Нам больше нравится ночь

Лидия Анатольевна, которая всегда смотрела на все явления жизни исключительно своими глазами, взглянула с усилием на свою ученицу глазами новенькой. Сердце у неё сжалось, она помолчала минуту и непререкаемым тоном сказала:

– Садись.

И тотчас отошла от первой парты.

Прошло семь лет, и, как могла заметить Лидия Анатольевна, обстановка на первой парте первого от выхода ряда переменилась. Тоненькая девочка в облаке таких густых и непослушных рыжих волос, что ей столь же негласным, как и, вероятно, дипломату Беляшову, разрешением было дано право не отращивать кос и не урезонивать гребешками свою натуру, с огненными ресницами, вечно прикрывающими ярко-зелёные глаза, – кажется, не вызывала уже усмешки на Таниных губах.

Но, так или иначе, об этом ничтожном происшествии никто никогда не узнал, кроме Лидии Анатольевны, сохранившей зацепку в своём сердце. Если пустяк всплывал в сознании, она только радовалась – отчётливо запомнилось, что Лиля ни малейшего внимания не обратила на минутную заминку однокашницы.

– Я к вам обращаюсь. – Повторила уже мягче Софья Михайловна.

Таня Беляшова медленно поднялась из-за парты. Ссутулившись, она немигающими глазами смотрела на девушку в учительской форме.

– Извините, Софья Михайловна. – Без выражения обратилась она. – Я слушала внимательно, можете проверить.

Эта последняя фраза была уже излишней. С учительницами монастыря не приходилось спорить никому. Софья Михайловна приподняла светлые, но отчётливые брови.

– Плачу и рыдаю. – Весело сказала она, и мгновенно нехороший дух обиды рассеялся.

Заулыбались самые въедливые ученицы, и сама Таня почувствовала облегчение. По кивку учительницы она заняла своё место. Лиля по-прежнему комкала в руке записку. В душе Тани шевельнулась досада – удивительно, она ни в чём не виновата, а вот Лилька, которая, действительно, не слушает про законы, сидит, как ни в чём не бывало. На мгновение страшное искушение посетило Танину душу… поднять руку… но так же мгновенно она вспыхнула от стыда и гордо вздёрнула голову. Больше она не обращала внимания на рыжую соседку.

Та как раз благонравно подняла руку. В правильной и единственно возможной конфигурации – острый локоток опирается на кончики пальцев другой руки, которая плотно покоится на парте, не сминая тетради.

– Что? – Спросила Софья Михайловна. – Хотите уже задать вопрос?

Лиля вывинтилась из-за парты, почти сходящая на нет в талии свободного коричневого платья.

– Софья Михайловна, я подвела свою одноклассницу Крепко. Взяла у неё давеча тетрадку по правоведению и забыла отдать. Можно?..

Девочки так и ахнули – те из них, кто понял, что задумала Каменева.

Софья Михайловна рассеянно отозвалась:

– Можно. Но больше так не делайте.

Лиля вышла из-за парты с общей тетрадкой и, подойдя к столу Киры, положила прямо перед ней. Кира неуловимым жестом сунула тетрадь под парту на колени. Да славятся все покровители проказ и озорства, Софья Михайловна не начала детективного расследования, не прищурилась – будьте любезны, Крепко, предъявить после урока загадочный манускрипт… Экцетера.

– Пометьте, пожалуйста, в своих тетрадях, что для законов любви и жертвы не существует исключения. Диктовать я не буду, вы уже большие и должны уметь вести конспект.

Лиля вернулась за парту и что-то небрежно накорябала в тетрадке. Таня Беляшова сидела и работала с каменным склонённым лицом – она видела, как Лилька сунула под корешок тетради бумажный комочек.

Кира, посмеиваясь, с суровыми глазами строчила в тетради. Выждав момент, когда Софья Михайловна всё же вернулась к столу, чтобы продиктовать сам текст законов, она выудила из-под корешка растрёпанной общей тетрадки преступную наживку. Мимоходом она приоткрыла тетрадь – перед ней замелькали Лилины рисунки и её собственные эпиграммы, подписанные под ними… Нюткины глупости насчёт гаданий… Это была их старая тетрадь, которую они втроём вели с тех пор, как научились писать.

Развернув комок, она прочла наклонённые влево строчки:

«Знаешь, что старухи из девятого будут делать на вечеринке? Они сговорились с третьекурсниками из военки. Пойдём вечером и посмотрим, КАК ОНИ БУДУТ УХОДИТЬ».

Софья Михайловна говорила очень хорошо и понятно. Кое-что она продиктовала, но настаивала на том, чтобы они записывали всё, что особенно поразит их воображение.

– Ведь законы эти поразительны – красивы и, главное, соответствуют симметрии нашего мира, уравновешивают все его противоречия.

«Раз в три года Жизнь избирает Жертву, дав ей знак. Это Закон Любви, ибо это символ Любви, которую Жизнь испытывает к своему творению», прямым почерком писала Кира, используя сокращения, которые расшифрует потом на полях. Для этой цели она всегда оставляла их пошире.

«… его нельзя стереть, смыть или уничтожить каким-либо иным способом. Хоть ластиком, милые, трите», записала Лиля.

Нюта, старательно отдувая со лба разлетающиеся серебряные пряди, вывела: «Закон Жертвы вступает в силу после Закона Любви…»

Кира, сначала просто восхитившаяся Лилькиной смелостью, прочитала записку без недоумения. У неё не возникло вопроса, к чему понадобилась вся эта эскапада с передачей записки, в которой не заключалось ничего срочного – такие затеи сама плоть и кровь подростка, для которого чуточку подурить даже любимого учителя, как для раба не любить самого хорошего хозяина.

– ..когда приходит страж закона, чтобы забрать жертву, ничто и никто, никогда не остановит его. Представить себе эту величественную картину мы не можем. Она тайна для всех, кроме двоих – Стража и Жертвы.

Кира пыталась представить себе величественное зрелище, но вместо этого мысли её возвращались к записке.

«…посмотрим, КАК ОНИ БУДУТ УХОДИТЬ».

Вместо Стража, которого никто никогда не увидит, кроме Жертвы, Кира видела, как гаснут освещённые окна, из-за которых слышатся смех и музыка и… а потом они выйдут, ну, те ученики военки.

Третьекурсники, им по восемнадцать, большинство из них прошли через метаморфозу, совсем взрослые… эконом, ворча, выдал большинству из них опасные бритвы. И они имеют право носить оружие – большой чёрный пистолет, похожий на ворона, затихшего в руке.

Ворон приподнял крылья, вокруг подрагивают язычки света. Это одна-единственная свечка, но она множится и в полумесяце огоньков, чёрное тело увеличивается, ворон становится гигантским.

Жар пробежал по тонким артериям на шее и у запястий, Кира на минуту забыла, где находится. Голос Софьи Михайловны доносился из дальней дали, класс виделся, как в тумане… из этого тумана выступили светлые почти прозрачные молодые глаза, и Кира вздрогнула, вспомнив случившееся в учительской.

Она принялась размышлять, что с ней происходит. Возможно, это свидетельствует о приближении события. Но так рано… не может быть…

– Эти Два Закона сопровождают человечество с момента его зарождения на речных берегах и будут сопровождать вечно. – Уже чуть устало возвысила голос Софья Михайловна. – Я повторяю, чтобы вы накрепко запомнили – Законы Любви и Жертвы отменить нельзя. Выучите это, как учите правила родного языка. Также их нельзя разделить. Поэтому в литературе вы иной раз встретите такое их наименование, как «Закон Любви-Жертвы». Пишется через дефис. Это название допустимо, но желательно использовать то, которое я вам продиктовала. Сдвоенное название связано с тем, что Жертва выражает Любовь к человечеству. Но писать без дефиса нельзя. Задавайте вопросы.

На парте у окна поднялась рука.

– А если Сторож не придёт? – Спросил нежный голос.

Кира готова была прыснуть – уж если в кои-то веки Нюта что-то поняла, так непременно ясно, что не поняла, дура белая, ничего.

Но Софья Михайловна не рассердилась.

– Страж. – Поправила она.

Вялым голосом она принялась объяснять, что исключений и с этой стороны Закон не предусмотрел. Как появляется раз в указанный срок Жертва, отмеченная Знаком, так и Страж непременно приходит за Жертвой.

– А что он с ней сделает? – Спросила ученица Тарасик.

Софья Михайловна, похоже, утратила весь свой энтузиазм – она была молода и уставала от своего голоса. Урок, который она провела очень неплохо, уже надоел ей.

– Это неправильная постановка вопроса. Так не спрашивают.

Внезапно, точно хорошая, но рассеянная ученица, Софья Михайловна, вспомнила и добросовестно добавила:

– В науке под названием философия, которая примыкает к нашей дисциплине, рассматривается также постулат о том, что Страж и Жертва это одно и то же. Да… Но философию начнёте вы изучать в будущем году… вернее, те из вас, кто отправится в дальнейшее увлекательное путешествие под названием «девятилетка».

Но голос её поблёк, и собственные речи уже не казались ей убедительными. Она вновь превратилась в девочку, которая готовится к экзамену и старается не учить лишнего, чтобы сэкономить силы.

– А где Жертва потом будет жить? – Усаживаясь во взметнувшемся чёрном лепестке платья и жадно глядя на молоденькую учительницу, как на оракула или продавца мороженого, почти перебила её Нюта.

Пожалуй, впервые за семь лет она услышала в этом скучном месте, куда приходится ходить каждый день, что-то, разбудившее её фантазию.

Софья Михайловна поморщилась. Мелькнула мысль, что изучение основных законов зря передвинули в программе… рановато. Они все слишком малы. Впрочем, менее чем через год половина девичьего воинства ощутит томление и новые чувства, а затем то одна, то другая, а то и целыми группками они начнут исчезать… оставляя на домашних диванах, на полочках среди учебников, на городских скамейках вещицы, которые встревоженные отцы и бледные со сжатыми губами матери будут навещать в течение трёх дней. А потом они возвращаются… да, они все возвращаются.

Она невольно вцепилась в край стола и усилием воли подавила подступающую дурноту.

А ведь теоретически любая из них может оказаться той, которую отметит Знак…

Не хватало, чтобы кто-то задал этот вопрос.

7

– Этого никто не знает. – Ответила она, нервно хлопая по столу в поисках завалившихся за конспекты часиков. – Задание!

Нюта уже утратила интерес к теме. Она увлечённо смотрела на свои часики, такие же, как у Софьи Михайловны.

Девочки записали в дневники: «выучить конспект», так как темы этой в учебнике не сыщешь, пусть бы даже буря перелистала все страницы.

В небольшом узком помещении перед спортивным залом – «спортзал» говорить не рекомендовалось, Анна Станиславовна не любила сокращений в словах, – тесновато, так как сбоку к стене лепились кабинки для переодевания.

Сейчас из полудюжины доносились шелест и звук сбрасываемой обуви. Несколько дверец оставались приоткрытыми, и домовой – если он тут водился, а из посторонних мужеска рода здесь могло бы прогуляться разве что существо потустороннее – видел бы, как девичья фигурка по-змеиному извивается, вылезая из тесного коричневого платья, всегда очень узкого в подмышках.

Санька-Кавалеристка, существо вполне материальное при любом освещении, с сумрачной бодростью ответив на «здрасьте, альсансанна» Киры, Лили и нескольких других девочек, вошедших в помещение, прикрыла дверцы одну за другой, назидательно пробормотав:

– Кафешантан устроили. Актрисы…

Она прошла в зал, распрямив плечи, обтянутые курткой военного покроя со следами от споротых погон.

Лиля рванула на себя первую попавшуюся дверцу, но оттуда донёсся визгливый смешок и протестующий вскрик. Кира огляделась.

– Крайние свободны.

Лиля поморщилась:

– Да ну, там морилкой пахнет. Подождём.

Кира обвела взглядом ходящие ходуном кабинки, кое-как выкроенные плотником из ветхих досок, и предложила, понизив голос:

– Лилька, ты бы потише, в самом деле…

Рыжая, расхаживая по комнатке и так настойчиво глядя на дверцы, будто видела их насквозь, удивилась:

– До звонка можно успеть надеть бальное платье и зашнуроваться.

Она показала, ощерив зубки, как шнуруются.

Кира с раздражением втянула воздух.

– Я не о том. Ты бы поосторожнее… я про…

Тут из кабинки, третьей справа, высунулись локоть и голова, полузакрытая спортивной курткой. Кира замолчала.

Голова повертелась, и растрёпанная Светка Чах явилась на свет.

– Кавалерия ушла? – Сквозь зубы спросила она.

Лиля показала глазами, мол, тише. Та испуганно втянулась.

– Чисто. – Громко объявила Кира.

Каштановая Светкина коса повисла на ручке.

– Ну, тебя. Испугала.

Поглядев на Киру, Светка зашипела:

– Так что, сошло?

– Ты о чём?

Лиля тем временем обнаружила искомое и заколотила в одну из дверец.

– Нютка, живо вылезай! – Приказала она в дверцу.

Оттуда донёсся возмущённый писклявый голос Нюты, убеждающий подождать.

– Ты что там, наголо раздеваешься? – Рявкнула Лиля.

– Ну, вы даёте, тётки. – Изумилась Светка и, поглядев на Лилю, которая бешено тянула дверь на себя, преодолевая сопротивление изнутри, добавила. – Записочка-то… мы так и ахнули.

Кира промолчала и прикрикнула:

– Лиля, прекращай.

Из-за двери предбанника Санькин голос надрывался:

– Быстро в раздевалку.

Слышно было, как она осеклась. Говорить «раздевалка» запрещено – это правило внесла завуч, заметив, что «это сленговое словцо звучит вульгарно».

– Переодеваться! – Как ни в чём не бывало продолжала Санька. – Чтобы без опозданий!

Она влетела в предбанник, погоняя двух девочек.

– А вы что стоите? До потолка вырасти хотите? – Кинулась она к Кире.

– Мы сейчас, Александра Александровна. – Кира умела надеть на себя интонацию послушания так, что это не звучало пораженчески. Она знала, что учительницы это замечают и в большинстве своём, реагируют одобрительной ухмылкой. К этому большинству Санька не принадлежала, и её большой рот слегка покривился без намёка на одобрение.

В этот момент Нюта открыла дверцу и вылетела наружу. Вид у неё был то ли сонный, то ли напуганный. Лиля тотчас, отстранив ее, вошла в кабинку, предварительно зашвырнув туда ранец.

Нюта, столкнувшись с «альсансанной» и пробормотав невнятные извинения, направилась к Кире.

– Кир, я так сейчас испугалась… – Начала она.

Кира, мягко её отстранив, твёрдой рукой открыла крайнюю дверцу, откуда, и правда, донёсся тяжёлый запах чистящего средства с чесночным придухом. Такие мелочи Киру не останавливали. Нюта сунулась следом, торопливо и невнятно говоря о том, как её сейчас щипнуло что-то…

– За какое место? – Осведомилась Кира, закрывая дверцу пред вздёрнутым носиком белявки.

Оставшись одна в смрадной полутьме, где сквозь щели в досках почти не проникал свет, она нащупала выключатель, и издыхающая десятиваттовая лампочка слабо окрасила деревянные, в занозах стены. Поставив ранец в тёмный угол, Кира всё же потёрла нос. Да, запашок здесь будь здоров. И крючка не надо.

Впрочем, крючок наличествовал. Вбитый в стену ржавым гвоздём, он зловеще чернел в жёлто-сером полусвете. Кира принялась расстегивать платье, изогнув за спину руки. В других женских школах города общие раздевалки, пардон, комнаты для переодевания. Там девчонки могут помочь друг другу: со школьным платьем, затянутым на спине, самой управиться трудновато. Дома даже Кира просит маму застегнуть мелкий крючок у талии. Для этого ей приходится вставать раньше, до того как мама уйдёт на дежурство в госпиталь.

Ну, а уж как управляется Нюта, это поглядеть. Потом, после физкультуры (урока физического развития) подружки все оставшиеся перемены перезастёгивают ей пуговки на платье.

Кира подумала, что это очень приятно, когда мама о тебе заботится, ну, в меру, понятно. В этот момент за дощатой стеной что-то сильно зашебуршилось. Кира, влезая в горловину майки и придерживая косу, чтобы не зацепилась, прислушалась. Нелепо, ведь она помнила, что в соседней кабинке никого – там морилкой не пахнет, но стены очень уж грубо оструганы, того и гляди, посадишь затяжку на платье, а это уже проблема.

Шебуршение тут же прекратилось, что-то тихонько стукнуло, еле слышно, внизу у стены. Кира, завязывая пояс брюк, нагнулась и прислушалась. Потом успокоенно поправила на гвозде свою одежду и, свернув, сунула в ранец тёплый комочек чулок.

Слышимость уж больно хороша. А в этих утлых отдельных комнатках всё же лучше, чем, если бы приходилось переодеваться при всех, подумала она. Если бы так не воняло санитарной смесью и ещё какой-то острой мерзостью… запах, показалось ей, усилился, он обогатился новым оттеночком… непохоже на морилку… наверное, просачивается сквозь доски.

Кира поспешила взяться за ручку.

Нет, нет, не то, чтобы она отличалась застенчивостью… и заштопанное бельё вовсе не повод стыдиться. Просто ей неловко почему-то смотреть на подружек в этой невольно домашней интимной обстановке в то время, когда стены школы напоминают, что ты под надзором.

Она вспомнила школьный бал и Лильку в костюме волка. (Красную Шапочку изображала Нюта). Когда Лилька стащила, запыхавшись с головы маску, и спустила с плеч мохнатый комбинезончик, Киру пробрало непонятное чувство – белые и худые Лилькины плечи производили тревожное впечатление над серым косматым телом чудовища. Лилька смеялась, рыжие, ничуть не смятые головой волка волосы падали ей на плечи… что-то в этом было такое, на что Кира предпочла бы не смотреть.

Дверца не поддалась. Кира дёрнула снова. Старые доски затрещали. (Только такие и нашлись, чтобы соорудить по требованию Анны Станиславовны эти кабинки, долженствующие, по её словам, о которых, конечно, не знали дети, обеспечить чувство уюта и мирного быта нашим школьницам, пережившим военные годы.)

Дверца застряла, Кира ударила кулаком возле ручки, и тут же дверь потянули с той стороны. Она вырвалась, почти задыхаясь. Перед ней стояла с вопросительным лицом Лиля, тоненькая, похожая на дорогой цветок, зачехленный от мороза в безобразный газетный кулёчек.

– Где у тебя застряло? – Спросила она. Кира что-то пробурчала.

– Фу, ты вся провоняла морилкой. – Дёргая носом, сообщила Лиля.

В помещении пустёхонько, в зале уже слышался командный голос Саньки. Кира поспешила туда, чтобы скрыть своё смятение. Входя в зал, полный яркого сентябрьского света, бодро бившего сквозь высокие затянутые сеткой от мячей окна, и окунувшись в тихий гул голосов вдоль шведских стенок, Кира призналась себе. Да, она испугалась. А кто бы не испугался, услышав этот звук?

Он и сейчас звучал у неё в голове – совершенно непонятный, режущий, будто кто-то провёл мокрым пальцем по стеклу. Он был похож… да, похож на смех. Но так противно не смеётся даже Санька, когда кто-нибудь из учениц не может выполнить фигуру «мостик».

Она заняла своё место в строю, четвёртая с конца, со вздохом подумала она. Когда Санька перестраивала их на прошлой неделе с учётом того, как кто подрос за лето, Лиля, раньше стоявшая рядом по правую руку, была втиснута на передний фланг, третьей от начала. Ну, Нютка, та известная макаронина, ещё в прошлом году она вытянулась, как хилое растеньице, дорвавшееся до света. Правда, рост и изящные формы не спасали её от придирок Саньки – уж больно белянка неуклюжа, просто корова на известной гладкой поверхности.

Мельком Кира отметила, как растолстела Света Чах, стоявшая посредине. Недавний обрывочный разговор у кабинок неприятно кольнул… Кира не любила досужей болтовни и Светку недолюбливала по этой причине. А та вовсе и не растолстела – просто умеренно округлилась там и сям. Вот что значит, когда не любишь человека, назидательно укорила себя Кира.

Прозвенел звонок. Девочки сразу затихли у линии. Санька-Кавалеристка прошлась вдоль строя. Два десятка пар глаз следовали за изумительными Санькиными ногами – взгляд оторвать трудно. Санька пребывала в обычном настроении – как всадник, приподнявшийся на стременах с занесённой шашкой – но к настроению что-то примешалось. Что-то рассеянное мелькало в Санькиных движениях, то есть, приходилось предполагать, что учительница физического развития застряла в редкостном для неё состоянии – состоянии размышления.

О чём может думать Санька, никто не смел и предположить, и потому девочки следили за синим с красными полосами Санькиным костюмом, блуждающим вдоль строя, как львы на тумбах за не очень любимым дрессировщиком.

Теплилась надежда, что Санька начнёт с речи. Поговорить она очень любила и, с первым же словом впадала в транс, как попугайчик, открывший для себя это искусство. О чём она говорила, никто, включая Саньку, не знал. То есть, слова были, и речь текла… но уловить главную мысль не сумела бы даже Кира Крепко, обладающая чуткостью военной рации. Что уж там Кира, эта бедная умная девочка, городская плебейка, пытающаяся покинуть своё сословие – даже Таня Беляшова, выросшая в дипломатической среде и сызмальства умеющая читать между строк – и та пасовала в потоке Санькиного сознания.

Но, ради справедливости, такое распутство учительница позволяла себе редко и на прошлом уроке, произнеся вступительную речь, израсходовала своё право до следующего семестра или хотя бы до Праздника начала зимы.

– Сегодня, – загрохотала она, наконец, – у нас козёл. Мы обучимся, девочки, как, так сказать, к нему подойти и чего от него ждать. Прыгать, стало быть, будем. И всё такое.

Словечко мы, конечно, говорило о милосердии Саньки. Уж она-то, с тоской думали девочки, с козлом обходиться умеет.

Санька вызывала у девочек неприязненное чувство уважения, ибо всегда непременно начинала с «показа фигуры».

Вот это честно. Вот это класс.

Одно дело оставаться в осаде за кафедрой, под защитой указки и авторитета. Совсем другое – подставить себя всю двум десяткам напряжённых взглядов, ревнивых и не прячущих затаённой мыслишки любого зрителя – мыслишки, которой стоит, конечно, стыдиться.

Вот и сейчас, покончив с ораторским мастерством, молодая женщина смело направилась к наглому на вид и противному «козлу», установленному ближе к противоположному концу зала, чтобы после прыжка оставалось положенное по инструкции место для «инерционного движения учащихся».

Похлопав неодушевлённый предмет по загривку, она вернулась к началу разбега и, сосредоточившись, промчалась, сотрясая пол, к замершему козлу. Ударив ладонями по его серому крупу, Санька без малейшего, казалось, усилия, поместила свои уникальные ноги в позицию «четверть десятого», или, простите, «двадцать один пятнадцать».

Повиснув, как привидение, в воздухе, она опустилась, сомкнув кеды сорок четвёртого размера, на коврике за козлом.

– Уловили технику? – Спросила она, ничуть не запыхавшись и поворачиваясь спиной к присевшему от страха козлу.

Девочки затрепетали.

– Первая! – Властно вскидывая руку, проорала Санька.

Сима Крюкова, самая высокая девочка в классе, робко направилась к линии разбега.

– Повеселее. – Радостно завопила Александра Александровна. – Так к вечеру дойдёшь! В темноте не напрыгаешься! Подстраховочку!

Дух ажиотации, не вполне санкционированного празднества, поселился в зале, смешавшись с хорошо проветренной вечной смесью для дыхания – сентябрьский утренник плюс, само собой, непременная хлорка.

Лиля усмехнулась и с соседней девочкой направилась к козлу, где обе встали на подстраховку.

Сима побежала и от страха сразу повалилась на козла.

Девочки нервно засмеялись, Санька завертелась, как ведьмино помело, и, не переставая вопить, бросилась разъяснять Симе и «ставить ей ноги».

Повинуясь властному окрику, девочки прыгали – кто чуть поудачливей, но многие просто оббегали страшное устройство, боясь упасть.

Когда дело дошло до Нюты, переминавшейся с ножки на ножку, будто ей куда надо, Санька, вконец измотанная от грохота собственного голоса, сумасшедшим эхом метавшегося по залу, прервала пытку. До неё дошло, что она, видать, что-то упустила. Нахмурившись и яростно оглядывая задыхающихся запаренных девиц, Санька внезапно приступила к редкостному удовольствию – начала толкать речь.

– Эдак никуда не пойдёт. – Мрачно толковала она козлу. – Эдак мы никогда норматив не сдадим. Вот что…

Она повернулась к детям и от непосильного напряжения нахмурила хороший широкий лоб, напоминавшей Кире страницу из цветных приложений к прошлогоднему учебнику. Цвет, увы, обещал желать лучшего, но изображение древней мозаики всё же позволяло разглядеть молодого царя, тёзку училки.

– Прыгать с умом следует. В природе как прыгают? Как обезьяна, скажем… а то и птичка… все по-своему… придумайте себе, кто как будет прыгать и вообразите, стало быть…

– Рыбки тоже прыгают. – Сказал кто-то, почувствовав, что Санька не серчает, а искренно жаждет, чтобы они все попрыгали через этого отвратительного козла.

Санька, слегка ополоумевшая от неудачного урока, совершенно не по-взрослому изумилась:

– Да?

– Лососи, когда на нерест идут – Пояснила девочка. Это была пышная Катя Смуглых. – Нам на уроке Тамара Марковна рассказывала.