Нам больше нравится ночь

– Что?..

В соседнем классе открылась дверь и вышла девочка.

Анна Станиславовна сказала «Тш» и простёрла руку. Уборщица замолчала. Девочка обернулась, из полуоткрытого класса взрослый голос резал:

– Не задерживайтесь, мадмуазель. Он на столе в учительской, сразу с краю.

Девочка обернулась и ответила:

– Поняла, Софья Михайловна.

Она прошла два шага, посмотрела через плечо.

– Здравствуйте, Лизавета Павловна.

– Доброе, боярышня. – Ответила та.

Девочка удалилась по коридору, детские шажки долго отдавались в первой тишине утреннего урока.

Женщины подождали. Анна Станиславовна узнала в посланной за журналом ученице ту, что так находчиво, если не сказать, нахально, защитила свою растрёпанную приятельницу.

Уборщица смотрела на начальницу, ожидая ещё каких-нибудь глупых напутствий – пусть себе скажет, на душе полегчает. Но завуч молчала. Лиза увидела, что Анна Станиславовна выцвела лицом, строгие черты обмякли. Она обмерла, вид у завучихи сделался, краше в гроб кладут… не милее того, в подсобке…

Она кашлянула осторожненько. Анна Станиславовна не вздрогнула, а точно ото сна отошла.

Не узнавая, глянула она на Лизу, и устало приказав:

– Делай, что хочешь. – Пошла быстро прочь.

Каблуки её туфель, широкие, как копыта, негромко стучали в сумраке коридора. Один раз её вроде качнуло, но это, верно, показалось. Завуч просто остановилась, затем тем же неспешным шагом двинула себе дальше.

Лизавета Павловна не без тихой злобы повторила тишком:

– Что хочешь.

Киру отправила за журналом молодая учительница правоведения. Раньше этот предмет назывался Великие Законы, но к тому времени, когда к нему подобрались семиклассницы, чья судьба мне небезразлична, то есть к сентябрю восьмого после войны года, его переименовали.

В городе глухо поговаривали, что старый князь, там, в столичной крепости внезапно подвергся одному из помянутых законов. То есть, проще говоря – исчез. Никто точно не знал, но в положенном возрасте с ним этого не произошло, а тут вдруг на старости лет… и что делать прикажете? Оставил он Приметку или нет… говорили, что оставил, да только охрана и к дверям-то подойти боится. Правит всем маршал, который был главный в войну и раньше союзников вошёл в чужую столицу.

Софья Михайловна, полная тёзка основательницы гимназии, действительно была молода. То есть, по меркам девочек, старая развалина – что являет собой наивысший комплимент, или как говорили девочки, комплимень, для особи женского пола. Значит, девочки ещё включают её в свою возрастную систему – а согласно их классификации, девятнадцатилетняя девушка и есть чудовищная старуха.

Хорошенькая дурнушка в форменном учительском платье, как на барабанчике сидевшем на этой пышечке, учительница правоведения была несколько легкомысленна и забывчива. Пока не усвоила жёсткую внутреннюю самодисциплину, которой славились преподавательницы монастыря. Вот забыла прихватить журнал, отправила ребёнка на первом же уроке. Ну, да это пустяки, вяло думала Анна Станиславовна. Это ерунда. А замечание я ей сделаю, не при всех, понятно. К слову, Анна Станиславовна не терпела жлобства во всех видах и даже не могла наблюдать за людьми в унижающих их обстоятельствах. Она снова вспомнила о храброй семикласснице и довольно улыбнулась. Придётся её, конечно, наказать, но так, чтобы та поняла, что поступила правильно.

За смелость надо платить, она не достаётся даром. Крепче будет эта не слишком симпатичная барышня. Эд-дакая гадкая гусеничка. Интересно, что с ней будет после…

Анна Станиславовна охотно призналась самой себе, что замедляет шаг, чтобы столкнуться с девчонкой и ещё раз поглядеть, как та будет вести себя.

Кира остановилась, озираясь – нечасто удаётся побывать в учительской. Она оглядела шкаф с журналами, сейчас он пуст, только номерки посверкивали сквозь дымчатое стекло. Потёртый диванчик с красным кружком на обивке – ага, куда не рекомендуется садиться из-за пружины. Кадка с ухоженной маленькой пальмой, осеняющей этот уголок спокойствия. Ряд письменных разномастных столов – то, что удалось прикупить после войны, ведь большая часть была пожрана небольшой печкой.

Вот и она.

Её кафель, натёртый до блеска, свидетельствовал о неустанной заботе Лизаветы Павловны. По правую руку от «голландки» помещалось благородное бюро, единственная вещица из Прежних Времён. Знала бы Кира, сколько стараний приложила страшная Анна Станиславовна, чтобы сохранить эту единственную личную вещь Софьи Штокфиш. Но девочка лишь равнодушно скользнула взглядом по таинственным ящичкам с резьбой и ручкам в виде забавных рожиц, чем-то напоминающим личину того акулообразного существа, которая украшала рекреацию.

Зато портретная галерея над бюро привлекла её внимание. Второй слева была фотография Софьи Штокфиш. Она необыкновенно понравилась девочке. Узкие глаза прозрачно светлели, таких светлых глаз она никогда не встречала, а твёрдый маленький подбородок говорил: я не так мила и проста, как тебе кажется. Девушка была некрасива, возможно, это и привлекло сочувственный интерес Киры. Но чем дольше девочка смотрела в светлые миндалевидные, резко приподнятые к вискам глаза, тем отчетливее осознавала, какое это необычное лицо.

Внезапно её пробрала дрожь – ей почудилось, что маленький пухлый рот изображения шевельнулся, а глаза, запульсировав зрачками, скользнули по её лицу. За спиной послышался слабый звук, вроде треска раскрытого в первый раз учебника. Кира быстро обернулась. Сердце её неистово заколотилось. Тихо было в учительской, так тихо, что Кире немедленно захотелось уйти. Она шагнула к двери, едва не выронив журнал, и тут же выронила его. Он шмякнулся об пол, но одновременно вновь прозвучал уже слышанный звук.

Кира, нагибаясь за журналом, оглядела комнату, остановила взгляд на печке, наглухо закрытой до пятнадцатого октября. Именно тогда спартанские правила школы предписывали пригласить истопника, который, исследовав все разнообразные школьные печки, подаст Анне Станиславовне документ, написанный корявыми честными буквами, сколько и чего требуется для «протопления устройств», и тогда прохладная школа наполнится тёплым, чуть затхлым воздухом, а девочкам строго-настрого запретят поддевать свитера под школьные платья.

Что-то тонко звенело в тишине, Кире казалось, что звенит в её голове, пока она не осознала, что звон складывается в слова, а слова эти…

– Приходи ко мне в гости… ну, куда же ты?

Кира, чувствуя, что под платьишком её пробрал холод, обернулась на портретную галерею. Светлые, прозрачные, молодые глаза в упор смотрели на нее и были они куда страшнее начальственных очей завуча. Кира, не соображая, что с ней и куда она попала, заслоняясь журналом, как щитом, метнулась к выходу, где сразу столкнулась с каменно струящимся платьем.

По-прежнему не отдавая себе отчёта, она вцепилась в это платье, ощутив под складками что-то твёрдое, упругое и мощное. Это была та часть Анны Станиславовны, которую доселе она видела лишь издалека.

Суровый голос сверху говорил:

– Ну. Ну. Что, что, что такое?

На её голову легла холодная большая рука. Девочку куда-то повлекло, и она благодарно всхлипнула без слёз.

Внезапно испугавшись снова, но уже по-другому, она задрала голову с дыбом торчащей косичкой и встретила добрый и озадаченный взгляд расширенных от удивления глаз. Глаза эти помещались на старом, очень приятном лице.

– Извините… я за журналом… – Еле выговорила Кира, усилием воли заставив себя отстраниться

Она оглядывалась.

Они стояли в сумрачном, слабо освещённом одним-единственным бра, коридоре.

Завуч не отпускала её. Одна рука лежала на Кириной голове, точно пытаясь прочесть Кирины мысли, другая бережно удерживала девочку за плечо.

Ощутив сопротивление девочки, и увидев, как та выпрямилась, Анна Станиславовна немедленно её отпустила и сходу приступила к допросу.

5

– Ну-с. – Сказала она насмешливо. – Видно, банда Штурмютцеля проникла в школу номер тридцать семь.

Кира окончательно пришла в себя.

– Простите, я за журналом и… споткнулась.

Она обернулась, будто желая показать завучу неровность пола.

– М. – Согласилась Анна Станиславовна. – Понимаю. Понимаю.

Она тоже оглядела полы, почти незаметные, ибо окна учительской смотрели в северо-западном направлении. Здесь досыпали сумерки, а девочка и пожилая дама вдвоём стояли на туче. Полы эти, конечно, были отменно чисты, и как бы ни пострадала школа, в ремонте не нуждались.

– Я зацепилась за порог.

Анна Станиславовна кивнула, показав, что вполне удовлетворена оправдательной речью и отпускает девочку. Кира подняла журнал, закрыла дверь учительской и спросила:

– Мне идти?

Последовал кивок – так могла бы кивнуть статуя на главной городской площади, которую по нелогичной фантазии муниципалитета водрузили без постамента прямо на асфальте.

Кира неторопливо пошла по коридору. Её окликнул голос, до того не похожий на голос завуча, что она не сразу обернулась.

– Что вас напугало? – Мягко спросила Анна Станиславовна.

Кира проглотила камешек в горле.

– Софье Михайловне нужен журнал. Она рассердится на меня.

Анна Станиславовна еле заметно усмехнулась – ужо я тебя с твоей Софьей Михайловной, которая ненамного старше тебя, маленькая противная гусеница. Она отослала девочку движением руки и даже не посмотрела вслед. Детские ноги протопали по коридору, хлопнула дверь, вырвался голос, говорящий: «Нет, учебники пока не открывайте…»

Слух у старухи был лучше, чем могла себе вообразить даже, скажем, Лиза. Она постояла возле учительской и протянула длинные, чуть скрюченные пальцы к вычурной ручке. Вот девчонка и наказана, сказала она себе. Но тотчас лицо её помрачнело.

Что, чёрт подери, она там…

Бывшая фрейлина умела выражаться наедине с собою так, что, пожалуй, не по зубкам никому из вверенного ей женственного легиона, даже убеждённым в собственной циничности девятиклассницам. Надо, кстати, подумать об отдельном входе для них. Соседство с ними дурно действует на девочек из среднего звена – следует поберечь их от преждевременных поступков и мыслей. Они задумываются…

Войдя в учительскую, она поняла, что следует признаться себе ещё в одном поступке – она охотно задержалась из-за девочки, чтобы оттянуть размышления, на которые наводила беседа с Лизкой. Что ж, вот и тебе, старая дура, сказал кто-то прямо в голове. Она взглянула на портрет основательницы гимназии. Интересно, кто принёс его тогда?

Она не стала доискиваться, расспрашивать… ведь, в конце-то концов, это ей надлежало сберечь память о хозяйке.

Давненько я тебя не видала, сказала она портрету.

Светлые тихие глаза согласились – давненько.

Потом она села на диван и принялась смотреть на печку, подперев сильный подбородок костлявой кистью, затянутой почти до кончиков пальцев в манжет с аккуратно пришитым, ежедневно свежим кружевом.

Проходя по коридору, Кира увидела, что в соседнем классе открыта дверь и вспомнила, что географичка Сюзанна Сигизмундовна всегда страдает от духоты. Раздалось крещендо:

– Кто дежурный?

Послышался лёгкий шум и звук отодвигаемого стула.

– Фамилия.

Чуточку развязный девичий голосок почтительно проблеял:

– Ряженых, Сюзанна Сигизмундовна.

– Два в журнал. – Как во сне отозвался голос. – Дневник в конце урока.

Стало очень тихо. Стул снова стукнул, немного громче, чем прежде – Лена Ряженых не вполне владела своими чувствами.

Наверное, опять карту криво повесила, подумала Кира. Шмыгнув мимо приотворённой двери, она тишком заглянула – над столом висела гигантская чёрная букля волос, одна из двух, служивших неизменным украшением и главной приметой Сюзанны Сигизмундовны. Затаив дыхание и с силой прижимая к себе журнал, будто его кто-то вытягивал у неё из рук, Кира задержалась у двери. Из своей засады она увидала окостеневшие профили передних девочек из параллельного класса и кусок доски – на нём, и вправду, висела несколько наискось карта мира.

Букля над столом пришла в движение, и Кире грозило узреть парное украшение. Она деловито затопала мимо, посмеиваясь про себя. Чуть-чуть и Букли бы словили её за неприглядным занятием. Этого не доставало. Кажется, за несколько минут этого утра она ухитрилась испортить себе репутацию так, как не вышло у Ленки Ряженых за все шесть лет обучения. А это что-нибудь да значит, сказала себе Кира с недетской улыбкой.

Она не разрешила себе поразмышлять на эту тему. Иначе полосе невезения не будет конца. К счастью, сегодня Софья Михайловна не собиралась спрашивать. Сама успела сказать: «У нас, девочки, новый интереснейший материал». Потому, наверное, и журнал зевнула.

Войдя в класс – предварительно она легонько для проформы постучала костяшками пальцев в дверь – Кира услышала, как пышечка, снуя у доски, говорит:

– Товарищи девочки, будьте любезны писать без помарок. Любую ошибку в ваших тетрадках я расценю как государственное преступление. Мы ведь об основополагающих вещах, милые, говорим. Ну, записали?

Посмотрев на Киру, помахивающую журналом, Софья Михайловна негромко заметила:

– Не прошло и года…

Класс благодарно рассмеялся. Кира тоже улыбнулась. Не больно-то приятно служить поводом всеобщего подъёма настроения, но после утренних неприятностей и это сгодится. Она положила журнал на стол, успев заметить, что рядом с чернильницей посвёркивают часики Софьи Михайловны. Боится опять разболтаться на весь урок, как уже было один раз. Кира знала, что молодую правоведку бранили за это на совещании.

Усаживаясь за свою парту, она увидела, что в тетрадке по соседству написано несколько строчек. Вооружившись ручкой, Кира без церемоний подвинула к себе тетрадь, хотя и на доске было что-то нацарапано. Почерк у Софьи Михайловны безобразный, пардон, своеобразный.

Списывая, она переспросила шёпотом:

– Спрашивать будет?

Таня, молча, покачала головой и потянула к себе тетрадку. Возня привлекла внимание Софьи Михайловны, говорившей:

– Итак, рассмотрим сначала Закон Любви, первый в Нотификации нашей великой страны и в подавляющем большинстве нотификаций прогрессивных стран, с которыми мы вместе воевали против восставшей тьмы. Мадмуазель, не начинайте военных действий.

Класс снова рассмеялся. Кира, едва не плюнув, оставила жмотку Таньку в покое. Она, впрочем, уже успела записать: «Закон Любви и его основные последствия. Закон Жертвы и…»

Соседка что-то проворчала, оправдываясь, но Кира не обратила на неё внимания. Таня Сютаева не представляла для неё интереса хотя бы потому, что её обыкновенно именовали Другая Танька. Приземистая, с фигуркой чурбанчиком в маловатом платье, она говорила мало и, как правило, мимо – на уроке и на перемене. Кира не понимала, почему классная руководительница усадила её с Другой Таней – её, умницу, всегда имеющую особое мнение, аккуратную, как солдат, девочку. Она смутно оскорблялась, ощущая, что та сделала это неосознанно, увидев в девочках какое-то сходство. Как будто Другая Таня была пародией на Киру.

– Вы, наверное, удивляетесь, девочки, почему мы, после вводного занятия, когда я рассказывала вам о том, что такое законы и для чего они нужны, предлагаю вам начать изучение конкретных актов вовсе не с таких простых и понятных, как Право На Труд, которое только в нашей великой стране осуществляется в полной мере, или Право На Отдых… ну, об этом не будем, ведь каникулы кончились только две недели назад. – Пошутила Софья Михайловна, и девочки оживлённо зашевелились.

Кира откинулась на спинку парты и незаметно оглядела класс – она сидела на четвёртой парте среднего ряда, и это было недурное место для обзора. Серебряная пушистая голова с тонкой косичкой привлекла её внимание на второй парте у окна. Рыжий нимб на первой парте у выхода из класса сразу бросался в глаза, даже если использовать боковое зрение.

Нимб хранил неподвижность, зато узкие запястья в полосках кружева находились в неприметном и целенаправленном движении. Кира внутренне усмехнулась – в движениях Лильки что-то ящеричье, ускоренное и замедленное одновременно. Ясно, впрочем, что она намылилась провернуть.

Таня Беляшова скосила крупные коровьи глаза на рваный клочок бумаги, возникший под хваталками Каменевой. Не то, чтобы её помучивало любопытство, что собирается написать своим драгоценным подружкам рыжая, просто можно ведь отвлекаться, не утрачивая качества внимания. Это выражение она услышала от отца недавно, во время небольшого приёма, устроенного в их особняке для друзей. Разумеется, это неформальное мероприятие было обговорено и вполне санкционировано. Более того, оно было важно, как всё, что делает отец.

Правда, через некоторое время её деликатно выставили, но на втором уровне квартиры, в её комнате, половица в углу отставала. Она успела услышать обрывки фраз и последнее, что она вычленила из негромкого гула голосов, запомнилось так: «…мы все знаем, кому он обещан». Пришлось отменить прослушку, так как в комнату постучали – ей принесли десерт.

Костлявые, совершенно белые и невероятно длинные пальцы Лилькиной правой руки прикрыли листок. Она не подняла глаз, но Таня заметила, что Лилин рот, удивительно сочный для такого заморыша, насмешливо шевельнулся. Таня невольно вспыхнула до корней гладко приглаженных кос и надменно вздёрнула подбородок, про который умилённо говорили, что он «отцовский».

Левая Лилина рука настрочила несколько строк и без участия правой свернула в комок. Интересно, как она передаст записку, подумали сразу несколько девочек, неподвижно, как болванчики с одной или двумя косами сидевшие позади на серединном и этом ряду. Они все преотлично знали, кому предназначена записка. Вообще, сидя на первой парте, предпринять что-либо подобное малоосуществимо и попросту опасно – ибо такой проступок карался суровее, чем непришитый воротничок или забытая сменка.

– Тем не менее, – говорил голос Софьи Михайловны, – мы начинаем именно с этих законов, хотя они впрямую не являются законами социальными, то есть созданными людьми. Почему так? Взять вот Закон Исчезновения. О нём мы только упомянем. Наши учёные – самые передовые учёные мира – уже очень много знают о ЗИ. Можно сказать, подобрались к решению, накоплена база данных.

Кира слушала небрежно. Она распрекрасно понимала, что симпатичная барышня врёт. Никакие, увы, передовые учёные ничего не знали о природе исчезновения.

Более того. Так как ни одно государство – самое прогрессивное – не могло отследить процесс, то никаких формальностей не учтено в законах. Потому Закон Исчезновения они на правоведении проходить не будут.

И всё же училка мила до невозможности. Такой у них ещё не заводилось, с хмурым одобрением сказала себе Кира. Голос девушки снова занял её внимание. Софья говорила:

– Когда вы начнёте изучать предмет Покорение природы…

В комнате послышался ропот. Учительница вопросительно остановилась. Кто-то из девочек, законопослушно снизив громкость, чирикнул, как невинная птаха с ветки. Софья Михайловна переспросила. Девочка возбуждённо пояснила уже по-человечьи, не поднимаясь из-за парты:

– Это теперь называется биология.

– Ах, вот как… – Воскликнула молодая девушка, и в глазах у неё запрыгали искорки. – Ясно, ясно.

Таню Беляшову поразило, что Софья Михайловна разрешила ученице говорить с места. Вообще на другом уроке такое было бы невозможно – обратиться к учительнице можно, лишь сначала подняв руку (спокойно «без выпрыгиваний») и дождаться, пока преподаватель, назвав тебя по фамилии, предложит задать вопрос. Она даже оглянулась, чтобы посмотреть обратили на это внимание девочки и что они думают по этому поводу. Большинство обратило, но Софья Михайловна была так естественна, ни разу не зажалась, как говорит руководительница драмкружка, что происшествие тотчас себя исчерпало.

– Ну, что же… Биология. Так вот, девочки, когда вы получше вгрызётесь в… вашу биологию, вы удивитесь, что эти законы вы не изучаете с Тамарой Марковной, а изучаете со мной.

По классу снова пронёсся смутный гул – всем стало очевидно, что изучать что бы то ни было лучше в обществе этой вертлявой толстушки с блестящими глазами.

– Эти законы не установлены людьми, но существуют в человеческом обществе с тех времён, когда история теряется во мраке, как малое устье нашей великой реки в недрах тверди. Они непреложны, как сама жизнь, как чёрное и белое, как ваши коричневые платья и аккуратные косы.

Она внезапно прервала себя и посмотрела прямо на рыжий нимб. Девочки затаили дыхание. Учительница рассмеялась.

– Неудачное сравнение, ибо в этом случае есть явное исключение.

С полсотни огоньков – блестящие разноцветные камешки девичьих глаз – целили в Лильку, которая сидела ровно, как палочка на носу акробата.

– Видите ли, а вот для этого закона не существует исключения. Он действует Всегда и Неизменно.

Голос её посуровел.

– Запомните это. Все иные законы, созданные людьми или даже природой, могут иметь поправки… иногда зачёркивающие их… – тише добавила она, – но эти Два – нет. Они необратимы… вдумайтесь в это слово – оно означает, что повернуть их вспять нельзя… это закон даже не природы, ибо Природа лишь производное от чего-то более могущественного. Это закон самой Жизни.

6

Как же она переправит записку? Подумала Таня Беляшова и беспокойно поёрзала за партой. Софья Михайловна нахмурилась – сдвинула лесные брови – и строго сказала:

– Что вас беспокоит? Да, да, вас, – подтвердила она, когда Таня изумлённо уставилась на учительницу, а затем завертела головой, пытаясь понять, к кому та обращается.

– Кажется, вы Беляшова? Так что вас так встревожило, что вы постоянно вертитесь, толкаете соседку и у меня большие сомнения, проявляете ли вы то внимание, которого заслуживает тема нашего урока?

Софья Михайловна говорила несердито, но холодно, как и все учителя гимназии, когда хотели приструнить нерадивую ученицу. Но девочки изумились другому. Тане Беляшовой редко приходилось выслушивать замечания. Во-первых, потому, что она очень хорошо училась, во-вторых, её отец был крупным дипломатом, во время войны семь лет назад отправленным в этот город у реки вместе со всем корпусом. Особое отношение к нему основывалось на неких слухах, утверждавших, что согласно высочайшему негласному распоряжению, Константин Беляшов должен был возглавить так называемое запасное правительство в случае трагической сдачи столицы.

Правда ли это и, если правда, то – насколько, никто, даже самые заядлые сплетники, не знал.

Что касается девочки, отданной Беляшовым в эту старую тихую школу, то учительницы могли без неприятного оттенка «особой услуги» оказать малышке повышенное внимание. Девочка была в высшей степени старательна, что называется, вышколена и, в сущности, лояльна. Это иностранное слово употребила на педсовете Анна Станиславовна и, хотя не все поняли, что она имеет в виду, молчаливо согласились с тем, что ребёнок ведёт себя хорошо.

Единственное, что не совсем понравилось классной руководительнице Тани, так это маленькое происшествие, когда Лидия Анатольевна подвела новенькую к первой парте первого от двери ряда и по-матерински проворковала:

– Вот, Татьяна, твоё место. А вот твоя соседка Лиличка, прошу дружить и жаловать.

Таня Беляшова скривила губы. Лидия Анатольевна, чей взгляд за десятилетия изострился, как телескоп и микроскоп разом, метнула его по направлению, в котором уставились телячьи глазки, и увидела, что они устремлены на Лилю. Причём, выражение в детских глазах читалось отнюдь не детское.

– Это очень хорошая девочка, она хорошистка с пятёрками по основным предметам. Посещает познавательные кружки. – Ещё не вполне понимая, в чём дело, продолжила классная дама. – Уверена, что вам будет интересно вместе слушать учителей.

Таня не изменила выражения лица, и нахмурившаяся Лидия Анатольевна, несколько мужеподобная, изрядного роста женщина с мировоззрением, простым и логичным, как пирамида из одинаковых консервных банок в витрине нового большого магазина, ещё раз посмотрела на Лилю. Она постаралась, вернее, заставила себя увидеть «Лиличку» глазами этого ребёнка из далёкой столицы.

Лиля Каменева тогда только оправлялась от затяжной болезни. В сущности, она с трёх месяцев своего существования, как это было известно классной даме, только и занималась тем, что болела. Болезнь имела загадочный характер и началась с несчастного случая. Это сейчас не имеет значения, но факт, что к девяти годам Лиля представляла из себя исключительно истощённое существо, которому можно было с натяжкой дать лет семь, с тусклыми волосами, следами от керосина на тощей шейке – такие следы были в годы войны у большинства детей – и отрешённым малоподвижным взглядом блёклых огромных глаз – факт этот был объективен.

Тем не менее, вступительное собеседование, неизбежное для любой соискательницы, показало, что маленькая дочь начштаба по отправке на фронт конницы, в интеллектуальном плане отвечает высоким требованиям престижного учебного учреждения.