он у Никифорыча, своего старого дружбана, тоже фермера из соседнего села, возьмёт в долг десятка два поросят и займётся выращиванием свиней на откорм. С последующей продажей свинины на ольмапольских рынках.

– Два десятка – это для начала, – говорил родимый батюшка, закатывая глаза в новых мечтаниях. – На корм я в Калиновом болоте травы накошу – силос будем готовить. На одной траве, понятно, свиней не вырастишь. Но ничего, картошку ещё посадим – весь усад пустим под неё. Картошечка и пойдёт хрюшатам в качестве добавки. Кроме этого, тут уж ничего не поделаешь, фуражное зерно покупать придётся, потому что без зерна какой откорм?! Ну что же, купим. А потом настоящую свиноферму откроем. Вот и будем торговать. И свежим мясом, и окороками с бужениной. Пока же Матильдушка поможет продержаться.

Корова наша Матильда, и правда, удойная была и меньше полутора вёдер молока в сутки не давала, не считая двухмесячного сухостойного периода, предшествующего отёлу. Тёплое парное молоко я каждые утро и вечер пил – жирное такое, вкусное. Вдосталь было и сметаны, и творога, и сливочного масла.

Излишки продуктов опять же шли на ольмапольские рынки, а на денежки, вырученные от продажи, родители покупали тот минимум необходимых продуктов и вещей, которыми мы в тот скудный период обходились. Словом, бурёнка наша была настоящей кормилицей, без неё мы не знаю, что бы делали.

Так мы просуществовали осень и зиму и стали уже привыкать к новому образу жизни и крайней ограниченности в деньгах.

Отдельным чередом промелькивали, а когда и мучительно тянулись школьные уроки.

Домашние задания я почти не учил. Не было надобности. За исключением письменных работ. А меня часто вызывали к доске.

– Интересно слушать тебя, Максим Журавский, – говорили учителя. – Словно учебник читаешь. Хорошая у тебя память развилась. Берите с него пример, ребята – недавно только, в прошлом году, на одни тройки учился, а сейчас… Садись, Максимка, пять тебе!

Особенно забавными казались мне уроки английского, на котором я научился говорить лучше нашей престарелой англичанки Дэнны Артемьевны Синицыной. Чтобы не обескураживать её, мне специально приходилось допускать грамматические ошибки и коверкать произношение. Но как-то раз, сам не зная зачем, я начал излагать задание на безупречном южном британском диалекте. Учительница широко распахнула глаза и на минуту словно застыла.

– Максим, мне показалось или нет? – спросила она, приходя в себя.

– Что, Дэнна Артемьевна?

– Ну-ка ещё расскажи нам…

Я рассказал. Но с обычными искажениями.

– Значит, всё же показалось, – заключила Дэнна Артемьевна. – Ох, возраст! – Она знала ещё французский и немецкий языки, и я мог бы и на том и другом с ней говорить, и на многих других языках, которые с недавней поры прямо-таки теснились в моём сознании, но зачем лишний раз озадачивать старушку?

Много похвалы было от учителей в мой адрес, до приторности порой. Один лишь Геннадий Тихонович словно не замечал моих достижений, а только внимательно поглядывал на меня, слушая, как я излагаю учебный материал, и время от времени задумчиво покачивал головой.

Как-то раз, когда я закончил рассказывать задание по истории, он говорит:

– Продолжай дальше.

– Следующий параграф?

– Ну да, следующий. Зачем спрашиваешь? Ты же знаешь, что я имею в виду.

Остальные четверо учеников нашего класса только хлопали глазёнками, не понимая, о чём речь.

После уроков директор пригласил меня в свой кабинет, налил в стаканы – мне и себе – чаю, поставил передо мной блюдце с конфетами и сказал:

– Давай, Максим, почаёвничаем да поговорим.

А я уже знал содержание предстоявшего разговора. Он должен был пойти о моём даре улавливать суть мыслительных процессов людей. И проникать в содержание книг, не открывая страниц. Потому как в тот момент опять словно прочитал, о чём думает директор. Но немножко ошибся. Прочитал, да только не всё.

– Давно это у тебя? – спросил Геннадий Тихонович.

– Что именно? – переспросил я.

– Способность угадывать мысли людей. И дословно знать тексты учебников – не заглядывая в сами тексты.

Я сказал когда. «Это» началось примерно спустя шестьдесят дней после злополучного «приземления» с обрыва Хромушкиной горы. Однако о причине, давшей импульс появлению необычного свойства, промолчал.

– Ещё что можешь? – снова спросил директор.

– В смысле?

– В смысле проявления сверхъестественных качеств, недоступных обычным людям.

– Могу наперёд знать, что случится в скором времени. Не всегда и не про всё, но кое-что знаю точно.

– Ну да, ты уже говорил, что нашу школу закроют, – сказал Геннадий Тихонович, не отводя от меня проницательного взгляда. – Но закрытие это вполне понятное – учеников-то в селе раз-два и обчёлся, а в ближайшие годы и того меньше будет.

– А вы переедете на жительство в Ольмаполь!

Хозяин кабинета удивлённо вскинул брови.

– И что мне предстоит делать там?

– Вот этого пока не могу сказать, не знаю, – ответил я, хотя отчётливо увидел, в каком неблагополучии окажется мой собеседник в довольно-таки скором времени.

– Или не хочешь говорить?

– Просто не знаю, – более твёрдо сказал я, покривив душой. Лицо моё запылало от прилившей крови.

– Не хочешь говорить, не надо. Только вот что посоветую тебе, Максим. Времена нынче, сам видишь, какие смутные настали. И народ сейчас пошёл о-ёй! Много среди него не совсем нравственно устойчивых и корыстных людишек повылазило. Ты осторожней будь с ясновиденскими высказываниями-то. При себе их держи, не надо рассказывать о своём даре кому попало. А то можно большую беду на себя накликать.

Почти то же самое, чуть ли не слово в слово, говорил и мой отец.

– В общем, имей в виду, – наставлял Геннадий Тихонович, – что язычок лучше держать на привязи. Понял?

– Да.

– Ну а раз «да», то вернёмся к твоим необычным качествам. На что ещё ты способен?

– Не знаю.

– Гм, опять «не знаю»! А что ты можешь сказать о здоровье окружающих тебя людей?

– Не думал об этом.

– А ты подумай.

– Хорошо.

Думал я не больше полминуты. И выдал:

– У вас проблема с поджелудочной железой.

– Есть такое дело. Но как ты узнал?

– После того как вы упомянули слово «здоровье», о вашей поджелудочной железе я словно вычитал – в пространстве, окружающем вашу голову, в каком-то подобии эфирного облачка. А потом увидел и саму эту штуковину у вас в животе. Она на скобочку этакую похожа. В отличие от остальных органов, поджелудочная железа ваша излучает немножко другую энергию, более низкочастотную, что ли. И ещё она тусклее, мертвенней выглядит.

При этих моих словах Геннадий Тихонович заметно опечалился и с натянутой улыбкой сказал:

– У меня действительно неважно со здоровьем. Прежде всего с поджелудочной. И если совсем откровенно, лучше мне не становится, а скорее наоборот. Всё это наводит на не очень весёлые размышления.

Вспомнилось, как он выпивал с моим отцом. Эх, не надо было ему тогда прикладываться к бутылочке. И вообще лучше держаться от алкоголя подальше.

– Теперь скажи, любезный друг мой, можно ли от этой напасти избавиться? – спросил директор. Он снова попытался улыбнуться, но лишь исказился лицом. – Имею в виду проблему со «скобочкой», как ты говоришь.

– А давайте попробуем что-нибудь сделать, – сказал я, чувствуя, как пучок тусклой энергии в животе больного словно просится в мою ладонь. – Сядьте так, чтобы к вам можно было удобно подойти.

Обогнув стол, я приблизился к «пациенту» и лёгким движением руки как бы закрутил болезненный энергетический пучочек, исходивший из его живота, в подобие узелка. Затем без какого-либо усилия отделил его от источника излучения, то есть от поражённой железы, вырвал корень болезни и отбросил его в сторону, где он медленно растворился в комнатном воздушном пространстве. А в заключение округлым движением ладони всё ещё остававшиеся энергетические неровности заровнял.

– Теперь вы здоровы, – авторитетно объявил я директору, не задумываясь над значением своих слов. – Но от алкогольных напитков лучше воздерживаться. Хотя бы некоторое время.

– Мой эскулап уверен, что я выздоровел? – на лице пациента проявился нескрываемый скепсис. – Мнится мне, что ты говоришь это, чтобы только успокоить меня.

– Абсолютно уверен. Не сомневайтесь.

– Если так, то я уже сегодня почувствую всю степень оздоровления, – сказал Геннадий Тихонович, не спуская с меня острого взгляда. – Однако, Максимка, практикой такой тебе пока нельзя заниматься. Вот вырастешь, тогда видно будет.

– Какой практикой?

– Лечить людей подобным образом, с использованием собственных энергетических возможностей.

– Почему?

– Да потому, что ты и без того худенький и бледненький. А сейчас ещё больше побледнел. Видимо, какую-то часть своей энергии ты израсходовал на моё лечение. Её же тебе самому не хватает.

В тот момент я действительно чувствовал себя не лучшим образом и дал себе слово лечебные действия прекратить. Хотя бы до поры до времени.

Директор угостил меня ещё одним стаканом чая с вкусненькой шоколадной конфеткой, и ощущение слабости, возникшее во мне под конец целительского сеанса, постепенно исчезло.

На следующий день после уроков мой «пациент» снова пригласил меня в свой кабинет, где опять же за чаем торжественно и с радостью в голосе объявил, что вчерашнее лечение пошло ему на пользу и что он чувствует себя здоровым человеком.

– Исчезли тошнота, слабость, появился зверский аппетит, – рассказывал хозяин кабинета. – Сегодня утром я впервые за последний год закусил грибами и копчёной рыбой. И маринованными помидорами – тем, что ещё вчера мне было противопоказано и по чему я изрядно истосковался.

– Осторожней с копчёностями, – сказал я ему. – И с маринадами. Не надо рисковать.

– Ничего! – беззаботно ответил Геннадий Тихонович. – Я теперь здоров, как бык. Силы во мне – девать некуда.

Наши чаепития продолжались до конца учебного года. Примерно раз в полторы-две недели. Как правило, по пятницам, уже после уроков. Бывало, увидит меня Геннадий Тихонович, подмигнёт едва заметно и скажет:

– Зайди ко мне в кабинет. Разговор до тебя есть.

А я уже знал, что будет приятный на вкус чай с шоколадными конфетами, обычно из разряда самых дешёвых.

Во время одной из таких чайных церемоний мой старший товарищ и произнёс те заветные фразы, которые во многом определили мою жизнь.

– Максимка, ты талантливый мальчик, – сказал он с некоторым волнением. Должно быть, он заранее готовился к этому разговору. – Но задатки, которые у тебя есть, надо развивать. Иначе они заглохнут и сойдут на нет. И тогда ты станешь обычным, заурядным человеком, способным только тянуть лямку на какой-нибудь работе, дающей кусок хлеба, и не более того.

– Вы имеете в виду – развивать экстрасенсорные способности? – спросил я, уже догадываясь о сути предстоявшего разговора.

– Да, экстрасенсорные, так, кажется, они называются.

– А как развивать их?

– Прежде всего задайся несколькими вопросами.

– Какими?

– Кто ты? Куда идёшь? Зачем идёшь? Словом, определи своё предназначение, своё место в жизни. Уже сегодня. И начинай работать над собой. Для достижения поставленных целей.

– А как работать над собой?

– Ну не знаю. Могу только предполагать. Возможно, ты должен прислушиваться к себе, своим клеткам, анализировать чувства и мысли, владеющие тобой. И больше слушать природу: пение птиц, гомон насекомых, веяние ветра, шелест трав, наблюдать игру света и теней. Хорошо бы ещё заняться чтением специальной литературы о необычных человеческих талантах. Тебе видней – ты же у нас экстрасенс, а не я.

– Допустим, экстрасенс я пока никакой.

– Вот и сделай из «пока никакого» – настоящего, самого сильного в современной человеческой цивилизации. Реализуй полностью то, что дала тебе природа. Только ещё раз говорю: пока не вырастешь, держи свои способности при себе, не показывай их. По сути, ты ещё ребёнок – боюсь, как бы кто не возжелал использовать тебя в своих корыстных целях. Желающих получить выгоду за чужой счёт сегодня более чем достаточно.

Мой старший товарищ разговаривал со мной, как с равным себе. Я же неизменно воспринимал его учителем, наставником. И относился к нему без малейшего панибратства.

Однажды на уроке истории Геннадий Тихонович завёл речь о том, кем мы, ученики, видим себя в будущем.

Нас, сидящих за партами в полупустом классе, было всего пять человек – две девочки и три мальчика.

Обе ученицы сказали, что хотели бы стать врачами и лечить людей, а я сразу постигнул внутренним видением, что медиками им не бывать. Из-за отсутствия денег у родителей – на взятку, без которой в медицинский институт поступить было невозможно. Что одна из них, Дина Вихляева, устроится официанткой в ольмапольском кафе, но и там долго не продержится и вынуждена будет работать дворничихой. Вторая же, Рита Иванова, обречена долгими годами горбатиться с тяпкой на овощных плантациях Шабалиных. Хотя позже в её жизни пойдёт широкая светлая полоса; какая – я в тот момент не понял.

Из мальчиков Венка, сын Михаила Шабалина, заявил, что станет бизнесменом, другой, Пашка Гуркин, – лётчиком. И в самом деле, Венка пригрезился мне преуспевающим коммерсом – в не таком уж далёком будущем. Пашке же не видать было неба, как своих ушей, и Венка возьмёт его к себе телохранителем.

– А ты, Максим, кем хотел бы стать? – спросил под конец Геннадий Тихонович.

– Не знаю, ещё не определился, – ответил я, встав за партой.

Я не лукавил – личное моё будущее было словно в тумане. Но чего точно мне не хотелось, так это крестьянствовать, как мой отец, то есть чуть ли не круглыми сутками гнуть спину, чтобы обеспечить себя куском хлеба, пусть даже и с маслом. И никакая другая специализация тоже не казалась мне привлекательной. Лучше, считал я, находиться как бы в стороне от человеческого сообщества и только наблюдать, что в нём происходит. И за тем, что совершается во всех остальных мирах – животном, растительном, энергетическом, в микро- и макрокосмосе.

Уже когда мы остались наедине, Геннадий Тихонович спросил меня о сбыточности намерений нашего класса. Я рассказал всё как есть, в том числе и о себе.

– И ты собираешься всю жизнь оставаться сторонним наблюдателем? – спросил он с некоторой долей недоумения и осуждения. – Видеть, как люди страдают, горе мыкают, и кайфовать при этом?!

– Я не говорил про кайф. Просто в стороне мне было бы удобней. И желательней.

– Гм, желательней! А я вот что скажу: если у тебя появится возможность лицезреть общество извне, значит, будет и ресурс воздействовать на него.

– Как воздействовать?

– Хотя бы оказанием помощи попавшим в беду! И ещё. В любом случае, находясь вне или внутри человечества, ты всё равно будешь пользоваться произведёнными им продуктами и услугами. Которые надо оплачивать личным вкладом. Прежде всего вкладом в его развитие и облагораживание.

Директор серьёзно относился к нашему разговору и изначально старался задать моему будущему праведное направление.

Если откровенно, насчёт помощи людям мне прежде и в голову не приходило.

Только силёнок для этого у пацанёнка, каковым я в ту пору являлся, было, конечно, маловато. Всё ещё давали знать о себе травмы, полученные при падении с высоты. Я оставался худым и бледным и часто подкашливал, фигура была карикатурой на богатырскую.

Помимо экстрасенсорных способностей надо было развивать и физические данные. Однако с чего начинать и как это лучше делать, для меня оставалось тёмным лесом.

Глава шестая. Переселение

Весной, в мае, до нас донеслась нехорошая весть, что школу нашу закрывают. Как недостаточно укомплектованную. И что чукалинских учеников будут за восемнадцать километров возить на автобусе в среднюю общеобразовательную школу села Туркановка.

Мой треп на уроке истории по поводу закрытия оказался провидческим.

– Это будет не учёба, – сказал отец, узнав о нововведении. – За восемнадцать вёрст на автобусе, которому сто лет в обед и который по два раза на дню ломается! С лысыми покрышками и по нашим дорогам! Да ещё через Усманку, на которой каждое половодье мост сносит!

Усманка – это наша речка с деревянным мостом через неё. Летом – тихая, шириной не больше десяти метров. Но весной, при дружном таянии снегов, она становилась такой многоводной и бурной, что сносила все мосты и переходы. И после половодья на местах снесённого приходилось всё восстанавливать заново.

– Пока мост построят, – продолжал отец, – ещё две, а то и три недели учёбы долой! Этак совсем неграмотным можно остаться. А я хочу, чтобы мой сын нормальное образование получил, не хуже, чем у других! Лучше уж в Ольмаполе учиться, пусть и за тридцать километров. Туда хоть автобусы регулярно ходят.

Может, отец пошумел бы так, пошумел да со временем и смирился с очередным неблагополучием. И учиться бы мне в чужой неприветной Туркановке. Только новость о закрытии Чукалинской школы дошла и до тёти Розы. Недолго думая, она позвонила нам и предложила отцу переехать в Ольмаполь. На постоянное жительство.

– У меня как раз Спиридоныч, шофёр наш, на пенсию ушёл, – сказала тётя Роза. – Заступишь на его место. Обещаю – зарплатой не обижу.

Спиридоныч в «Таверне Кэт» не только баранку крутил, а ещё по мере надобности выполнял обязанности электрика, сантехника, плотника и грузчика. Но мой отец тоже был на все руки мастер, тётя Роза знала это не понаслышке. Заезжая в таверну, не раз помогал он что-нибудь исправить или сделать заново. И всё у него получалось быстро и ладно.

– И для Любани местечко найдётся, – убеждала тётушка. – Нам, вот, горничная ещё одна нужна. К тому же у меня в планах строительство второго гостиничного крыла. Да что в планах! Я уже землю под застройку купила. Сам понимаешь – работы на годы вперёд. А состарюсь, Максимка моё место займёт, он вместо меня хозяйствовать станет.

– Эх, какая ты быстрая! – ответил отец. – Бросить хозяйство, дом, в котором, считай, всю жизнь прожили, это тебе не хухры-мухры.

– Да какое хозяйство! Ты уж разорился, считай. У тебя, кроме своих рабочих рук да здоровья, на котором твоё огородное предпринимательство держится, ничего не осталось.

– Всё равно надо подумать.

– Думай, только недолго. Мне надо решение принимать: или вы будете со мной работать, или со стороны кого-то придётся нанимать.

Вечером собрались мы втроём за столом, и отец дословно изложил тётушкино предложение.

– Что скажешь, Любаш? – спросил он, откинувшись на спинку стула и подпирая голову рукой.

– Не знаю, что и ответить, – ответила мать с нерадостной улыбкой. – Страшно как-то срываться с обжитого места. И куда – в город! Это нам-то, сельским!.. Ой, нет, молчу, за тобой последнее слово.

– А что Максимка насчёт переезда скажет? – спросил отец, поворачиваясь ко мне.

– К тёте Розе – самое лучшее, что только можно придумать, – ответил я без тени сомнения. – И школа там – пять минут ходьбы от «Таверны Кэт». Разве сравнить с расстоянием до Туркановки!

Ещё мне подумалось о Камаше. Такого друга ни в Чукалине, ни где-либо ещё у меня никогда не было. Смелый, не знающий страха. С ним хоть куда! И Рыжван с Файзулой ребята – лучше не найти. Жалко только было расставаться с Геннадием Тихоновичем. Очень уж по душе мне были наши разговоры за чаепитием – на равных. И просто человеком он хорошим казался. Но с ним так и так наши дорожки бы разошлись, коль Чукалинскую школу под закрытие определили.

– Тогда договорились, переезжаем! – категорично, словно отрезал, сказал отец. И тут же позвонил тёте Розе.

Мы и огород перестали засаживать. Скоро, за несколько дней, распродали всю имевшуюся на то время скотину и с немногочисленным скарбом, оставив добрую половину вещей, подались в Ольмаполь. На постоянное жительство.

В то лето из Чукалина ещё восемь семей уехали. Всё из-за того же закрытия школы. Кто в Ольмаполь, а кто на дальнюю сторону к родне или хорошим друзьям.

За последующие несколько лет половина чукалинцев свои дома оставили, в основном молодые, трудоспособного возраста. В пустеющем селе не стало клуба, почты, медпункта. Пожарную команду и ту расформировали. И даже администрацию ликвидировали. Чукалино же перевели в ведение власти села Усиленного, расположенного в нескольких километрах.

Взамен упразднённых учреждений одна лишь небольшая беленькая церковка появилась. Да и та постоянно на висячий замок запертой была. За исключением воскресных дней, когда в неё приходили помолиться десятка полтора местных бабулек.

Мои родители свой дом хоть за треть цены, да продали, а большинство, которые уже после нас уезжали, позаколачивали окна и с тем отправились на сторону. Только одинокие старики остались в селе да несколько наиболее разворотливых фермеров вроде Мишки Шабалина.

Отец с матерью заняли один из номеров «Таверны Кэт», предназначенных для постояльцев. Но они недолго в нём прожили. Уже через недели полторы после переезда родители присмотрели продажный дом с приусадебным участком в посёлке Тихоновка, пригороде Ольмаполя, на улице Красной, километрах в двух от таверны, и, немного поторговавшись, купили его. Точнее будет сказать, домишко жилой площадью тридцать шесть квадратных метров.

Иногда я у родителей ночевал, но обычно – в тёти-Розиной гостинице.

Тётушка выделила мне прежнюю комнату, в которую я вселился, словно в родную обитель.

Разложив по местам своё немудрёное имущество, я позвонил Василию Камашову, и мы встретились в условленном месте на берегу Ольмы.