Нам больше нравится ночь

Лиля негромко сказала:

– А, по-моему, в этом что-то есть. Кто-то хочет вернуться именно сюда.

Кира прищурилась.

– Ты что, Лилька, верующая?

Та приподняла брови, рыжие и нагловатые.

– Почему ты сделала такое умозаключение?

– Ну, ты то и дело говоришь – Боже мой, Господи помилуй и всё такое. Да и минуту назад тоже что-то такое произнесла.

– Я произнесла – знает один Бог. Может, ты слышала, что бывают идиоматические выражения.

Кира прямо взбесилась от этого небрежного тона. Лиля говорила приглушенным голосом, совершенно спокойно, но с нарочитой обеспокоенностью, будто бы ей небезразлично, что о ней подумает лучшая подруга.

– Это пережитки мышления. – Стараясь говорить так же небрежно, ответила Кира. – Шелуха сознания. Вроде как если бы ты семечки грызла.

Лиля промолчала. Один ноль в пользу рыжего нимба. Ей-таки удалось вывести Киру из себя – ещё одно идиоматическое выражение, имеющее, правда, и буквальный смысл. Предположение подтвердилось тем, что Нюта с изумлением посмотрела на Киру.

– Ты обиделась? – Кукольным голоском спросила она. – Что случилось?

– Ничего. – Отрезала Кира.

Она повернулась и пошла прочь. Девочки, автоматически повинуясь её властным движениям, направились за нею, причём, первой – Лиля.

Мистические учения о нравственности не поощрялись, это все знали, но первый год войны многое изменил. Старый князь, сидевший где-то в столице далеко от речного города, потряс воображение всей страны сильнее, чем страшные сводки с фронтов. Он обратился к народу с трогающими душу и сердце словами, какие приняты в искупительных учреждениях с древних времён. Сам он когда-то поступил в училище, которое готовило духовных пастырей для служения человечеству, но был оттуда изгнан. Один за другим стали открываться храмы всех религий, а молодые священники в существующих уходили на фронт, где негласно выполняли свою работу.

Но война кончилась. Князь более таких слов не произносил, и за послевоенные годы дом, где подобало обитать светлым силам, разрушенный прямым попаданием, не был отстроен.

Девочки заторопились. Мысли об уроках вытеснили лёгкую враждебность, возникшую между ними – да она и не была серьёзной. Ведь надёжней и добрей Киры Лиля не знала. «А Лилька просто ветрена… виной всему её облик». (Словечка «внешность» Кира не любила. Оно скорее подходило Нюте, которая ведь славная девчонка… немного легковесна, но ведь у неё есть на это право, снова с горечью подумалось Кире. Мы слишком молоды.)

«Какое счастье, что это последний год в школе», – мелькнуло под рыжим нимбом, когда Лиля оглянулась на глупую шляпу. «Даже не подумаю продлить эту скуку ещё хоть на день».

Их давно уже обгоняли другие школьницы. Кто-то хмурился, за сморщившимся от напряжения лбом, наверное, пробегали невнимательно прочитанные строчки учебника, другие, подобно Лиле, с одинаковым удовольствием оглядывали свои туфельки и рощицу акаций в золотой чешуе.

Вдыхая осенний воздух, девочки спешили, ускоряя шаг, к серому массивному зданию с табличкой «Гимназия Софьи Штокфиш». Гимназия, конечно, государственная, а Софья Штокфиш доживает свой век в деревне под городом, но табличка была так солидна и скромна, что, когда двадцать лет тому школу реквизировали в пользу Отечества, ни у кого не поднялась рука на эту полоску металла, такую благородную и простенькую одновременно. К счастью, то же отношение распространилось и на бывшую хозяйку.

В городе говорили, что она вложила в устройство гимназии наследство, полученное от родителей и разделённое на троих детей. Основав гимназию, тихая девушка с круглым лицом предназначила её для девочек из неимущих семей. Напротив, с другой стороны старого сквера находилась гимназия для «богатых девочек». Пару лет назад в ней помещалась контора, где в годы войны выдавали продуктовые карточки, а сейчас закупочный центр, куда привозили сахар, муку и манку, которую заказывали всякие харчевни и постоялые дворы в пригороде. И очень удобно.

В небольшом школьном дворе в подступающих акациях реял приглушённый гул детских голосов. Две старшеклассницы из тех, что привлекли внимание подружек, говорили громче остальных. Кира, проходя рядом, так что повернувшаяся девушка задела локтем её ранец, услышала слово «вечеринка». Девушка мельком скользнула взглядом больших тёмных и радостно бездумных глаз по лицу Киры и тотчас отвернулась, продолжая говорить. Другая, светловолосая, указала подруге взглядом на малышню, и та слегка понизила голос.

У крыльца она вновь услышала за собой раздражающий полушёпот. Лиля, уже стоявшая на верхней ступеньке, проводила девиц спокойным взглядом.

3

В торжественно мрачном вестибюле, напоминающем холл старинного замка, мягко поблёскивали слабым экономическим светом большие бра, посаженные на стены низко, как ночные бабочки. Вдоль стен вытянулись длинные скамейки, где сейчас сидело около полусотни девочек из средних классов и торопливо меняли обувь – стаскивали ботики и полусапожки, открывая взгляду маленькие ноги в нитяных чулках и вдевали ступни в лёгкие туфельки, извлечённые из ранцев.

Разворачивая мешочек с нашитой буквой «Л», Лиля зорко оглядывала вестибюль. Кира, тяжело бухнувшись рядом, с солдатской сноровкой вытряхнула из газетного свёртка потёртые на носках брезентовые туфлишки со смешными картузиками, прикрывавшими складки на чулках спереди.

Она, не отрываясь, смотрела на огромную сову из раскрашенного гипса, сидевшую на больших часах. Часы с распростёртыми совиными крыльями помещались над аркой в коридор начальной школы. Там уже царила тишина – малыши приходят раньше и их сразу рассаживают по классам.

Стрелка колебалась возле первого деления. Кира дождалась того, что хотела и, как всегда, что-то неприятно шевельнулось возле сердца, когда стрелка сразу перепрыгнула на второе деление, миновала целых пять минут, словно их и не было. Но ведь они были – они текли себе из секунды в секунду.

Такова особенность этих старомодных часов. Пожалуй, в этом что-то есть. Во всяком случае, они поторапливают таких копуш, как Нюта. Та пыхтела на уголке скамейки, запустив обе руки в ранец. Наконец, она вытащила пакет из сказочной прозрачной ткани. Пластиковые сумки были ещё в новинку, и только у Нюты на всей длинной скамейке возникла в руках эта диковина. Она медленно вытянула из сумки пару премиленьких башмаков с небольшими каблучками. Башмачки были приятного цвета и, как две капли напоминали те, что на кукле в витрине недавно открытого магазина «Детский мир».

Поймав взгляд Киры, Нюта кое-как запихнула в ранец хрустнувший пакет и показала туфли.

– Цвет называется «кофе с молоком». Венский.

Кира вскочила.

– Ты бы, милая, обулась.

Лиля засмеялась за плечом. Потирая ножкой об ножку, – с пола тянуло, – рыжая опередила подруг. Девочки вместе с целой стайкой снимающих верхнюю одежду школьниц толпились у входа в отделённое высокими витыми решётками помещение, уставленное массивными, похожими на древние эшафоты, вешалками. Неписаные правила распорядка со времён прежней хозяйки повелевали в первую очередь сменить уличную обувь, чтобы не натоптать в холле и не задавать лишнюю работу тёте Лизе.

В душной тесноте развешанной одежды Кира снова услышала голос, который уже узнавала. За чёрной решёткой протиснулась большеглазая красавица в розовой шёлковой блузке.

– Пятница… – Говорила она светловолосой подруге. – Позовешь? И скажи, чтобы пришёл в штатском. Ненавижу подворотнички.

Старшеклассницы – светловолосая в голубом коротком платье – исчезли за поворотом. В старшие классы вела особая лестница за двойной низкой аркой, где за столиком всегда строго посматривала дежурная, охранявшая покой тех, кто ещё не уходил в горние дали, от розово-голубых соблазнов и два сосуда – один с чернилами, другой с песком для высушивания чернил.

Сосуды имели сугубо ритуальное значение. В школе давно пользовались совсем другими инструментами для увековечивания диктантов, изложений и всего прочего. Ещё во время войны, когда в город попала партия то ли трофейных, то ли союзнических штучек, не требующих чёрной крови для заправки, Анна Станиславовна перехватила их в пункте распределения. А затем, когда на секции встревожились и стали требовать возврата к исконному – то есть, к гусиным перьям, она сделала даже доклад. В докладе она мудро объясняла, что уж ничего не попишешь, гуси – большая редкость по нынешнему военному времени и нужны другим городам нашей великой страны. А её ученицы уже привыкли вести конспекты новыми стилосами и отучать их – просто напросто вредительство. После этого критики умолкли, но на случай посещения школы какой-нибудь комиссией приверженцев гусиной традиции она и велела держать у входа эти гигантские сосуды.

Ученицы седьмого класса потянулись из вестибюля обратно к выходу – там между входом в столовую и в спортивный зал винтом поднималась лестница, плотно устланная вытертым сукном, прихваченным железными шипами на каждой ступеньке. Запах хлорки, которую добавляли в вёдра для мытья полов, спускался к ним из рекреации второго этажа. К нему примешивался тёплый и слабый запах какао и хлеба из столовой и особенный запах спортивного зала – кожаных вытертых матов и отполированного старого дерева спортивных снарядов. Девочки заглянули – там как раз шла уборка, а у них вторым уроком физическое развитие. Уборщица мрачно протирала маты гигиеническим раствором, опустившись на колени.

Проходная рекреация второго этажа с двумя окнами от пола до потолка в лепных прикрасах вся светилась: отсюда открывался вид на лучшую часть города. Его неторопливые холмы, сплошь поросшие сквозными рощами, мягко стекали к реке. Следы военного распорядка, всё ещё приметные в центральной части, хотя в течение семи лет там не прекращались восстановительные работы, здесь выглядели незначительными и затушёванными утешительным рельефом, в котором чувствовалось что-то невероятно древнее.

Напротив окна был накрепко вделан в штукатурку овальный портрет. Седовласый старик с гордо поднятой головой держал правую руку за наброшенной на левое плечо парадной мантией. Лиля почему-то при виде портрета каждый раз невольно поднимала зелёные глаза к потолку.

Там, возле светящегося вечерами, а сейчас погашенного и похожего на Сатурн светильника в кольце, архитектор поместил кусающее свой хвост акулообразное существо с очень чёткой и ритмичной линией бугорчатого хребта. Интереснее всего были его глаза – рука артиста глубоко врезала их под тяжёлые низкие надбровья с выпуклыми вертикальными зрачками. Глаза располагались так, что всякому в любом конце рекреации казалось, что они следуют за ним взглядом.

Кира перехватила Лилин взгляд, но та уже спокойно смотрела в окно, откуда косыми лучами вливался свет. Кира тоже знала о существе на потолке, и ей казалось, что в рельефе есть что-то неправильное. Она поискала слово, ибо она привыкла определять для себя всё, что встречала в жизни, но кроме глупого «неприлично» почему-то ничего не нашлось. В соседстве с изображением князя, с его мудрыми глазами существо выглядело жутковатым именно в силу того, что художник соблюдал верность принципам реализма.

Удивительно, зачем кроткой Софье Штокфиш понадобилось разрешить оформителю такой полёт фантазии – а, быть может, она сама предложила это?

Кира как-то видела её портрет: он долго висел среди прочих портретов учителей гимназии за весь период её существования, потом его сняли, а во время войны кто-то тихонько повесил его на место – в учительскую, где след от него ещё не выцвел в год постоянных затемнений. Её лицо напоминало лицо девочки, которая не прошла испытания, хотя все знали, что младшая дочь помещика Штокфиша исчезла и вернулась раньше своих брата и сестры, очень рано – пожалуй, даже аномально рано.

Девочки тихо прошли по выкрашенному в тёмно-зелёный цвет полу.

Возможно, никто кроме меня не задумывался об этом, сказала себе Кира. Ах, нет – ещё Лилька. Она каждый раз поднимает глаза к потолку и в этих кошачьих глазах мелькает неуловимая мыслишка.

– Ой. – Раздалось у Кириного плеча.

А вот Нюта, та, конечно, и не знает, что делается у неё над головой. Кира покосилась на неё – Нюта с испугом смотрела в коридор. Что это с белянкой? Услышав быковато топающие, размеренные шаги в воцарившейся перед звонком тишине, Кира с досадой цокнула.

Навстречу из тёмного и низкого, но очень широкого, как бы расползшегося коридора без окон приближалась высокая стройная фигура, затянутая посреди, как оса. Похожее на корону сооружение на голове делало фигуру непомерно высокой для коридорных габаритов.

Девочки почтительно остановились, с ужасом считая про себя секунды, оставшиеся до звонка.

Высокая фигура встала столбом, окрасившись светом в тёмно-серые неживые тона. Это была красавица завуч, грозная и величественная старуха с великолепной бальной фигурой и лицом, тонким чертам которого признаки дряхлости придали вид полуфантастического существа, вроде Богини Ночного Неба, которая смотрела с потолка в рекреации младшего этажа.

Она работала в этой школе с момента её основания, но где её отыскала смирная Софья Штокфиш, вот вопрос. В городе говорили, что она была фрейлиной при царице в те баснословно далёкие времена, когда нынешний портрет ещё учился в своём училище и готовился к рукоположению. Случился некий скандал и случился у прелестных (хоть и немалого размера) ног фрейлины. Фрейлина сделалась учительницей, а скандал, застегнув все пуговички мундира, отправился искать смерть на бранном поле.

Выпуклые сизые глаза в упор уставились на девочек – каждой показалось, что завуч смотрит только на неё. Нюта затрепыхалась, толкаясь плечиком в пенящемся кружевном воротнике, в крепкое плечо Киры.

– Здравствуйте, Анна Станиславовна. – Громко и с достоинством произнесла Кира.

Довольно громко и почти с достоинством.

– Доброе утро, Анна Станиславовна. – Негромко и, лишь чуть побледнев под рыжим нимбом, молвила Лиля.

Нюта, похоже, прикусила язык. Лиля наступила ей не без наслаждения на кончик венской туфли.

Подскочив, девочка невнятно проговорила:

– Здр… аствуй… те, А-а… Стнсл…

Больше она к вербальной сигнализации прибегать не собиралась.

– Приветствую вас. – Прогремел низкий голос.

Он был по-юношески свеж и надменен, и только запрятанные клокочущие отзвуки свидетельствовали о глубокой дряхлости этого создания, непостижимого для шестнадцатилетних девочек.

Она наклонила голову в венце натуральных чёрных, как крыло ворона, волос – казалось, на голове у неё и сидит эта птица, но увеличенная во много раз.

Кира подтолкнула Нюту, и девочки, склонив головы в подражание или из почтения, прошли мимо к своей двери, которая, к счастью, ещё была приоткрыта.

Кира уже перевела дыхание, когда голос прогремел снова:

– Девочка, вы потеряли свой гребешок?

Кира, решив, что обратились к ней, с неистовым гневом обернулась – она и сама не поняла, почему вместо страха испытала гнев. Нет, не гнев. Ярость. Сильно раздувая ноздри широковатого прямого носа, она послала горгоне ледяной взгляд. Но смелость истратилась зазря. Чудовище она вовсе не интересовала. Она удивлённо оглянулась. Анна Станиславовна смотрела на Нюту.

Взгляд был ощутим, как палец с выпуклым острым ногтем, коснувшийся шеи над воротом.

Белянка так перепугалась, что пошатнулась на венских каблучках и, отступив, вжалась спиной в стену. Серебряные прелестные пряди, не прихваченные в тонкие косички, теперь окружали совершенно белое лицо. Рот Нюты приоткрылся.

Гнев Киры мигом прошёл. Его сменила резкая жалость и что-то вроде болезненного злорадства – сколько она предупреждала Нютку, что эти её лохмушки до добра не доведут. Устыдившись себя, Кира шагнула вперед, желая отвлечь глыбу льда на себя. Но завуч на неё и не взглянула.

– Девочка, вы меня слышите?

Нюта, видно, плохо соображая, кто она и где находится, проблеяла:

– Я… Аннстнсл… я… больше так не…

– Как вас зовут? – Спросила завуч.

Нюта, похоже, припоминала.

– Я… Нюта… – Прошептала бедняжка.

Сильный очерк всё ещё выразительного рта шевельнулся, завуч кивнула:

– Так.

– Нюта. – Твердила девочка и, что-то сообразив, добавила, собирая пряди со лба. – Анна Тарасик.

Фигура вновь кивнула, и ворон угрожающе наклонился вперёд. Нюта откинула назад голову, будто ей грозили ножом. Удивительно, какой хорошенькой она сейчас выглядит, с щемящей болью подумала Кира. Вдруг она заморгала – на белом лбу Нюты проступил какой-то скрытый рисунок, как старый пиратский шрам под ослепительным солнцем. Это напоминало что-то слышанное когда-то. Обрывок городского суеверия, связанный с Исчезновением.

Что-то… Когда-то… Кира обругала сама себя, хоть не была суеверна. Что только не примерещится, когда из ночи в ночь думаешь об одном и том же.

– Нюта… Анна Тарасик, превосходно. Стало быть, я имею честь состоять тёзкой вашей. Надеюсь, ОН отыщется. Я по поводу гребешка. Если его, конечно, не похитили разбойники.

Кира сама не знала, что подтолкнуло её. Шагнув поближе, она громко сказала:

– В городе снова объявилась банда Штурмютцеля, Анна Станиславовна.

Лиля охнула за её плечом. Со страху Кире померещилось, что глаза завуча поворачиваются в орбитах со слабым скрипом в поисках говорящего муравьишки.

Кира, вытянувшись во весь свой маленький рост, почтительно и твёрдо выдержала испытующий взгляд. Завуч хранила молчание. Затем тихо сказала:

– Вон оно что. Теперь понятно, кто похитил гребешок госпожи Тарасик.

Кире показалось, что голос её прозвучал иначе. Неужели в нём звякнула льдинка смешка? Нет, этого быть не может. Очень строго завуч завершила разговор:

– Ступайте.

Платье прошумело мимо них, и порыв холода – о ней говорили, что она моется только холодной водой – обдал смятённых подружек.

Кира и Лиля совершили обмен многозначительными взглядами. Нюта медленно приходила в себя, розовый отсвет возвращался на её щеки.

– Ты чего это? – Еле слышно спросила Лиля. Кира неопределённо двинула ртом.

Она повернулась к Нюте, выпрямляющейся, как растеньице после того как на него наступили сапогом, и хотела что-то сказать.

Лиля охнула, схватила обеих за рукава и потащила. Они подбежали к классу и втиснулись на порог в то мгновение, когда первая, вкрадчивая, как ультразвук, трель звонка возникла в воздухе.

Ворвавшись, как разбойники Штурмютцеля, они увидели класс, заполненный коричневыми катышками платьев, и несколько десятков глаз, устремлённых на них. Разбежавшись по своим партам – педагогическая премудрость рассадила их в разных концах комнаты – девочки в изнеможении попадали на свои места, не отвечая на возгласы и подтрунивания одноклассниц.

4

Анна Станиславовна в эту минуту стояла в рекреации спиною к слабо светящемуся окну. Взгляд на потолок она не поднимала. Гремел звонок. Зашаркали мягкие туфли, и с ведром и шваброй появилась уборщица. Женщины не обратили друг на друга ни малейшего внимания.

– Что же, Лизавета Павловна. – Заговорила, глядя перед собой, завуч. – Опять жаловались на запах?

Швабра шарк-шарк по полу.

– Ага. – Лаконичный такой звук, который вполне бы мог издать и сам почтенный снаряд для наведения чистоты.

– А вы им скажите, что ничего. Запах хлорной извести убивает всякую нечисть, полезен для дыхательных путей. Простужаться меньше будут наши барышни.

– Так и скажу. – Подбираясь к зашнурованным ботинкам, крепко обхватывающим высокоподъёмные ноги завуча, пообещала Лизавета Павловна. – А вот печки…

– Печки скоро топить…

– Займусь.

– Ну, и что же. И очень хорошо.

– А пригласить бы уже его.

– Кого? – Думая о своём и вежливо пятясь к выходу, спросила Анна Станиславовна.

Уборщица, опираясь на швабру, снизу вверх посмотрела на завуча. Наконец, они встретились глазами.

– Ах, да. – Ровно заметила высокая красивая старуха. – А что… там есть?..

Уборщица как будто не находила слов. Завучу показалось, что она пробормотала «Ну, знаете…» Покрепче опершись на свой посох, она заговорила, тем не менее, сдержанно и учтиво:

– Сами видели, Анна Станиславовна… приоткрыть нельзя… сейчас шасть… шасть.. так и шныряют.

– Так много?

– Да, уж развелось порядочно.

– Удивительно, право, откуда они берутся.

Та позволила себе довольно громко усмехнуться.

– Уж известно. Свято место пусто не бывает, Анна Станиславовна. Ведь всё лето школа пустая стояла…

Она сделала перерыв в своей речи. Анна Станиславовна быстро взглянула на неё, не стремясь, впрочем, к зрительному контакту.

– Что, неужто они… это… и по школе?..

Завуч сделала прекрасной рукой жест, обозначающий движение, беготню. Так она делала, когда говорила о непозволительных шалостях младшеклассниц.

– А то. – Вырвалось у Лизаветы Павловны.

Она сделала шажок, приблизивший её к Анне Станиславовне

– Я-то все каникулы здесь проживаю. Так я ви-идела… вечером из дежурки выйти нельзя.

– Неужто так это серьёзно? – Беспечно заметила красавица, но смешок, вырвавшийся у неё, прозвучал несколько нервно. – Я что-то не замечала…

Лизавета Павловна поджала губы в тени, отбрасываемой косынкой.

– Вы-то во флигеле кантуетесь, а я туточки. Как поселятся, как заселят…

Анна Станиславовна недоверчиво молчала.

– Но ведь сейчас никого вроде бы… в смысле, явно…

– Явно. – Проворчала уборщица.

Завуч взглянула на неё вопросительно.

Та оживилась, и, подойдя ещё ближе, заговорила, двигая шваброй и описывая сим инструментом полукруг:

– Конечно, много-то само поуходило… это мы тоже знаем… только спросите…

– Я и спрашиваю. – Словно пытаясь отшутиться, молвила Анна Станиславовна, но глаза её затянуло стеклом от напряжения – такой она бывала, когда по телефону поступало очередное распоряжение начальства или когда она возвращалась с секционного совещания административных работников города.

– Покидают, значит, школу… когда детишки-то, разбойницы наши…

Уборщица поднесла руку к косынке, собираясь сдвинуть её повыше, но не сдвинула. В тени что-то блеснуло сдвоенным блеском – свет из окна добрался до глаз Лизаветы Павловны.

– Ну, а иное что… оно, знаете, упорное… до холодов норовят досидеть…

– А холода будут, и ранние. – Бросила с высоты немалого роста стройная дама.

В голосе её тоже мелькнул холодок, но Лизавету Павловну было не сбить.

– Опять обещают. Того, явного, вывели… земля-то выморила хладом, это мы знаем… а других всяких прочих…

Собеседница передёрнула мощными покатыми плечами – на зависть были некогда они хороши, да и сейчас придают фигуре Анны Станиславовны прелесть несказанную.

– Так, стало быть, пригласим. – Решаясь, молвила она. – Раз вы утверждаете, Лизавета Павловна….

Уборщица дерзко оборвала её.

– Утверждаю…

И руку подняла к косынке. Анна Станиславовна спешно оглянулась и, величественно махнув рукой на уборщицу, сказала:

– Те-те, Лизавета Павловна.

– То-то и те-те. – Последовал ответ.

Завуч торопилась оборвать разговор.

– Ну, не будем ждать холодов, сейчас и сделаем всё, как обычно.

Она ласково кивнула швабре и, шумя платьем, как по воздуху, поплыла к выходу. Уборщица помедлила.

– Да нет, не как обычно. – В прямую спину уходящей молвила она, чеканя слова. – Нет. Не как.

Спина застыла. Завуч не сразу обернулась. Сделав бальный разворот и подойдя вплотную к назойливой работнице, она склонила голову и заговорила совсем другим голосом, тихим и нехорошим, сразу сделавшим её совсем иною Анной Станиславовной.

– Ну, что тебе, Лизка?

Та молчала, ничуть не удивлённая произошедшей переменой.

– Чего тебе? – Надвигаясь всем массивным и стройным, туго затянутым в плотную ткань телом, повторила огромная женщина.

– Да мне-то ничего… а только я в этом вертепе, милая, трудиться не буду… жизнь мне как-то в привычку стала. – С издёвкой отчеканила та, не понижая голоса. – А уж гадостно до чего… в сумерках и шагу тут шагнуть нельзя… а что из этого сделаться могёт, это уж вы сами рассчитывайте. Вы страсть умны, Анна Станиславовна

Та вздохнула.

– Может.

– Что?

– Может, а не могёт. Ты же грамотный человек, что это за…

Лизавета Павловна подёргала свою косынку.

– Ладно, я всё сделаю… то есть, ты уж сама… Лиза Пална… Расстарайся…

Та потеплела. С нарочитой услужливостью отступила и жарко зашептала:

– Оно вон оно… прежнего никак не надо. Слаб. – Сказав это, она с особым выражением посмотрела на завуча.

Та проявляла уже явные признаки нетерпения.

– Хорошо, хорошо. Приглашай на своё усмотрение, кого знаешь… только… не шуми сама… не разговаривай.

– Это я понимаю. – С расстановкой пообещала Лиза. – А вы уж не мешайтесь, когда… и, глядишь, выведем… а то ведь безобразие… давеча одно на меня в подсобке-то с потолка… еле увернулась..