Пасынки богов

Александр Кучаев

Пасынки богов

© Кучаев А, текст, 2019

© Геликон Плюс, макет, 2019

Часть первая. Становление

Вон видишь, в бурю дуб обломился, а малый росток вырос в три раза.

Из японской поэзии

Глава первая. Заживо погребённый

Я сопротивлялся до последнего. Но меня теснили и начали угрожать пистолетом.

– Иди, иди, – говорили мне с угрюмой ухмылкой, – двигай. Там твоё место теперь. Тебе понравится, ха-ха… Уж да, там ему будет ништячно… Смотри-ка, не хочет… Хватит базарить! Устроили балаган… Шкворень, проводи юношу. На, подстегни его.

Шурка Терентьев, по прозвищу Шкворень, давнишний мой уличный неприятель, был у этих людей на подхвате. Лиходеи, готовившиеся уничтожить меня, только недавно взяли его к себе, и он старался изо всех сил.

Старший, Комарин, командовавший расправой, протянул ему пистолет, и тот с готовностью взял оружие.

Мы встретились взглядами. Мой палач казался неумолимым. И всё же что-то в душе его дрогнуло и отразилось в облике; кадык дёрнулся, в глазах появилось смятение. Непривычно ещё было ему убивать человека. Однако почти сразу же на лице парня проявилось ещё большее ожесточение. Должно быть, он разозлился на себя за то, что допустил слабость.

Два выстрела немного выше головы и один мне под ноги, возле ступней, были более чем убедительны. Я попятился вглубь пещеры, и чёрный каменный свод скрыл небо, синее в тот момент, с лёгкими перистыми облаками. Мы оказались на небольшой площадке, ограниченной неровными стенами.

– Ладно, Шурка, чёрт с ним! – донёсся снаружи голос Комарина. – Пристрели его, чтобы не мучился. Пацан ещё он совсем.

– Хорошо, Яков Матвеич! – крикнул Шкворень, на секунду повернув голову к выходу. – Пристрелю!

И обратился ко мне.

– Ну что, Чалдон, звиздец тебе пришёл. Сейчас подохнешь от моей руки.

Намеренно неспешное движение, и в лицо мне уставилось чёрное дуло, заряженное смертью; в пещерных сумерках видно было, как на спусковом крючке напрягается палец исполнителя казни. Но в последнее мгновение Шкворень оступился на камне, оружие отклонилось немного в сторону, и огневой вихорёк, вытолкнувший пулю из ствола, лишь слегка опалил мне щёку.

Грохот выстрела заставил сделать шаг назад, и я полетел куда-то вниз.

«Всё, конец», – мелькнуло в голове. Из груди вырвался невольный крик.

Однако после двух или трёх метров свободного падения началось нечто похожее на крутой бугорчатый скат, почти мгновенно сменившийся на всё большую пологость, и я оказался на относительно ровном грунте, с двух сторон ограниченном тёмными отвесными стенами, а с третьей – уже упомянутым скатом. С четвёртой стороны было неведомое пространство, зашторенное непроницаемой тьмой.

– Ну что, прикончил? – донёсся отдалённый голос Комарина.

– Да, выстрелил. Прямо в морду, – отчётливо прозвучало под сводами пещеры. Это Шкворень так отчитался о проделанной работе. – Полетел в ямину, словно ветром сдуло. Тут обрыв, вот он с него и…

– Ну и славненько! Давай сюда, нам ещё с входом доделывать надо.

Рёбра и колени ныли, но кости остались целыми, ничего не было сломано. Ушибы же не представлялись смертоносными. Я встал на ноги и, задрав голову, взглянул наверх. В тёмном проёме вышины, за краем обрыва, виднелось тусклое отражение дня.

Немного погодя оттуда донёсся какой-то глухой шум, похожий на удары. Должно быть, наверху долбили грунт. Ломом или лопатой. Следом к этому шуму добавились ещё какие-то звуки, то нарастающие, то убывающие. Потом наверху стихло, и вдруг раздался такой грохот, что заложило уши, зазвенело в голове, и я упал, как подкошенный; когда же пришёл в себя, никакого отсвета со стороны входа уже не было, и замкнутое пространство пещеры погрузилось в полную темноту.

Вспомнились двое сподручников Комарина, стоявших недалеко от подножия Девичьих гор, куда меня привезли. В руках одного из них была, насколько я понял, связка динамитных или тротиловых шашек, похожих на короткие жёлто-красные палочки. Такие связки доводилось видеть в кино при показе взрывных работ или подготовке диверсии.

Получалось, что мои уничтожители выдолбили шурф, заложили в него эти шашки и взорвали их. И под воздействием взрыва выход из подземелья завалило каменной породой.

Снаружи, на значительном расстоянии прозвучал шум мотора; постепенно он отдалялся, становился всё глуше, а затем и вовсе стих.

Очевидно, наверху закончили своё дело и отбыли восвояси.

Меня не пристрелили и не утопили в реке или озере, а погребли заживо. Исключительно для того, чтобы я подольше мучился и в полной мере испытал гнетущий страх перед медленно подступающим тёмным образом с пустыми глазницами и приподнятой над черепом стальной косой.

Хотя нет, по-другому: главный палач передумал и велел меня пристрелить, только Терентьев не совладал с собой, сделал оплошку, в итоге и получилось так, как первоначально задумывалось.

Какое-то время я пребывал в состоянии тяжёлой психологической и физической оцепенелости. Просто неподвижно стоял и бессмысленно таращился в черноту, служившую продолжением пещеры.

Наконец нарастающая усталость понудила зашевелиться. Переступив с ноги на ногу, я присел на грунт и, прижав колени к груди, уронил голову на руки. Лоб ощутил стеклоподобную выпуклость наручных часов. Содержимое карманов (перочинный ножичек, деньги – несколько купюр и мелочь) у меня выгребли, а часы оставили. Специально, чтобы усилить мучения.

– Будешь смотреть, сколько сидишь в этой гробне, – говорили мне перед тем, как затолкать в земной провал. – И прикидывать, сколько ещё удастся протянуть. Если, конечно, сумеешь что-нибудь разглядеть в темноте.

Это были настоящие садисты, получавшие удовольствие от мучений людей.

Отведя руку, я взглянул на циферблат и… на нём отчётливо обозначились не только зеленоватые чёрточки стрелок, но и окружность циферок по периметру. Машинальный отсчёт дал понять, что на дне подземной полости я уже больше ста минут.

То, что удалось определить время, воспринималось как вполне естественное.

С некоторых пор, уже года полтора или два назад, у меня открылась способность различать те или иные предметы даже в абсолютной тьме. Особенности полов, стен и углов в глухом безоконном помещении, например. Или рельеф местности ночью в безлунии на довольно значительном расстоянии. При сплошном покрове туч и отсутствии каких-либо рукотворных источников света, когда нет, допустим, того же зарева над далёким селением или отсвета уединённого костра, спрятанного в складках местности. Короче, не хуже совы, которая ночью видит во много раз лучше обычного человека.

Вот и теперь моё зрение постепенно приспосабливалось к пещерному мраку. Обозначились ближние каменные стены и мрачный тяжёлый свод над головой. Одно лишь пространство впереди, в глубине пещеры оставалось закрытым чёрной непроницаемой завесой; оттуда тянуло холодом и сыростью.

Скоро ночь, а хотелось узнать, не осталось ли наверху, в заваленном проходе, какой-нибудь щели, которую можно бы расширить. И выбраться из заточения.

Скат, уменьшивший скорость моего падения, изобиловал многочисленными выступами и впадинами, похожими на ступеньки, и подняться до верха обрыва, за которым должен был находиться завал, не составило труда.

Одна ступенька, вторая, третья, ещё одна, ещё – и я на площадке, с которой меня столкнул пистолетный выстрел.

Увы, выход загромождали тяжёлые каменные глыбы. Сдвинуть их с места не под силу было бы и десятерым. И нигде ни одного просвета. Выбраться на свободу не представлялось возможным.

Странно, что у меня так и не появилось панического страха из-за ужасного положения, в котором я оказался и который вроде бы должен испытывать каждый, уготованный к лютой кончине. На душе было тяжело, чувствовалась разбитость, однако всё ещё не верилось, что мне осталось недолго.

Судя по положению стрелок на часах, солнце на воле, вне пределов горы, в недра которой меня заключили, уже должно было уйти за горизонт.

На тело давила неимоверная физическая усталость, всё больше тяжелела голова. Надо было как-то устраиваться на ночлег.

Склон Девичьих гор, в основании которых пряталось подземелье, находился на южной стороне, погода в те дни стояла жаркая, каменные глыбы прогрелись, и на пятачке у заваленного выхода было сравнительно тепло. Внизу только, под обрывом, властвовали холод и сырость.

У одной из стенок покоился слой рваной ветоши, и я улёгся на этот одр, укрывшись лоскутом грязного засаленного одеяла.

Должно быть, прежде здесь спасались от непогоды бомжи или какие-то другие несчастные, лишённые нормальной кровли над головой и человеческого участия, и они-то и обустроили сию постель.

Спал я как убитый. Проснувшись же, сразу вспомнил, где нахожусь и при каких обстоятельствах попал в каменное нутро.

Стрелки на циферблате показывали шесть часов. Значит, уже утро и снаружи ярко светит солнце, поют птицы, шелестят листья на деревьях. Только здесь, под огромной массой горной породы, сумрачно и тихо-тихо. Как, наверное, бывает только в могиле. Главная разница – наличие воздуха, обеспечиваемое значительными размерами подземелья. Не исключено, что воздушные струи проникали и через незримые пустоты, соединявшиеся с внешней средой.

Итак, чем я располагал?

У меня был уже упомянутый воздух; запасов кислорода в замкнутом пространстве, тянувшемся в глубину горы, хватит до последнего часа. На весь отмеренный мне отрезок времени. И даже более того. Я был здоров, практически полностью сохранилась способность к движениям. Если не считать хромоты от падения. Но это пустяки – не сегодня-завтра пройдёт.

Кроме того, в моём распоряжении имелись лохмотья, служившие постелью. В них можно было согреться. И несколько пустых пивных бутылок и ржавых банок из-под консервов.

Но у меня не было еды и воды. Вот что ограничит моё существование. Особенно вода. Она – первый ограничитель. От кого-то доводилось слышать или вычитать в книгах, что без питья человек способен продержаться от одних суток до шести. В зависимости от условий, температурных скорее всего. И состояния организма.

Но, может, в подземелье есть какой-нибудь родник или колдобина с водой? Если да, то дело будет только за едой. Обычный, в хорошей физической форме человек способен продержаться без питания до двух месяцев – шестьдесят дней.

Во рту чувствовалась сухость. Кажется, недостаток влаги уже начал сказываться. Но, возможно, это лишь психологический эффект перед ожидаемыми мучениями.

А что, если имеется другой выход из пещеры?! Надо только найти его и спокойно выбраться наружу.

Не теряя ни секунды, я начал спуск в сумрачную глубину и вскоре оказался на том месте, где мне уже довелось находиться после падения с обрыва.

Похожий на шахту ход различался теперь ещё отчётливей, чем в первые часы заключения, и я довольно уверенно двинулся вперёд, придерживаясь правой твёрдой, сплошь каменной, несколько красноватой поверхности стены.

По рассказам знающих людей, раньше в Девичьих горах добывали природный камень для строительства. В основном он шёл на облицовку цоколей и фасадов зданий. И обустройство внутренних интерьеров.

При добыче горных отделочных материалов эти пещеры и вырыли. Всего их было семь.

Одна из них называлась Галаевой, потому как в стародавние времена в ней укрывался местный разбойник Галай, несколько лет грабивший купеческие суда на Ольме. Пока его не поймали и при большом стечении народа не повесили на Ольминском поле – центральной площади нашего Ольмаполя.

По слухам, в той пещере знаменитый тать зарыл клад с несметными сокровищами. Многие охочие до лёгкой поживы пытались найти спрятанное – вероятно, деньги, меха, золотые и иные дорогие изделия, – да только без толку. Не отдавали горы разбойничий клад.

Вспоминая теперь особенности рельефа, я предположил, что именно в Галаеву пещеру меня и заключили.

Только, пожалуй, никакая это не каменоломня. Как можно было вытаскивать тяжёлые глыбы со дна такой глубокой полости наверх, да по обрыву, что перед выходом?! Главное, зачем, когда камень проще добывать чуть ли не с самой поверхности горных склонов? Нет, скорее всего Галаева пещера – естественное природное образование. Хотя какое это имеет сейчас значение!

Подземелье уходило вглубь Девичьих гор с некоторым понижением, я же надеялся, что начнётся подъём и откроется выход на волю.

Однако моё продвижение закончилось тупиком. Дальше пути не было. Как и выхода на поверхность. Протяжённость природной галереи не превышала трёхсот метров. В самой нижней части её царил ужасный холод. Почти как зимой или поздней осенью. А во впадинах каменного грунта лежали пласты льда, появившегося, может быть, тысячи лет назад, ещё в пору образования пещеры.

По краям неровных ледяных наростов виднелись разновеликие ободья талой воды, местами переходившие в небольшие озёрца, и я тут же прильнул губами к поверхности одного из них.

Утолив жажду, встал и огляделся вокруг; я был в заточении, глубоко под землёй, но у меня появилась вода, много воды, и мой последний час отодвигался на два месяца. Но это самое большее.

На мне были лишь летние брюки и рубашка-безрукавка, и стылый воздух около льда всё сильнее давал знать о себе. Меня пробил мелкий озноб, и я заторопился назад, к выходу, заваленному породой; там, на более высоком уровне было намного теплее.

Поднявшись по обрыву, я присел на постельные лохмотья и натянул на плечи обрывок одеяла. Тягостные размышления, подкреплённые острыми сосущими спазмами в желудке, овладели мною ещё сильнее.

Совершенно очевидно, что мне предстоит умереть с голоду. Мрачная действительность указывала именно на такую кончину. Время её пришествия было вполне прогнозируемо. И всё же не хотелось верить, что дни мои сочтены. Должен, должен быть путь к спасению! Но какой?

Выход завален тяжёлыми глыбами, их не одолеть. При отсутствии еды организм быстро ослабеет, и тогда даже спуск к воде превратится в большую проблему. Пожалуй, что последний мой час не через два месяца, а гораздо ближе.

Еда – вот что необходимо прежде всего. Но где взять её в замкнутом пространстве, в котором нет ни одного растения и ни одного живого существа? Здесь не водятся даже крысы. Потому как нет корма для них.

Придёт ли кто на помощь? Извне, снаружи, помощи ждать нечего, ведь о моём местонахождении никому не известно. Кроме преступников, совершивших злодеяние. Так что… Но, может, продержаться в подземной темнице и обрести свободу помогут мои необычные способности? Те самые, которые я развивал в себе столько лет и о которых абсолютное большинство людей, в том числе из близко знакомых, даже не догадывались!

Однако достаточно ли будет для спасения одних лишь этих качеств?

То, о чём мне подумалось, казалось совершенно фантастическим. К тому же прежде я никогда этим не занимался за ненадобностью – и в голову не приходило.

Глава вторая. Необыкновенные способности

Зачатки экстрасенсорности – телепатических способностей, ясновидения и других необычных отличительных свойств – появились у меня после того, как я разбился, прыгнув с обрыва Хромушкиной горы.

У нас, в нашем селе Чукалино, многие смотрели телевизионную передачу про городских мальчишек, прыгавших в снежный сугроб с крыши пятиэтажного дома. Сугроб был глубокий, а снег рыхлый, и всё у этих дурошлёпов обходилось без травматических последствий. Их ругали, угрожали наказанием, но бесполезно. Так продолжалось, пока снег возле дома не погрузили в самосвалы и не увезли.

Вот и мы, сельская ребятня, прыгали. В снежные наносы. Только не с крыши, а с высокого крутого обрыва Хромушкиной горы. И опять же прыжки у всех проходили благополучно, и никто ничего, кроме восторга от стремительного полёта, не испытывал.

Один лишь я допрыгался, угодив не в снежную глубину, а на твёрдый, закаменевший от морозов выступ.

Помню ужасный сокрушающий удар, когда я хряснулся о ледяной монолит, и то, как у меня оборвалось дыхание. Я сидел на выступе и не мог вдохнуть. Долго-долго не мог вдохнуть – до нескончаемости.

Мои товарищи спустились ко мне и, испуганные моим беспомощным состоянием, начали кричать: «Максим, Максимка, что с тобой, вставай?!»

А я не мог дышать. Организм словно колебался, не зная, что ему делать: то ли провалиться в тёмное небытие, перед которым он вдруг оказался, то ли остаться в мире сём.

Потом лёгкие всё же сумели сделать короткий неполный вдох, после чего дыхание опять надолго остановилось.

На какое-то время я потерял сознание. Мальчишки теребили меня, трясли, пробовали поднять, но смогли только посадить, как тряпичную куклу, то и дело валившуюся набок. Кажется, на минуту или две сердце моё остановилось, а нематериальная субстанция, именуемая душою, покинула тело и приподнялась на небольшую высоту. Я увидел себя – ватного, неподвижного, опрокинувшегося на лёд, и ребятню, суетившуюся вокруг и пробовавшую оживить обмякшее тело.

В конце концов смерть отступила, что-то во мне вновь подключилось к жизни, я начал приходить в себя и задышал бурно-бурно, со стоном.

Наступил момент, когда я отдышался и встал, и у меня хватило сил выбраться из-под обрыва.

Мы направились в село. Мальчишки, шедшие рядом, о чём-то тихонько переговаривались; я не слушал их – во мне каждый шаг отдавался ухающими болезненными стонами в обеих сторонах груди. Будто лёгкие сорвались со своей основы и качались теперь вверх-вниз на тоненькой нити, ежесекундно готовой оборваться.

Дома я ничего не сказал о случившемся, и мои родители так и остались в неведении. Две или три недели, точно не помню сколько, я старался меньше двигаться и, если не был в школе, долгими часами сидел на полу у подтопка, прислонившись спиной к тёплой его стенке.

Должно статься, у меня не только лёгкие оказались повреждёнными, но и все остальные внутренние органы, прежде всего печень и почки. Судя по сбоям в работе главных пищеварительных и выделительных органов.

И мозгу, пожалуй, досталось, ибо нечем больше объяснить отклонения, начавшие происходить со мной с того критического момента, прежде всего связанные с изменённым восприятием окружающего пространства, чего не было до падения. Более тонким, а порой зыбким видением его – словно через неверное плывущее марево, если можно так выразиться.

Много лет спустя я пришёл к выводу, что удар, полученный мною, воздействовал и на шишковидное тело, эпифиз по-другому. То есть на ту самую железу в центре головного мозга, которая ответственна за появление и развитие необычных способностей. Каким-то образом активировал её.

Но, возможно, активация стала результатом кратковременной остановки сердца, при которой наступившее кислородное голодание включило дополнительные ресурсы мозга. Для сохранения жизни.

С возрастом у абсолютного большинства людей эпифиз в значительной степени атрофируется и снижает свои функции. Но только не у меня.

Несомненно, что пинеальная железа – ещё одно название сего мозгового придатка – с годами только усилила свои функции. Что и привело к появлению и развитию упомянутой выше экстрасенсорности. А также многих других качеств, разительным образом отличавших меня от остальных граждан, преимущественно занятых лишь обретением денег и удовлетворением житейских потребностей. И получением разных удовольствий.

Полагаю, что кроме травмирования при падении дополнительной причиной формирования сей железы стало и моё вынужденное долговременное прислушивание к болезненным процессам, проистекавшим в организме.

Уже в первые дни после злополучного прыжка меня стали посещать всяческие видения тонкого плана. Большинство из них быстро забывались, но некоторые невозможно было стереть ни временем, ни самыми острыми обстоятельствами.

Хорошо, в мельчайших подробностях врезалось в память появление образа покойной бабушки Вари, ушедшей в мир иной за полтора года до рокового случая.

Она присела напротив на табуретку, долго молча смотрела на меня, укоризненно покачивая головой, а потом сказала:

– Ладно, что случилось, то случилось. Но ты не унывай, внучек, не плачь. Со временем всё у тебя подживёт, наладится, и ты вырастешь крепким здоровым парнем – не слабее большинства. И тебя ждут удивительные приключения, каких свет не видывал до сей поры.

– Какие приключения, бабушка? – спросил я, вглядываясь в знакомые черты и, как ни удивительно, оставаясь в совершенном спокойствии – ни малейшего испуга.

– А вот узнаешь. Вспомнишь, что я сказала. Ну, держись тут. Мне же пора отправляться в своё измерение, к моим родителям и подружкам. Однако я ещё приду к тебе. Не скоро, спустя годы, когда окажешься в такой страшной ситуации, что лучше сейчас о ней не говорить.

С этими словами бабушка встала и, пройдя сквозь стену нашего дома, исчезла в неведомом пространстве.

И ладно бы эта сценка происходила во сне, а нет же – днём, наяву, в тот момент, когда я опять примостился к своему подтопку, чтобы возобновить чтение книжки величайшего писателя Джека Лондона с его удивительными рассказами о борьбе людей за выживание в экстремальных условиях.

Ну и помимо тонкого плана начало происходить много другого, вроде бы пустячного, но тоже заставлявшего думать о не совсем обычном, близком к чудесному.

Помню, как моя матушка Любовь Евгеньевна потеряла нательный серебряный крестик, который она носила на себе чуть ли не со дня рождения. Мать была довольно-таки верующим человеком, сильно переживала из-за потери и всё приговаривала, что не к добру это, что ждёт её наказание, кара небесная за грехи вольные и невольные.

Слушал я, слушал её причитания, а потом возьми и ляпни, словно в шутку и даже с насмешливой улыбкой, сам не думая о том, что говорю:

– Ха, грехи! Ты лучше бы в бане посмотрела, верней, в предбаннике. Там под лавкой твой крестик, поди, и лежит. Скорей всего, гайтан-то оборвался, когда ты одевалась после мытья, а ты и не заметила.

– Откуда тебе знать?! – сказала мать, встрепенувшись.

– Так негде ему больше быть, негде.

Матушка побежала в огород, где стояла наша баня, и через пару минут вернулась с крестиком в руке.

– Ну, Максимка, догадчик ты, да и только! – воскликнула она на радостях.

Сменив гайтан, мать водрузила крестик на грудь, заправив его под кофточку, и в качестве награды вручила мне шоколадку, сохранившуюся от Рождества.

А я сам удивился своим провидческим словам. Потому как и вправду хотел только пошутить. Из-за пустоголовости своей, по тогдашнему моему представлению.

Об этом случае мать рассказала отцу, и всё на радостях, с восклицаниями, какой я молодец. Он же в ответ на её ликование только с деланным глубокомыслием покачивал головой да прицокивал.

Вспомнилось и апрельское обстоятельство, когда подсыхать уже стало в полях. Не сегодня-завтра надо бороновать и сеять, а солярки в нашей заправочной цистерне было, кот наплакал – на половину работ не хватало.

Отец в селе как бы фермером считался, а на мой непросвещённый взгляд, если не по-иноземному, – просто крестьянствовал, обрабатывая земельный пай, доставшийся нам после развала колхоза. В придачу к нему он брал ещё несколько паёв в аренду у соседних стариков и старушек, расплачиваясь с ними частью урожая – зерном и соломой, которые они использовали для прокорма домашнего скота.

– Что делать, ума не приложу, – плакался мой дорогой Егор Яковлевич. – Денег ни рубля нет, чтобы горючего купить. И занять не у кого, все знакомые фермеры – только голь перекатная.

– Может, у тебя в каком-нибудь загашнике деньжата припрятались? – вопросил я, чтобы только поддержать разговор и хоть как-то ободрить папашу.

– У меня один загашник – пустое портмоне! – ответил тогда отец.

– Может, в книжку куда сунул!

– Что я, дурак, что ли, в книжку деньги совать! В книжку положишь – потом забудешь и век не найдёшь.

– Да ты посмотри!

– И смотреть нечего.

– А вон в той книжке по растениеводству, на шкафу, глянь, не лежит ли чего, – не отставал я от родителя.

– Отвяжись! Нет ничего ни в «Растениеводстве», ни ещё где. По-твоему, не знаю я, что ли?! У меня каждый рубль на учёте. Я их все, эти рублики, тысячу раз пересчитываю да прикидываю, как выгодней использовать.

– Говорю тебе, взгляни!

– Вот привязался, неугомонный! Ладно, на, смотри. Может, теперь успокоишься.

Отец снял с верхней полки упомянутую книжицу, раскрыл, а в ней между страницами четыре стотысячные купюры лежат. В те времена на такую сумму можно было шесть двадцативёдерных бочек солярки купить.

– Эх ты! – воскликнул отец. – Как они здесь оказались? Я и не помню, когда их сюда положил. По пьяни, что ли? Ну, Максимка, вовремя ты подсказал. Вот соберём урожай, я тебе новый велосипед куплю.