Пасынки богов

С добавочными шестью бочками дизтоплива папаша вполне успешно закончил посевную и приступил к уходу за пропашными культурами. Лучше сказать, к уходу в основном приступил я сам, потому как в конце мая начались школьные каникулы и свободного времени, которое можно было использовать для полевых и прочих работ, у меня появилось хоть отбавляй.

Отец же взялся за возведение пристройки к птичнику.

Родители уже несколько лет выращивали бройлерных цыплят и после забоя возили тушки молодняка в Ольмаполь на продажу. И ещё держали яйценосных кур породы граум боран – самых на то время продуктивных.

Моему дорогому Егору Яковлевичу всё мечталось увеличить доходность своего фермерства и выбиться из нужды. Потому, посоветовавшись с матушкой, он решил увеличить куриное поголовье и, соответственно, производство яиц.

По окончании посевной на задах нашего дома среди хозяйственных построек целыми днями раздавались то стук топора и молотка, то вжиканье пилы.

А я с утра до вечера сидел за баранкой в кабине нашего колёсного трактора Т-40 и, как пишется в земледельческих книжках, «проводил междурядную культивацию» посевов кукурузы и подсолнечника.

Пока ездишь так час за часом, о чём только не передумаешь! И о прошлом, и о будущем. И о катастрофическом зимнем приземлении с обрыва Хромушкиной горы тоже.

Этот приземление не прошло бесследно и для моего внешнего вида.

Прежде я крепким таким был, мордастеньким, а как отбил нутро – побледнел, похудел, истончился лицом, под глазами появились огромные синяки. И физически ослабел. Меня стали побарывать даже те мальчишки, кого я, бывало, клал на лопатки одной левой.

Мать ездила со мной в райцентр, город Ольмаполь, к педиатру, и тот, прослушав и простучав мои лёгкие, посоветовал отправить меня в детский санаторий.

– Какой ещё санаторий! – воскликнул отец, узнав о рекомендации. – А в поле кто будет работать?! Я разве один управлюсь? Не-ет, нам не до санаториев. Ничего, вот Максимка побудет среди растений на свежем воздухе и сразу пойдёт на поправку.

Обо всём я думал. Включая школьные уроки. И Геннадия Тихоновича Камраева, случалось, вспоминал, нашего директора, он же преподаватель истории и географии.

Учился я без особого прилежания, с троечки на четвёрочку. А то и на двоечку. Это когда совсем учебники в руки не брал.

Отцу же с матерью недосуг было меня погонять. Их и без того работа задавила – то они в поле спину гнули, то в огороде, то скотиной во дворе занимались. Редко когда спрашивали, мол, уроки сделал? Конечно, сделал, следовал ответ.

Словом, пользовался я родительской слабиной, как хотел. К тому же они нередко и меня к своей работе пристёгивали. И чем взрослее я становился, тем больше приходилось вкалывать. Даже зимой. То помогай отцу трактор или комбайн с сеялками ремонтировать, то иди кур кормить или стойло у коровы чистить, то ещё что.

Геннадий Тихонович не раз меня упрекал:

– Эх, Максимка, опять троечка! Ты же способный мальчик, мог бы учиться и получше.

Спустя месяца два с половиной после того, как я разбился, вызвал он меня к доске рассказывать домашнее задание по истории. О смутном времени по окончании царствования Ивана Грозного.

И надо же такому случиться! Я, вместо того чтобы прямо сказать, что не учил, взял и вышел – словно за руку кто вывел.

– Ну рассказывай, – сказал директор.

А чего рассказывать, если я к учебникам даже не прикасался!

Вздохнул я, поднял глаза к потолку, и вдруг слова с языка, словно горох, так и посыпались.

Отчеканил я честь по чести про лжецарей и народ этой утонувшей в веках далёкой смуты, а под конец возьми да брякни на весь класс:

– Насчёт же семнадцати миллионов, что вы, Геннадий Тихоныч, на ремонте школы сэкономили и себе в карман положили, не морочьте голову – никто из начальства не узнает! Да и школу нашу через год всё равно закроют. Мишка Шабалин в ней зерно будет хранить.

Мишка Шабалин – самый удачливый фермер в нашем селе, не чета моему папаше, который концы с концами еле сводил.

Директор при упоминании прикарманенных денег прямо таки позеленел и чуть со стула не свалился.

– Журавский, ты что себе позволяешь?!

А я и сам не понял, как из меня такая лажа попёрла. Да и откуда мне было узнать о наворованном?! Получалось, что я словно в директорскую черепную коробку залез и постигнул, что в ней таится.

Вечером Геннадий Тихонович пришёл к нам домой и рассказал о случившемся моему отцу.

– Меры будут приняты, – выдавил из себя помрачневший отец.

– Я честный человек! – заявил директор.

– Знаю, Тихоныч, знаю. Только моему дурачку, к сожалению, не ведомо, что честней тебя во всей округе никого не сыскать.

В тот момент я находился в своей соседней закуточной комнате и весь их разговор слышал досконально.

Чтобы сгладить возникшую неловкость, отец водрузил на стол бутылку самогонки, простенькую закуску, и пошла-поехала у них выпивоновка.

Они были старинными друзьями, вместе росли, вместе на танцульки в клуб соседнего села шастали. Только после окончания школы их стёжки-дорожки разошлись. Отца взяли в армию, в танковые войска, в которых он три года прослужил механиком-водителем, а Геннадий Тихонович поступил в пединститут.

– Эти семнадцать миллионов я просто не оформил, как следует, – сказал директор за рюмкой. – А сколько раз приходилось ездить в Ольмаполь на своей машинёшке, чтобы договориться с кем надо о ремонте школьного здания! Одного бензина сколько было израсходовано! А оштукатуривание и покраска классов! Считай, я один всё сделал. С конца июня до сентября крутился, словно белка в колесе.

Когда мы с отцом остались наедине, он внимательно посмотрел на меня и сказал:

– Слышал, что Тихоныч гутарил?

– Слышал.

– Ты вот что, за языком-то следи, иначе большую беду на себя накличешь – не сегодня, так завтра. И нам с матерью проблем добавишь. Понял?

– Угу, – ответил я.

– И вообще, думать надо, что гоже, а что негоже говорить людям, особенно взрослым – понравится им это или нет. Зачем портить настроение человеку, кем бы он ни был!

Отец уже догадывался, что я могу читать мысли других людей, узнавать их скрытные деяния и обладаю иными способностями, недоступными ни лично ему, ни кому-либо ещё на селе.

Эту догадку его особенно укрепило событие, случившееся дня за три до конфуза с директором.

В то утро мои родители собрались в Ольмаполь с партией куриных яиц.

Вроде, ничего такого – поездка из разряда обычных, выполняемых регулярно по два-три раза на неделе.

Только я отцу говорю:

– Будешь подъезжать к Лашманному мосту, сбрось скорость. Километров до пяти. Очень тебя прошу.

Лашманный деревянный мост был построен, наверное, ещё сто лет назад через речку Агапку, что на полпути между нашим Чукалином и Ольмаполем. Длиной метров семьдесят, с ограждением в виде плах, положенных по обоим краям моста по всей его длине.

– Зачем её сбрасывать? – спросил отец. Он любил прокатиться с ветерком. – Так мы и к вечеру до Ольмаполя не доедем.

– Не знаю пока зачем, – ответил я, – только обязательно скорость надо убавить. Слышишь, обязательно! Не пожалеешь.

Ничего больше не сказал родитель, а лишь внимательней обычного взглянул на меня.

Перед тем самым мостом он, вспомнив мои слова, и правда взял да убавил газ и поехал по деревянному настилу со скоростью движения пешехода. И надо же, на середине центрального пролёта у «Газели», на которой они ехали, возьми и лопни правая передняя камера! Машину повело в сторону, но отец успел затормозить у самого ограждения, когда спустившее колесо уже упёрлось в оградительную плаху.

Выехав на противоположный берег, отец поставил вместо неисправного колеса запаску и спокойно поехал дальше.

Замечу кстати, что берега у Агапки высокие, крутые, и настил моста над уровнем воды метра четыре был. За месяц до этого Лёшка Бараев, наш сельский мужик, с него на самосвале кувыркнулся. Машина вошла в воду вверх колёсами, а Лёшка… Он как был в кабине, так в ней и остался, не успел выпрыгнуть. И причиной той аварии, по всей вероятности, тоже была лопнувшая колёсная камера.

Велосипед же отец мне не купил. Лето выдалось на редкость жаркое, засушливое, и урожай мы собрали меньше, чем посеяли. Денег у нас было с гулькин нос, и, всё понимая, о велике я даже не заикался.

Выгорели не только посевы, но и травы на лугах и разных неудобьях, где в прежние года можно было с косой пройтись и травы на сено надыбать. Из-за бескормицы сельчане немалую часть скотины, в том числе предназначенной на племя, осенью пустили под нож и по дешёвке распродали на городских рынках.

Глава третья. «Таверна Кэт»

В самом конце лета приснилась мне тётя Роза Иванеева. Это была матушкина двоюродная сестра, одинокая разведённая женщина, проживавшая в уже упомянутом Ольмаполе, от которого до нашего села было тридцать километров.

С родителями моими тётушка не шибко дружила и давала знать им о себе лишь редкими почтовыми открытками с несколькими, почти одними и теми же сухими словами. Но ко мне, хоть и встречались мы пять раз всего, она относилась более чем благосклонно. Видимо, предчувствуя, какую пользу я принесу ей в самом недалёком будущем. А может, из-за нашей с ней душевной похожести.

И вот привиделось мне во сне, будто тётя Роза настойчиво зовёт меня в гости. Прямо так и заявила:

– Непременно приезжай, Максимка, жду!

Смотрит она, а чёрные глаза её весёлые такие, радостные.

– Так у меня денег нет, чтобы приехать, – помнится, ответил я ей. – И отец работать заставляет. Мы сейчас просо убираем на зерно. Просо только немного и уродилось. Потому как самая жаростойкая культура. Все остальные посевы выгорели из-за засухи.

– Передай отцу, – сказала тётя Роза, – что я велела отпустить тебя. Ещё неделя, и кончена ваша уборка – один как-нибудь перебьётся. Ишь, нашёлся эксплуататор, парня круглый год работой загружать! А деньги я тебе пришлю.

И действительно, через несколько дней денежный перевод пришёл. С приглашением в гости и припиской поездку не откладывать. Отец скривился в ответ на мою просьбу, выругался по поводу денежек свояченицы, но, недолго подумав, согласился.

Первым же автобусом, проходившим мимо села, я отправился в Ольмаполь.

Тётя Роза проживала в заезжем доме, на первом этаже которого располагалось увеселительное заведение под названием «Таверна Кэт». Она являлась владелицей этого сравнительно небольшого хозяйства, доставшегося ей по наследству от родимого батюшки Глеба Львовича Иванеева.

Глеб этот дом выиграл в карты у одного местного коммерса с бандитскими замашками, после того как предварительно полностью очистил его карманы посредством игры в покер или очко, не помню уж точно название картёжного дела.

Но недолго господин Иванеев пользовался свалившимся на него богатством. Не прошло и месяца, как ненастной холодной ночью попал он под колёса автомобиля.

В тот момент искусный мастер только что вышел из ресторана, где проводил время в компании друзей, также имевших отношение к картёжному поприщу. Вышел и поднял руку, чтобы остановить такси. Однако автомобиль не остановился, а повернул прямо на него, резко увеличив скорость. Таксомотор скрылся в ночи, Глеб же Львович остался лежать на тротуаре; грудь его была раздавлена.

Автомобиль, на котором было совершено преступление, так потом и не нашли. Свидетелей происшествия, кроме ресторанного швейцара, не оказалось, ночь, повторяю, выдалась ветреная, дождливая, струи ниспадавшей небесной воды застилали всё пространство улицы, и человек в дверях не разглядел ни марки, ни номера авто; про цвет кузова и то не мог сказать ничего определённого.

Поговаривали, однако, что дело с наездом не обошлось без того коммерса, которого обыграл Иванеев. Только у следствия никаких доказательств не было.

Ну а достояние в виде заезжего дома и довольно крупной денежной суммы на банковских счетах перешло единственной дочери господина Иванеева.

Эту историю Роза Глебовна поведала мне почти сразу, как только я оказался под крышей её заезжего дома.

Внимательно вслушиваясь в каждое слово рассказчицы, я внутренним зрением увидел и одинокого человека, прикрывшегося зонтом от дождя, и автомобиль, направленный на него. Даже запах мокрых листьев на деревьях, произраставших под окнами ресторана, кажется, почувствовался. Слышен был и шум водяных откосных струй, падавших с небес, и визг покрышек такси, мчавшегося с бешеным ускорением.

В самый момент наезда сверкнула молния, осветившая лицо человека за рулём. Жёсткий неумолимый взгляд из-под кепки, надвинутой на глаза. Кончик большого крючковатого носа, почти касавшегося плотно сжатых губ. А выше бампера – отчётливый регистрационный номер машины: ВЛ 646.

Вспомнив отцовы слова, что иногда полезно и помолчать, я ничего не сказал о представившейся страшной картине. Да и зачем было ещё больше расстраивать тётю Розу? Она и так во время своего рассказа заметно погрустнела.

Тётушка же, излив печаль, вздохнула и сказала:

– Ладно, прошлое не исправишь. Давай-ка мы с тобой лучше чайку попьём. Для начала. А через часок покушаем, как следует.

Она усадила меня за стол и угостила чаем с заварным пирожным и другими вкусностями. Сама же села напротив и тоже выпила чашечку, только без сахара. И ничем не закусывая. Чтобы не испортить фигуру.

По окончании этой короткой трапезы Роза Глебовна провела меня по обоим этажам дома, показывая каждое помещение и каждый жилой номер, за исключением двух, занятых постояльцами.

– Знаешь, Максимка, – сказала она по завершении обхода, – детей у меня нет, других родственников, кроме вашей семьи, тоже нема. Поэтому таверну я хочу завещать тебе. Чтобы ты, как вырастешь, войдёшь в разум, стал её владельцем и продолжил мой бизнес.

– Да ладно вам, тётя Роза, – ответил я без какого-либо промедления и обдумывания её слов. – Вы ещё молодая, и у вас самой появятся дети – мальчик и девочка.

Про детей не знаю уж, как у меня сорвалось. Сразу вспомнилось предостережение отца не болтать лишнего, но отыгрывать назад было поздно.

– Не говори попусту, племянничек, – сказала тётя, вздыхая. – Врачи давно сказали, что не будет у меня детей. Вот и Андрей расстался со мной, ушёл к другой, из-за того что неродиха я. Десять лет вместе прожили, и всё попусту. Ребёночка уж очень хотелось ему своего, а со мной, бесплодной, чего ждать?

Андрей – бывший её муж, инженер местной кондитерской фабрики, после развода сошёлся с тёти-Розиной лучшей подругой, и та ровно через девять месяцев родила ему сыночка. И этот факт особенно болезненно подчеркнул тётушкину физическую ущербность.

– Будут у вас дети, тётя Роза, точно вам говорю!

– Почём тебе знать, Максимка?

– Да вот знаю.

– По-твоему выходит, что я снова замуж выйду?

Тётя Роза плутовато улыбнулась, и лицо её, и без того выражавшее ласковость, ещё больше подобрело. Разговор о детях и повторном замужестве, несомненно, доставлял ей немалое удовольствие.

– Выйдете.

– За кого же?

– Пока не определено.

– Ах ты, балаболка эдакий! Раньше ты был более сдержанным на язык.

Хозяйка таверны предоставила мне комнату на первом этаже между кухней и жилплощадью, которую занимала лично. Это было помещение примерно шестнадцать квадратных метров, с диваном, столом, табуреткой и двумя старыми креслами. Единственное окно выходило во двор, окружённый разными хозяйственными постройками – аккуратными, свежепокрашенными, выполненными в стиле ретро под начало двадцатого века.

Выделенная камора казалась мне царской палатой, так в ней было просторно и уютно по сравнению с закутком два метра на три, в котором я ютился в нашем чукалинском доме. Спустя год, когда наша семья силою обстоятельств перебралась в Ольмаполь, эта комната так за мной и закрепилась.

Посидев на диване и в обоих креслах и таким манером основавшись в предоставленном мне апартаменте, я взялся за приготовление рыболовных снастей и занимался ими до вечера.

На исходе ночи, при первых лучах зари, я встал с постели и отправился к реке Ольме, к знакомому по прежним рыбалкам заливу, метров на двести врезавшемуся в сушу, недалеко от посёлка Тихоновка, ольмапольского пригорода.

Едва поплавок коснулся воды, начало клевать. Потяг удилищем – и руки ощутили приятную тяжесть, крывшуюся под водой. Ещё усилие, и снасть выкинула на берег довольно крупного окуня.

Глава четвёртая. Камаш, Рыжван и Файзула

Через минуту крючок заглотил ещё один окунь, за ним – ещё.

У меня дыхание занялось при мыслях о полном садке живой шевелящейся рыбы, вручённой тёте Розе! «Ах, Максик, – воскликнет она, – какой ты молодец!»

Радужную картину, однако, нарушили приближающиеся шаги и возмущённый голос:

– Эй ты, чалдон, чего на нашем месте устроился?!

Обернувшись, я увидел позади себя рыжеватого мальчишку моего возраста. В руках у него тоже были удочка и ведро, вероятно, для улова.

– С какой стати оно ваше? – ответил я, нисколько не смутившись. – Ольма-то вон какая большая, всем места хватит. Если хочешь, становись рядом.

– Это место мы прикормили, потому оно наше! – уже более угрожающе сказал мальчик. – Видишь, как здесь утоптано? Давай, вали отсюда, а то!..

– А то что?

– Бо-бо будет, вот что!

– Неужели! От кого?

– От меня!

– От тебя?

– Да! Сейчас как тресну!

– Попробуй только тресни!

– И попробую!

– Ох, испугал!

– А, он ещё…

Рыжий устремился ко мне и хотел с разбегу столкнуть меня в воду, однако, словно чувствуя, что именно так и пойдёт, я вовремя подался в сторону. Мальчик же по инерции проскочил мимо и еле удержался на кромке берега.

В этот момент на верху берегового откоса показались ещё двое мальчишек. Один тоже примерно моего возраста, а другой – на год или два старше, крепкий такой, с хорошо развитыми мышцами плечевого пояса, выпиравшими под рубашкой, и на полголовы выше меня. От него веяло уверенностью в себе. С первого взгляда было понятно, что он вожак среди этих удильщиков.

– Рыжван, что тут у тебя? – спросил крепкий, приближаясь.

– Вот, влез на наше место и не хочет уходить, – ответил рыжеватый. – И меня чуть в воду не столкнул.

– Кто чуть не столкнул? – опять спросил старший мальчик, подступая ко мне. – Он что ли?

– Да, Камаш, он.

Камаш – видимо, это было прозвище вожака, а Рыжван – прозвище рыжего – без каких-либо колебаний одной рукой взял меня за грудки, другой же замахнулся – не для удара, а так, чтобы взять на испуг.

И тут, глядя ему в глаза, неожиданно для самого себя я как закричу чуть ли не во весь голос:

– Тебе лучше бежать домой! Люди спят, а газ прёт вовсю! Смотри, не опоздай!

Переменившись в лице, Камаш на две или три секунды словно остолбенел. Затем, отпустив меня, сделал шаг назад, повернулся и, выскочив на верх берега, что есть мочи припустил к окраинной улице, застроенной частными домами. Только пятки засверкали!

– Куда ты, Камаш?! – крикнул рыжеватый вдогонку товарищу, но тот лишь отмахнулся на бегу и, кажется, ещё прибавил скорости.

– Что ты ему сказал? – спросил Рыжван, с грозным видом шагнув ко мне.

– Что слышал, – ответил я, снова закидывая удочку в реку. – Вот как он вернётся, сам всё и расскажет.

– Ладно, поглядим. Но если что не так – берегись, он тебе бошку оторвёт. А мы поможем ему.

Оба мальчика, оставшиеся на берегу, насадили на крючки наживку и, встав по обе стороны от меня, тоже закинули удочки.

Если взглянуть со стороны, ситуация вроде бы напряжённая. Тем не менее я сохранял спокойствие духа и как ни в чём не бывало продолжал ловлю.

У меня не переставало клевать. У моих охранников тоже одна поклёвка сменялась другой. Кроме окуней мне попалась пара сорожек, а рыжий мальчик вытащил щуку килограмма на полтора весом. Он сразу повеселел, и, кажется, даже его враждебность ко мне убавилась.

Через полчаса вернулся Камаш. Теперь он не бежал, а шагал размеренно и немного устало. Лицо его было отягощено какими-то раздумьями.

Он сразу направился ко мне, подошёл и громко сказал:

– Спасибо! Благодарю, не знай как! Теперь я твой должник на всю жизнь. Будем друзьями?

– Да, конечно! – с удовольствием ответил я, пожимая протянутую мне шершавую руку.

– Василий! – представился мой новый друг. И добавил не без гордости: – По-другому – Камаш. Это у меня прозвище такое. Потому как фамилия – Камашов.

– Максим, – ответил я. – Но прозвища у меня нет.

– Чалдон он! – со смехом проговорил рыжий мальчик. – Вот какое у него прозвище.

– Всё слышали? – сказал Василий, поворачиваясь к товарищам. – Макс – мой друг, и кто тронет его хоть пальцем, будет иметь дело со мной. Бошку снесу, если что! Всем передайте!

– А что случилось-то, Вась? – спросил Рыжван. – Куда бегал?

Из последующего разговора выяснилось, что его зовут Гриша Калитин, а третьего мальчика – Антошка Файзулин, по кличке Файзула. Долгие годы ещё в моём восприятии они так и были с уменьшительными именами. Только Камаш всегда оставался для меня Василием.

Антошка был смирного характера. Я скоро понял, что друзья нередко использовали его для побегушек и других мелких услуг. Зато с ними ему обеспечивалась защита от других мальчишеских компаний.

По рассказу Василия выходило, что, перед тем как ему пойти на рыбалку, отец, оставаясь в постели, попросил его поставить на одну газовую конфорку кастрюлю с водой для варки каши, а на другую – чайник для кипятка.

– Мать вечером наказала поставить, – шёпотом пояснил он. – Пришла с работы и наказала. Слышишь, Вась? Завтрак, сказала, будет готовить. Да устала она очень. Пусть поспит, я сам сварю – в первый раз, что ли!

Отец потянулся и зевнул, поддаваясь сладкой истоме.

– Подремлю минуту и тоже буду подыматься, – пробормотал он полусонно.

Однако не встал отец, а снова забылся глубоким сном. Заводской кузнец, наворочался он у ковочного молота, не отошёл ещё после вчерашней смены.

Тем временем вода в чайнике закипела, выплеснулась наружу и залила конфорку – огонь потух. Газ быстро начал заполнять кухонное помещение, а из него выходить в другие комнаты, включая спальню, где почивали родители.

Конфорка же, на которой стояла кастрюля, продолжала гореть. В воздухе всё сильнее чувствовался специфический резкий запах. До ЧП оставалось не так уж много, не исключено, что считанные минуты.

Василий, не останавливаясь, с криком влетел на кухню, закрыл газ, поступавший в обе конфорки – горящую и потухшую, и начал распахивать окна. Отец с матерью, полусонные, не сразу и поняли, в чём дело.

– Как ты узнал, что у нас на кухне такое с газовой плитой? – спросил Василий, пройдясь по мне благодарным взглядом.

– Сам не пойму, – ответил я, пожимая плечами. – Просто сорвалось с языка, и всё. После уж, когда ты побежал, мысли меня начали одолевать муторные: неладное, мол, что-то у них, то есть у вас, в доме происходит.

– А, всё равно ничего бы не было! – сказал Гриша.

– Ага, ничего! – возразил Василий. – Как полыхнуло бы, вот тебе и пожар!

– Ладно, всё обошлось, и то хорошо, – вставил своё слово Антошка.

На этом разговор о кухонном происшествии закончился, Василий забросил свою удочку, и рыбалка возобновилась.

По окончании ловли мы все вместе пошли от реки к городу. У первых домов распрощались, и каждый направился в свою сторону. Прежде чем расстаться, я на вечер пригласил новых друзей в гости. Гриша и Антошка отказались, сославшись на дела, а Василий сказал, что, может быть, и придёт.

Не знаю, что меня повело, только я сделал крюк, свернув в один переулок, в другой… Когда в отдалении уже показалась крыша «Таверны Кэт», возле одного из домов раздались налитые злостью неразборчивые крики и на середину проезда выбежал какой-то парень; ростом он был с Василия Камашова и примерно тех же лет, только в плечах поуже. Лицо его было красное, словно распаренное, а на левой щеке отчётливо виднелись бледные следы, явно оставшиеся от оплеухи. Кто-то, похоже, только что знатно отоварил его.

Из распахнутой калитки выскочил мужчина лет сорока.

– Придёшь домой, ещё получишь! – с ожесточением крикнул он вдогонку парню, грозя кулаком.

Мне подумалось, что это отец с сыном – очень уж они были похожи. И возрастной разницей соответствовали. В одном из окон дома показалось округлое девчоночье лицо. Расширив глаза, девочка возбуждённо смотрела на зрелище, происходившее на улице и скорее всего являвшееся продолжением событий, случившихся в самом доме.

– Приду, как же, ждите!

– Жрать захочешь, собака, придёшь, куда ты денешься!

– Сам ты пёс паршивый! – крикнул в ответ парень. И в свою очередь погрозил кулаком: – У-у, суки! Я как вырасту, всех вас удавлю! Вот увидите! Вы у меня попляшете!

Мужчина покачал головой и захлопнул за собой калитку; раздавшийся деревянный стук приглушил его слова.