Ангел Спартака

Я не спорила. И Криксу верила, и римлян больно уж не любила.

А потом иначе думать стала. Повидала я те края, где рабства нет, – и вопросом задалась. Почему так? Да потому что отменили рабство! Или не допускают, такое тоже случается.

Значит?

Значит, между зверем-хозяином и рабом-зверем становится еще один зверь – или сенат, или совет старейшин. И не сам, со стражей, с войском. Иначе нельзя – против зверей нужен тоже зверь. Пострашнее только. Выходит, все тот же Закон жизни: ты слабее, значит, тебе бежать. Тебе бежать – им ловить. Ловить, грабить, насиловать, продавать за море…

Учитель рассказывал, как в далекой стране за морем решили рабство отменить. Только без войны не вышло. И положили там на погребальные костры ради всеобщей свободы чуть ли не миллион. Куда там Ганнибалу!

– Выходит, люди – просто звери? – спросила я.

– Если бы просто звери, Папия Муцила! Если бы!..

Странно, в тот миг показалось, что Учитель жалеет нас, злых бесхвостых обезьян. Зря показалось, конечно.

– Мой брат… Пытается вас изменить, сделать лучшими…

Страшно было слышать Его голос.

* * *

Где надо прятать лист? В куче листьев.

Это мудрость такая. Встречаются иногда мудрецы: тога лучшей шерсти, на щеках пухлых румяна, остатки волос от протираний блестят. Соберет этакий вокруг себя толпу – и вещает. А прочие кивают, понять пытаются. Не поймут – и потом всю жизнь меж собой о великой мудрости толкуют.

Вот вам и мудрость очередная. Красиво звучит, конечно, но в жизни все не так просто. Где, скажем, прятаться беглой? Не в толпе беглых же! Так что мудреца в протираниях поправить следует. Не в куче листьев лист прятаться должен, а на дереве, и местным, своим притвориться. Только бы дерево нужное отыскать да чтобы пустили.

Но это мудрость. А вот слон оказался красным.

Вначале глазам не поверила. Красный! Но рядом надпись, чтобы все убедились: «Красный слон».

Пять ступенек; от прилавка, что прямо на мостовую выходит, свежими лепешками пахнет, у дверей – цепь собачья без собаки. Гостиница «Красный слон» в лучшем виде. Для непонятливых – пояснение латинскими буквами, но справа налево, по-местному: восстановил заведение Ситтий, зал обеденный с четырьмя ложами, шестнадцать комнат, свежий хлеб, лучшее вино.

Потом уже рассказали про слона: маляр-пьяница краски перепутал. А хозяину жаль оказалось на новую вывеску медяки тратить.

Налево посмотрела, направо…

– Иди, девочка, отсюда! От своих «волчиц» не протолкнуться. А хочешь работать – десять ассов в день мне.

Не хозяин, не привратник даже – продавец-лепешечник. Видать, именно он тут девочками командует.

Отвечать не стала – ошиблась потому что. Не во всем, но в главном. Капуя – город немаленький, затеряться легко, здесь же, в «Красном слоне», – настоящий муравейник. Гостиница не просто в доме, а на Острове. Такое в Риме давно строят, а вот в Капуе этот Остров первый. И последний пока.

Остров Гнея Лентула Батиата.

Когда я в Риме в первый раз на таком Острове жила, все думала, на что он похож. Не внешне, тут понятно: огромный домина, испугаться можно. А вот по сути? Городской дом для себя же и закладывают, гостиницу – для приезжих. А этот? Сообразила! Остров – вроде дерева с лишайником.

Строит себе какой-нибудь Батиат городской дом. Богатый, со всеми там атриумами и бюстами предков. Но содержать такой дом накладно, вот и пристраивается рядом, скажем, гостиница. Земля дорогая, значит, не два этажа, а четыре. Ничего, что лестницы наружные и вода во дворе. Перетерпят! А чуть погодя к гостинице лупанарий-«волчатник» прилепляется, куда девочки-«волчицы» добычу заманивают.

Так и растет лишай, слой за слоем. Этот побольше римских оказался. Дом самого Батиата двухэтажный, а самый новый, что квадратом Остров замыкает, – в шесть этажей. Знай наших!

Две гостиницы, два доходных дома для тех, кто победнее, три таберны. Город целый. И место удобное – совсем рядом с Дорогой Сципиона, главной улицей, а там уже и форум близко.

Вот и думала я в гостинице комнатку снять, в таберне здешней обедать, не спеша город обходить. Не вышло! Конечно, можно лепешечника к воронам послать, о комнате договориться…

Ошиблась! Капуя – не Рим. Это в Риме девушка может войти в гостиницу (не в каждую, конечно), заплатить – и жить себе вволю. У нас, на юге, иначе. Если одна – без слуг, без мужа, значит, «волчица». Или еще хуже, опаснее – беглая, как я. А страже только свистни, вот она, уже поглядывает!

Но и покидать Остров не хочется. Значит, как на играх Мегалитийских: первая попытка не вышла, вторую начинаем.

* * *

На этот раз не слон, просто надпись. Не по-местному, латинскими слева направо:

«Гость, говорит ФОРТУНАТ, хочешь пить – черпай из кратера.

Будешь буянить, велю в бочку с водой опустить!»

Все разом: и чего здесь дают, и кто хозяин, и про обычаи. А что удивительного, если совсем рядом – гладиаторская школа все того же Батиата? Он ко всему, оказывается, еще и ланиста, всей школы хозяин. И народец здесь соответствующий: у крыльца сразу пятеро толпятся – босые, бородатые, в старых туниках. Тог с каймой таким, понятно, не положено, плащи же свои не иначе у кратера оставили.

Смотрят – и я смотрю.

Обычай известный. Отвернусь, пройду мимо, и они отвернутся, поскольку днем – и не разбойники. А вот если еще чуток постою…

– Тут, девочка, наши «волчицы» охотятся. Так что проваливай, красивая!

Самый крепкий. Без бороды, небритый, лет сорок, под туникой мышцы бугрятся, шрамы на руках.

Кинжал у пояса.

И одноглазый. Без повязки, страшновато смотреть, но смотрю. И он смотрит. Думает.

– Если хочешь, восемь ассов дам. По дружбе. А потом – исчезай!

Вот так! Девочка за восемь ассов, есть чем гордиться.

– Неужели только восемь, Геркулес? Асс у тебя – асса ты стоишь!

– Не Геркулес, – смеется. – Аякс! Меня тут все знают. Больше дал бы, так за поясом пусто. Ничего, повеселимся, я маленьких да прытких люблю.

На миг даже растерялась. Маленькая да прыткая – и все? Но тут Учителя вспомнила – как Он на меня смотрел тогда, в первый раз. Прикрыла веки, представила себе Его взгляд, словно лунный свет зрачками поймала, подождала немного.

Открыла глаза.

– А ты сколько стоишь, Аякс?

Антифон

Напрасно я – та, что из Прошлого, – расхвасталась. Ничего особого не придумалось, да и сразу догадаться следовало. К первой вечерней страже[1] я уже жила в «Красном слоне» – в лучшей комнате на втором этаже, потому как моей хозяйке, все той же сиятельной Фабии Фистуле, именно такая и требовалась. А что хозяйке следовало когда-нибудь и пожаловать, волновало меня не слишком. Пожалует сиятельная – в свой черед.

Переодеться, конечно, пришлось, сережки да кольца из котомки достать, над лицом поколдовать слегка. Служанка сиятельной все-таки! Аякс же трех друзей пригласил, бывших гладиаторов школы Батиата, как и он сам.

Лепешечника, что меня прогонял, на ночь на цепь у входа посадили, дабы постояльцев с тугим кошелем не отпугивал. А перед этим ему Аякс улыбнулся.

Вот и все хитрости. Нечем хвалиться.

Аякса похоронили три года назад. У его погребальных носилок я в последний раз плакала. Перед смертью он сказал: «Знаешь, в жизни всего двоих и боялся. Нашего ланисту да тебя!»

* * *

К этому парню я и не подсаживалась, если бы гостинщик Ситтий, что заведение в порядок привел, удосужился соорудить в зале обеденной не четыре ложа, а, скажем, пять. И так, впрочем, тесновато, пройти почти что негде. Зато чисто, только потолок немного закоптился. Светло, масла для светильников не жалеют, от кухни запах пристойный. И шумят не слишком.

Все бы хорошо, но только ложа заняты. И тут сама виновата – решила сперва весь вечер в комнате, запершись, просидеть. Из опаски, понятно, и отдохнуть хотелось, лиц ничьих не видеть. Насмотрелась уже!

Заперлась, лепешку умяла, кислятиной разбавленной запила… И как начало вспоминаться! Все сразу – что недавно было, что давно, в подробностях, в картинках, в капельках кровавых.

Поняла – сейчас завою. Как лепешечник, что на цепи сидит.

* * *

Три ложа сплошь заняты, на них и смотреть не стала. На четвертом, дальнем, где светильников поменьше, всего один расположился. Один – не страшно, присяду в уголке, мешать не буду. И вид у парня приличный – лет двадцать пять, светловолосый, лицо…

Рассмотреть не успела – тогу заметила.

Римлянин!

Про все прочее и думать расхотелось. Это в самом Риме тоги все подряд носят, у нас на юге совсем иначе. Даже те наши, что римскими гражданами родились, тогу лишь по делу надевают, в Риме, к примеру, – или в храме на Календы, потому что праздник не наш, римский.

А вот чтобы так, вечерком, в «Красном слоне», с чашей вина – и в тоге? Сразу ясно кто!

А уходить противно. Все-таки на своей земле! Я – на своей, не этот!..

Поморщилась заранее, мальчишку-прислужника, что между ложами бегал, пальцам поманила…

* * *

– Госпоже здравствовать! Мне… Подвинуться?

И отвечать не тянуло, и обижать не стоило.

– Господину здравствовать! Госпожой называть не надо. Двигаться не надо!

Получилось, не хуже разбирательства у претора. Парень даже дернулся.

– Если мешаю, госпожа… То есть… Могу, если велишь, уйти… Меня зовут Гай, Гай Фламиний. Но я не из тех Фламиниев…

Точно, как у претора! А приятно, когда не тебя в допрос берут! Сейчас бы врезать: «А вот поглядим, из тех – или из этих. На кресте враз разговоришься!»

– Папия Муцила! Не замочи тогу в вине, Не Тот Фламиний!

Все-таки разозлилась – до того, что римлянину настоящим именем представилась. Ой зря! Молчи, язык, хлеба дам![2]

Внезапно он улыбнулся – бледно как-то, грустно.

– Самнитское имя… Тем, кто приезжают в Капую из Рима, не советуют надевать тогу. Особенно по вечерам.

Вот тут я его и рассмотрела. Не двадцать пять, поменьше. Прическа короткая, простая – и тога самая недорогая, грубой шерсти, чуть ли не домотканая.

А вот лицо приятное. Не из тех, что всю жизнь помнится, но… Помнится!

…И еще ямочки на щеках.

– Имя самнитское, но я из осков, Не Тот Фламиний.

Охотно кивнул, вновь улыбнулся, но уже совсем иначе.

– Ну конечно же! Вспомнил! Консулами Государства Италия были Квинт Помпоний Сихон и Гай Папий Муцил, верно?

Антифон

…А если бы я его в тот вечер, в тот самый миг, убила?

* * *

Здоровенный детина в короткой пестрой тунике лихо вставил два пальца в рот, кому-то подмигнул…

– Бэ-э-э-э-э-э!!!

Густая струя оросила ступени храма.

– Ух, ты-ы-ы-ы!!! – грохнуло со всех сторон. – Устругнул!

– Задницей у тебя лучше выходит! – скривил рожу другой, в такой же тунике, но с женским платком поверх плеч. – Клянусь Геркулесом Победителем, я попаду на целый локоть дальше!

Тоже подмигнул, отмерил расстояние шагами, вернулся на место. Два пальца в рот.

– Да не части, как жрец на Луперкалиях!

Слова девицы, стоявшей поблизости на четвереньках, относились не к соревнователям, а к четвертому участнику действа, пристроившемуся в той же позиции как раз позади нее.

Детина в женском платке скорчил героическую рожу…

– Бэ-э-э-э-э-а-а-а-а!!!

– Ух, ты-ы-ы! Ну и струя, как у Нептуна, на локоть, точно! Ух, ты-ы-ы-ы!!! Во дал, а?

– Да не части ты, кролик! И-раз! И-раз!

– Бэ-э-э-э-э-э-э-э-э-а-а-а-а!!!

– Пошли, – повернулась я к Аяксу. – Насмеялась!

Заезжие мимы тешили народ прямо на форуме славного города Капуи. Угораздило меня сюда попасть именно сейчас! Хотя… Надо же взглянуть, как здешние граждане веселятся.

* * *

– Госпоже Папии не понравилось?

Мы с Аяксом прогуливались по Дороге Сципиона. По сторонам я не смотрела – нагляделась уже. Улица вроде римских, пошире только, и деревья иногда попадаются. А так… Дома под желтой черепицей, толпа, кто в рванье, кто в тоге, потные парни, волокущие очередные носилки-лектику.

– Побереги-и-и-ись!

Ну вот, еще одни.

– Госпоже очень понравилось, – наконец откликнулась я. – Любовника застают у чужой супружницы, а муж с приятелем, позабыв об том, устраивают Олимпийские игры. Смешнее некуда, клянусь Геркулесом Победителем… И я тебя просила не называть меня госпожой!

– Так я же на службе! – хмыкнул одноглазый. – Пока ты мне платишь – ты госпожа. Да и услышать могут. Люди, они ушастые, заметят, как я тебя по имени называю. Чего подумают, а?

Последние слова прозвучали, само собой, вполголоса.

Тут он был прав. Со стороны же мы смотрелись хоть куда: девица, не из свободных, но и не из бедных, с хитрой прической, в тунике и накидке-палле штучной работы, с браслетами и серьгами. То ли служанка из ближних самых, то ли «волчица» побогаче. При ней же хмурый здоровяк с кинжалом – дабы всякая шваль переулками обходила.

Аякс тоже не оплошал: и туника новая, и сандалии, и черная повязка на глазу. Побрился даже.

За эти дни Капую я хорошо узнала, изучила, можно сказать. Многое вспомнилось, многое заново увиделось. Не Рим, конечно, да и хорошо, что не Рим. В Капуе хоть улицы прямые. Если не широкие, то римских все же пошире. И разобраться легко, не надо на каждом шагу дорогу спрашивать. В Риме же, чтоб ему сгореть, только муравей жить может. Говорят, «лабиринт». Как же! Видела я рисунок Лабиринта в свитке одном; дворец это на Крите, где Минос в годы давние жил. Там все проходы прямые, ровные, римским улицам не в пример. Не зря, наверно. Дед мой говорил: «Защищать легко, брать трудно». Сама не слыхала, но бабушка запомнила, пересказала.

Знакомиться же я пока ни с кем не спешила. Подмигивали мне, понятно, и даже пытались намекнуть, не прислать ли сводню. Но тут уж Аякс был начеку.

С городом все было понятно, со здешним народом – тоже («Бэ-э-э-э-э!»), к тому же госпожа моя, сиятельная Фабия Фистула, что-то излишне мешкала, не спешила.

Вот именно о ней, о сиятельной, самое время подумать.

– Здешние матроны по улицам пешком не ходят, Аякс?

– Это точно, госпожа Папия, не бьют ножек. Только в носилках и увидишь. Страх как гордые!

– А как бы нам на них поближе взглянуть?

– Порассмотреть и пощупать, да? Ну… Или в гости напроситься по-наглому – или на гладиаторских боях. Все они там бывают!

– Угу.

Гладиаторскои бои? Это совсем рядом с Островом Батиата: школа, за ней Цирк Аппия. Представление, кажется, послезавтра.

…А почему я «угу» сказала? Учителя вспомнила?

– Только… В Цирке порядки свои, я там много лет лямку тянул, знаю. Госпожа не из этих, не из настоящих римлян, сразу видать, значит, ближе пятнадцатого ряда к арене не пустят, сзади придется пылью дышать. Тут бы хорошо кого в тоге, чтобы рядом был.

– Угу.

В тоге? Почему бы и не в тоге?

– Не мое дело, госпожа Папия, конечно… Да уж слишком ты на служанку не походишь, не оплошать бы. Народ – он не только ушастый, глазастый тоже. Вот когда мимов смотрели, ты кривилась, а мимы – они люду простому по душе!

Не похожа на служанку? Скверно. Тем более хозяйка приезжает.

– Почему же только простому люду, Аякс? Может, слыхал, мимам все годы в городах выступать запрещали, пока один такой знатный из Рима не распорядился. Вот ему точно по душе, чтобы все блевали. И желательно – кровью!

– Извини, госпожа Папия, не услышал.

– Я ничего и не сказала.

Антифон

Нет, сказала. А он услышал. Мы говорили о Сулле.

В тот далекий день Луций Корнелий Сулла Счастливый был еще жив.

Мне много приходилось думать об этом великом человеке, о людоеде, погубившем мой народ и мою землю. И тогда, и после. Не только думать, говорить тоже. Как-то мы поспорили с Ганником, кажется в Фуриях, перед тем, как я уехала в Рим, а он ушел с Криксом к Гаргану. Ганник мне не верил, считал римской лазутчицей, но иногда был очень откровенен.

То, что он сказал тогда, запомнилось слово в слово. Может, потому, что часто вспоминалось.

Говорит Ганник-вождь:

– Ты часто вспоминаешь об Италии, Папия. Суллу клянешь, об общей нашей свободе толкуешь. Крикс каждое твое слово ловит, а вот я считаю, что нам Сулла нужен. Да, нужен, но свой! Почему погибла Италия? Да потому, что мы были слабыми! А Сулла был силен. Не талантом военным, сражаться и мы научились. Он был жесток, а только в жестокости – сила. Убил немногих, но спас свой Рим. Значит, для каждого римлянина, кем бы он ни был, Сулла – герой и спаситель, а те, кто против него, – враги Отечества!

Говорит Ганник-вождь:

– Сулла был во всем прав. Значит, мы станем действовать по-суллански: мешает человек – нет человека, мешает город – нет города, мешает народ… Передай своим на Капитолии, что скоро у Италии будет новый Сулла. Наш! И знаешь, чье имя он впишет в проскрипционные списки в числе первых? Угадай, Папия Муцила, внучка консула?

Я не обиделась – привыкла. Ганник не верил никому, даже Спартаку.

* * *

– Знаешь, Папия, я стихотворение с греческого перевел. Эпиграмму. Прочитать?

Потолок в копоти, четыре ложа у стен, кислятина в чаше. И Фламиний Не Тот по соседству. Он лежит, я сижу. Каждый вечер как-то получалось, что единственное свободное место оказывалось именно рядом с ним.

…Но уж точно не по моей вине! Хотя на ямочки его смотреть было приятно.

Ко всему парень оказался поэтом. Когда он об этом не без гордости сообщил (во второй вечер, кажется), я и ухом не повела. Хвастает, решила, тропинку к соседке по столу ищет. А вот поди же ты!

Тропинку, конечно же, ищет. Скучно, видать, римлянину в Капуе. И в тоге вечером на улицу не выйдешь.

– Читай, если хочешь.

Не то что я стихов совсем не слыхала или, скажем, не любила. Не в них дело – в парне этом, Гае Фламинии. Я уже поняла – не донесет, но…

– Это Филодем из Гадары. Молодой, меня даже младше, а его стихи уже повсюду знают. Он с моим другом Марком Туллием переписывается.

Кашлянул нерешительно.

– Здравствуй, красавица. – Здравствуй. – Как имя? —   Свое назови мне.– Слишком скора. – Как и ты. – Есть у тебя кто-нибудь?– Любящий есть постоянно. – Поужинать хочешь со мною?– Если желаешь. – Прошу. Много ли надо тебе?– Платы вперед не беру. – Это ново. – Потом, после ночи,Сам заплати, как найдешь… – Честно с твоей стороны.Где ты живешь? Я пришлю. – Объясню. – Но когда же   придешь ты?– Как ты назначишь. – Сейчас. – Ну хорошо. Проводи!

Дослушала, кивнула, постаравшись лицом не дрогнуть. Стишки с греческого, значит, переводим?

– Эта эпиграмма, – вновь кашлянул он, – интересна диалогом, длина слов в греческом и нашем разная, а требуется, чтобы при переводе количество и слов, и слогов было тождественно. Необходимо также соблюсти размер. Понимаешь, Папия?

Понимаю, конечно. Видела я сегодня диалог на площади. На тему «кто дальше».

– Угу!

Привязалось ко мне это «угу!». Да и понятно стало: не в ямочках его дело – во мне. Со всеми окаменеть могу, щитом прикрыться, а с этим сдержаться никак не выходит – так и тянет правду сказать.

Вот и сейчас не сдержусь!

– Намек поняла, Гай Фламиний Не Тот. Отвечаю. Как меня зовут, знаешь, где сейчас живу – тоже. Ужинаю не с тобой, а поблизости. С тобой – никакой охоты…

– Я ничего не имел в виду, это же стихи! – неуверенно начал он, но я не слушала.

– Плату вперед брать приходилось, иногда несколько ассов всего. Когда есть было совсем нечего, голод от губ не отставал. И без платы тоже – силой брали, такое чаще бывало. Первый раз в семь лет, на глазах у матери и сестры. Любил наш хозяин такое! Почему я после всего не утопилась? Мать жалела. Сестру убили, насмерть у столба запороли, одна я у нее оставалась. А мать умерла, и бабушка умерла…

Закусила губу, отвернулась. Что я говорю? Где? И кому? Может, сразу на крест попроситься?

– Тогда я еще тебе почитаю.

Если бы чего иное сказал, извиняться принялся или, допустим, сочувствовать, я бы этого умника!..

– Читай…

Без похорон и без слез, о прохожий, на этом курганеМы, фессалийцы, лежим – три мириады бойцов, —Пав от меча этолийцев и римлян, которыхТит за собою привел из Италийской земли…

– Дальше перевести не успел, извини. Это Алкей Мессенский.

– Поняла, – буркнула я, отвернувшись. – Фессалия и Этолия в Греции, знаю. А Тит?

– Тит Фламиний – тот, кто Грецию и завоевал. Греки позвали его на помощь, а он натравил одних на других.

Обернулась, посмотрела… Совсем иначе говорит! И взгляд иной.

– Не предок, даже не родич, – понял он. – Я действительно Не Тот – из семьи его отпущенников, отсюда имя.

– Братец по несчастью? – усмехнулась я, все еще не успокоившись.

– Не по несчастью. Мои предки – давно уже римляне, как и я сам. Даже имею право не ставить после семейного прозвища букву «Л». Но римляне бывают разные, Папия Муцила. И… Надеюсь, ты убила своего хозяина? Только не отвечай, не надо!

Вновь на него поглядела. Слыхала я такие песни: и римляне бывают разные, и волки разные, и болотные лихорадки.

– Считай, что поняла, мой Гай! Ты просто хотел кое о чем намекнуть соседке по столу. Кажется, среди поэтов такое принято, другие просто деньги суют. А насчет хозяина отвечу. Убила бы – и давно, только закон есть: за смерть господина казнят всех его рабов, какие в доме. Не знаешь, римлянин? Я иначе сделала. Он заболел – а я лекарства заменила, из флакона во флакон перелила. Так что наказали не всех, а только лекаря. И не казнили – в каменоломни направили. Поделом! Нас, рабов, умирать оставлял, лечить не хотел, если не за деньги. Да и лекарь из него…

– «Как-то болящий увидел врача в сновиденьях, – невозмутимо отозвался Гай. – И не проснулся уже, хоть и носил амулет». Могу еще. «К каменной статуе бога лекарь вчера прикоснулся. Бог был, и камень, и все ж – нынче выносят его».

– Ладно! – оттаяла я. – Лучше скажи, почему чужие стихи переводишь? Свои написать трудно?

Антифон

Только сейчас понимаю. Понимаю – и все равно лгу, даже себе самой. Вспоминаю ямочки на лице бедного Гая, о том, как меня разозлила веселая эпиграмма…

Ямочки были, и стихи из себя вывели (уже потом их на греческом прочла, как раз в доме Марка Туллия, что с поэтом в переписке был). Но… Мне был нужен римлянин в тоге – и не только для того, чтобы в Цирке Аппия сесть поближе к арене.

Всегда и везде сильным быть невозможно. Как и слабым. Надо лишь не пропустить грань, за которой чужой силе приходит конец.

Да, Учитель, это так!

Смешной парень, переводивший греческих поэтов, был римлянином – римским волком, который не поспешил выдать беглую, хотя догадался еще в первую нашу встречу. В стае, в выводке Римской Волчицы, волки должны быть заодно. Гай Не Тот не предал беглую рабыню. Мелочь, конечно. Но, как любит повторять Учитель, сказавши «алеф», следует говорить «бейта».

Римлянин Фламиний сказал свой «алеф».

В тот вечер я чуть было не согласилась подняться в его комнатушку на четвертом этаже. Приходилось уступать (и кому!) за куда меньшее, чем возможность приобрести союзника. И вести дела с ним стало бы куда легче. Всего-то и забот – немного потерпеть, в потолок глядя и о чем-то постороннем думая. К тому же римлянин не из тех, кто от женской боли и унижения счастлив бывает. Может, и меня бы отпустило, забылась ненадолго, увлекалась даже – до первого солнечного луча.

Но после я бы возненавидела моего Гая.

* * *

А наутро мы встретилась с Учителем.

* * *

– Легкая же рука у тебя, хозяйка! – лапища Аякса шлепнула у меня по плечу. – Ну легкая! Пятьсот сестерциев одним махом!.. А я-то, простофиля…

– Кто-то победил? – не оборачиваясь, бросила я.

– Ну Эномай же, Эномай! «Галл», на которого ты…

Чуть не сказала «угу». Сдержалась. Пятьсот сестерциев – тоже неплохо. Десятая часть моего выкупа, если бы с хозяином повезло.

На арену я вообще не смотрела. Там что-то мелькало, что-то бегало, стучало, хрипело, булькало. Что именно, понятно, но не любительница я такого. А вот вокруг поглядывала. И вопросы задавала. Не Аяксу, его от арены только Плутон зубами смог бы оторвать. Зато поэт Гай Фламиний, по правую руку мною усаженный, оказался молодцом. Ему, римлянину, и самому интересно было, кого и как режут, но все же отвлекался – отвечал.

Интересовало же девицу в богатой палле, надетой, несмотря на жару, то, что не на арене. Сам Цирк Аппия мало чем от Большого Римского отличался, только размерами, как и все в Капуе. И запахи сходны, и пыль, и мальчишки, что воду и лепешки разносят. И народ тоже такой же. В общем. Но про некоторых, что в первых рядах обосновались, хотелось узнать подробнее. А на матрон еще и поглядеть. Мало ли, вдруг они тут иные, чем в столице?

Вот Гай и пригодился. Он, бедняга, чуть ли с голоду из Рима уехал. В Капуе родичей отцовских искал, друзей – и тех, кто стихи любит, конечно. Найти толком не нашел, зато город узнал.

– Гляди, хозяйка! Сейчас Каст с каким-то Фламмой резаться станет. Каста я знаю, тот еще рубака, он ему задаст. На него все поставили!..

Я пожала плечами.

– Все по медяку и получат.