Между серпом и молотом: кратчайший курс русской культуры ХХ века

Нагибин также подписал «письмо 42-х» (как и одна из его жен – талантливая лирическая поэтесса Б.Ахмадулина).

Из семьи репрессированных большевиков происходил и Василий Аксёнов (1932 – 2009): его отец Павел Аксёнов и мать Евгения Гизнбург получили по 10 лет лагерей (свой лагерный опыт Е.Гинзбург опишет потом в повести «Крутой маршрут», см.выше), маленький Вася попал в детдом, потом закончил медицинский институт (характерен здесь совет его матери учиться на врача, потому что в лагере медработники имеют больше шансов выжить!). С начала 60-х он стал писать, быстро добившись успеха. Его ранние повести экранизировались, потом он участвовал в диссидентском движении, был одним из авторов опубликованного на Западе альманаха «Метрополь», в 1980 оказался в США, а в 1982 был лишен советского гражданства.

Ранние повести, где красивый герой противостоит «некрасивой» действительности, назовут «исповедальной прозой». Позже писателю будет ближе интонация «городского пижона» – скептика, циника, эротомана, «любящего на золотом стуле пить виски» (выражение его матери). Кумирами поколения становились герои Хэмингуэя и Ремарка (будущие деятели русского движения тоже обливались слезами над судьбой «Трех товарищей», как позже признавались некоторые из них; смерть Хэмингуэя становилась личной драмой каждого молодого интеллигента). Их мужскому стилю, их суровой нежности, их диалогам подражали, как могли.

«Остров Крым» – политико-авантюрный роман Аксёнова о русско-капиталистическом Крыме, который в конце концов поглощается Советским Союзом – это сочетание утопии и антиутопии, написанное в фирменном залихватском, избыточном стиле Аксёнова; впервые опубликован за рубежом, а в СССР – в годы перестройки. Герои писателя – этакие «джеймсы бонды» с либеральными взглядами, западники по убеждениям и стилю жизни, о которых он пишет многословно, временами на грани пошлости – в самом набоковском смысле этого слова.

Русским вариантом исповедальной прозы можно назвать творчество Владимира Солоухина (1924 – 1997). Крестьянский сын, служивший в охране Кремля (туда брали высоких и видных), он закончил Литинститут и начал писать о русской деревне, о сбережении традиций русского народа. Одним из первых (как и художник И.Глазунов) привлёк широкое внимание к художественному наследию Древней Руси, к русской иконе и православным святыням(см.документальную повесть «Черные доски», 1969, «Письма из Русского музея», 1967). Он был национал-патриотом, антикоммунистом, в книге «Читая Ленина» собрал человеконенавистнические высказывания главаря большевицкой революции со своими комментариями: «Значит, схема ясна. Сосредоточить в своих руках весь хлеб, все продукты (учет), а затем распределять эти продукты так, чтобы за хлебную карточку человек, оголодавший и униженный голодом, пошел бы работать на советскую власть и вообще делал все, что прикажут».

«Про себя же они понимали дело четко и просто. Осуществить полный учет и контроль над каждым граммом и над каждой штукой чего бы то ни было произведенного в стране. Все, что бы ни производилось в стране, держать в своих руках, а потом распределять по своему усмотрению. Благодаря такому контролю и распределению держать в подчинении и в трудовой повинности всех без исключения живущих в стране людей, все поголовно население. Чтобы оно подчинялось единой воле как один человек. Вот это и есть, по их мнению, социализм. То есть самая высшая и самая массовая форма рабства».

(«Читая Ленина», 1989).

Владимира Солоухина отпевал в недавно отстроенном взамен снесенного в тридцатые годы Храме Христа Спасителя Патриарх Алексий Второй.

Несколько особняком стоит писательское творчество и судьба таких разных авторов, как Александр Вампилов и Геннадий Шпаликов. В то же время они выражают сам дух шестидесятничества, и их ранняя гибель совпадает с концом этого периода в русской культуре подсоветского времени.

Александр Вампилов (1937-1972), как и его друг Валентин Распутин – сибиряк из-под Иркутска. Его отец, бурят по национальности, был репрессирован в 1938, Александра и еще троих детей поднимала мать. Будущий драматург закончил филфак Иркутского университета, работал в газете, пьесы начал писать рано, но до столичных театров они добрались только после его гибели (он утонул в Байкале). Главные его пьесы – «Старший сын» (1968), «Утиная охота» (1970), «Прошлым летом в Чулимске»\»Валентина» (1972), позже неоднократно ставились и экранизировались. Как и Шукшин, Вампилов поднимает сложные нравственные и психологические темы, выражая их простым, обыденным язком. Главный герой «Утиной охоты» Зилов (позже исполненный в экранизации О.Далем) – это новый типаж «потерянного поколения», не знающего чего желать, куда стремиться, не способного глубоко чувствовать и отвечать за свои поступки. Период «застоя» породит много таких людей и из числа советской ИТР-овской интеллигенции, и даже из рабочего люда (здесь можно вспомнить фильм Г.Данелия «Афоня», где схожий характер замечательно воплотил в образе непутёвого, но обаятельного водопроводчика Л.Куравлёв, 1975 год).

Геннадий Шпаликов (1937 – 1974) – еще один литератор и кинематографист из талантливого поколения тридцатых годов, отмеченный пристрастием к алкоголю и безвременной гибелью. Он учился, как и Шукшин, на сценарном факультете ВГИКа, и уже в 1961 и 1962 годах выступил соавтором-сценаристом таких мастеровитых режиссёров, как М.Хуциев («Застава Ильича»\»Мне двадцать лет») и Г.Данелия («Я шагаю по Москве»). Песенка из последней картины «А я иду, шагаю по Москве» на слова Шапаликова и музыку А.Петрова в исполнении юного Никиты Михалкова стала очень популярной. Шпаликов продолжает писать стихи, снимает фильм, его любят друзья и женщины, но конец «оттепели» приносит конец и шестидесятничеству, он чувствует свою невостребованность, душевный кризис:

Друг мой, я очень и очень болен,

Я-то знаю (и ты) откуда взялась эта боль!

Жизнь крахмальна,– поступим крамольно

И лекарством войдем в алкоголь!

В том-то дело! Не он в нас – целебно,

А, напротив,– в него мы, в него!

И нелепо ли бяше!– а лепо,

Милый Паша, ты вроде Алеко

И уже не помню кого,

Кто свободен руками, ногами,

Кто прощается с Соловками!

А к тебе обращается узник,

Алексеевский равелин… – этими строками Шпаликов сознательно перекликается с написанными незадолго до гибели стихами Сергея Есенина:

Друг мой, друг мой,

Я очень и очень болен.

Сам не знаю, откуда взялась эта боль.

То ли ветер свистит

Над пустым и безлюдным полем,

То ль, как рощу в сентябрь,

Осыпает мозги алкоголь (С.Есенин, «Черный человек», 1925).

Геннадий Шпаликов покончил собой при не до конца выясненных обстоятельствах, поставив траурную черту под эпохой неоромантизма, иллюзий, жажды свободы, метаний, надежд, идеализации революционизма.

Возможно, самая страшная страница русской литературы – это «Колымские рассказы» Варлама Шаламова (1954 – 1973). В.Шаламов, как и безымянный герой рассказа В.Астафьева (см.выше) – сын священника, принявший революцию и осужденный в первый раз в 1929 году за участие в подпольной троцкистской группе. Дальнейшая жизнь Шаламова – это мученический путь по каторжным этапам (в общей сложности он провел там 17 лет), это голод и болезни; это стихи и – чудовищные в своём сдержанном реализме рассказы из быта «истребительно-трудовых лагерей».

Об ужасах большевистских лагерей мир узнал благодаря книге Ивана Солоневича «Россия в концлагере» (впервые опубликована в Праге в 1936 г., в СССР – в 1991). В России читатель подпольно узнавал об этом, читая машинописные листки «Архипелага ГУЛАГ» А.Солженицына (впервые опубликован в Париже, 1973 г.) и – «Колымские рассказы» Шаламова (первая публикация части рассказов – в крупном эмигрантском издании «Новый журнал», Нью-Йорк, 1966 г.). Эти три русских писателя, сами пройдя через лагерный ад, совершили подвиг и человеческий, и художественный: они воссоздали «географию и историю» того страшного «островного государства», которого не было ни на одной карте мира.

Что касается Шаламова, то он был против публикации на Западе, вынужден был даже написать что-то вроде «покаянного письма» с протестом против этих публикаций (такие письма любили инквизиторски вытребовать из подневольных советских литераторов). Близкий друг последних лет его жизни, архивист И.Сиротинская вспоминала: «Варлам Тихонович бегал и советовался в «Юность» – к Б. Полевому и Н. Злотникову, в «Литгазету» к Н. Мармерштейну, в «Советский писатель» – к В. Фогельсону. Приходил издёрганный, злой и отчаявшийся. «Я в списках. Надо писать письмо». Я сказала: «Не надо. Это – потерять лицо. Не надо. Я чувствую всей душой – не надо».

Кто возьмётся осудить писателя, которому пришлось пройти через подобное:

«Но он уже не волновался, не высматривал горбушку, не плакал, если горбушка доставалась не ему, не запихивал в рот дрожащими пальцами довесок, и довесок мгновенно таял во рту, ноздри его надувались, и он всем своим существом чувствовал вкус и запах свежего ржаного хлеба. А довеска уже не было во рту, хотя он не успел сделать глотка или пошевелить челюстью. Кусок хлеба растаял, исчез, и это было чудо – одно из многих здешних чудес. Нет, сейчас он не волновался. Но когда ему вложили в руки его суточную пайку, он обхватил ее своими бескровными пальцами и прижал хлеб ко рту. Он кусал хлеб цинготными зубами, десны кровоточили, зубы шатались, но он не чувствовал боли. Изо всех сил он прижимал ко рту, запихивал в рот хлеб, сосал его, рвал и грыз…

Его останавливали соседи.

– Не ешь все, лучше потом съешь, потом…

И поэт понял. Он широко раскрыл глаза, не выпуская окровавленного хлеба из грязных синеватых пальцев.

– Когда потом? – отчетливо и ясно выговорил он. И закрыл глаза.

К вечеру он умер.

Но списали его на два дня позднее, – изобретательным соседям его удавалось при раздаче хлеба двое суток получать хлеб на мертвеца; мертвец поднимал руку, как кукла-марионетка. Стало быть, он умер раньше даты своей смерти – немаловажная деталь для будущих его биографов» (рассказ «Шерри-бренди», 1958 г. – опыт художественного воссоздания гибели Осипа Мандельштама).

«Кончив работу, греться мы не пошли. Давно уже мы заметили большую мусорную кучу близ забора – дело, которым нельзя пренебрегать. Оба моих товарища ловко и привычно обследовали кучу, снимая заледеневшие наслоения одно за другим. Куски промороженного хлеба, смерзшийся комок котлет и рваные мужские носки были их добычей. Самым ценным были, конечно, носки, и я жалел, что не мне досталась эта находка. Носки, шарфы, перчатки, рубашки, брюки вольные – «штатские» – большая ценность среди людей, десятилетиями надевающих лишь казенные вещи. Носки можно починить, залатать – вот и табак, вот и хлеб.

Удача товарищей не давала мне покоя. Я тоже отламывал ногами и руками разноцветные куски мусорной кучи. Отодвинув какую-то тряпку, похожую на человеческие кишки, я увидел – впервые за много лет – серую ученическую тетрадку» (рассказ «Детские картинки», 1959).

Варлам Шаламов провел последние годы своей жизни в Доме инвалидов Литфонда. Вот как высказался о его творчестве еще один русский писатель-«сиделец» Андрей Синявский: «Художественные средства» в рассказах Шаламова сводятся к перечислению наших остаточных свойств: сухая, как пергамент, потрескавшаяся кожа; тонкие, как веревки, мускулы; иссушенные клетки мозга, которые уже не могут ничего воспринять; обмороженные, не чувствительные к предметам пальцы; гноящиеся язвы, замотанные грязными тряпочками. Се – человек. Человек, нисходящий до собственных костей, из которых строится мост к социализму через тундру и тайгу Колымы. Не обличение – констатация: так это делалось…».

Неоромантический дух шестидесятничества, наверное, как ни в чём другом, выразился в культе освоения космических пространств, космонавтов – и в любви советской интеллигенции к фантастической литературе; эта любовь продолжилась и в эпоху застоя: читали талантливых американцев – Рэя Брэдбери, позже Роберта Шекли, советских фантастов – Александра Беляева (1884 – 1942), Ивана Ефремова (1908 – 1972), которым многое удалось предвидеть в развитии техники; веря в правоту коммунистического устройства общества – заглянуть в перспективы глобализма, олигархического способа управления народами (как в романе Ефремова «Час Быка», который в советское время изымался из библиотек как «клевета на советский строй»).

В 1960-е – 1980-е кумиром ИТР-овской интеллигенции стали братья Стругацкие (Аркадий, 1925 – 1991, и Борис, 1933 – 2012), которые, подобно Беляеву и Ефремову, верили в коммунистическое будущее человечества, объединенного интеллектуальным трудом и освоением космоса. В то же время, в их книгах просматривалось завуалированная критика реального социализма, сатира на советский бюрократизм, сомнения в способности прогресса принести человеку счастье. (Впрочем, сами авторы признавались, что для них идеалом жизни была работа в Пулковской обсерватории в 1960-е годы). Во главе «дивного нового мира» технокоммунаров им всё равно виделись привычные для советских элитариев «люди в штатском» (Мировой совет Земли, КОМКОН) или «высшая раса» сверхлюдей (т.н.людены, странники и пр.), а также отдельные сверхличности (Рудольф Сикорски, Максим Каммерер). В 1990-е годы младший из братьев Стругацких неоднократно выступал против опасности «русского фашизма». (По выражению Б.Стругацкого, «фашизм есть диктатура националистов»).

Большую роль в жизни интеллигенции играли научно-популярные журналы «Наука и жизнь», «Вокруг света», «Знание – сила» и др., а также телепередачи о науке, путешествиях и животных: «Очевидное – невероятное» (с, вероятно, самым интеллектуальным ведущим советского и постсоветского телевидения, профессором С.Капицей), «Клуб путешественников», «В мире животных».

Многие выписывали т.н. «толстые» литературные журналы: «Новый мир», « Знамя», «Иностранная литература», «Октябрь» и др., читали «Литературную газету». Обычные читатели, конечно, не знали о литературной борьбе, о суровой цензуре, о противостоянии «либеральных» и «реакционных» журналов (например, «Новый мир» contra «Октбярь»). Им просто хотелось читать, узнавать новое, получать хоть какую-то информацию, живя в закрытом обществе, о закрытости которого многие и не задумывались. В то же время, вокруг некоторых изданий (сначала «Молодая гвардия», затем «Наш современник») складывалась первая русская оппозиция, которая стала костяком «русской партии внутри КПСС»: это были литераторы и историки В.Кожинов, С.Семанов, М.Лобанов, О.Михайлов, С.Куняев и др.. Они пробивались сквозь «глыбы льда» и лжи официальной советчины, открывали страницы русской истории, поддерживали русских писателей-деревенщиков. В сериях, подобных ЖЗЛ, издавались книги о Суворове, Державине, Куприне (О.Михайлов); о генерале Брусилове и адмирале Макарове (С.Семанов); о Дмитрии Донском (Ю.Лощиц) и Достоевском (Ю.Селезнёв), о театральных деятелях Н.Симонове и Ю.Завадском (М.Любомудров). Открывались страницы писателей, покинувших захваченную большевиками Россию (так, Олег Михайлов еще в конце 1950-х годов предпринял колоссальные усилия для «проталкивания в печать» произведений Ивана Бунина; позже он будет первым публикатором в СССР произведений Набокова, Аверченко, Тэффи и других эмигрантских авторов).

Фактически на рубеже 1960 – 1970-х годов оформилось национально-патриотическое движение, которому предстояло сыграть большую роль в общественной борьбе 1970 – 1990-х годов. Причем сразу же наметилась довольно опасная тенденция национал-большевизма, стремление оправдать победу красных в истории России как позволившей сохранить государство, выиграть войну и выти в космос. Его участники надеялись, что им удастся русифицировать изнутри советскую власть, поэтому они не боялись вступать в партию и делать карьеру. Впрочем, большой карьеры им сделать не дали. А те, кто как С.Семанов, получили номенклатурную должность главного редактора (в журнале «Человек и закон», который смело разоблачал советскую коррупцию), «подстреливались на взлёте». Печально известное письмо главы КГБ Ю.Андропова против «русистов», направленное в марте 1981года в Политбюро ЦК КПСС, оборвало карьеру С.Семанова, который был не только снят с должности, но и находился под домашним арестом (редакция «Нашего современника» была разгромлена, ряд сотрудников, в том числе Ю.Селезнёв, публицист и автор прекрасной книги о Достоевском, были уволены).

Впрочем, подобные «наезды» на русофильское движение были и раньше: в 1972 году А.Яковлев, и.о. зав.отделом пропаганды ЦК КПСС, опубликовал статью «Против антиисторизма», в которой нападал на «националистические и антисемитские» тенденции в сов.культуре. Впрочем, его тогдашняя злобная атака на русское общественное движение потерпела фиаско, он был отправлен в почетную ссылку, послом в Канаду. Там он встретился с Горбачевым, и оба великолепно «отыгрались» на России и русских уже в годы «катастройки»).

Новое дыхание в военную тему вдохнула т.н. «лейтенантская проза». Писатель Юрий Бондарев (р.1924) прошел войну от Сталинграда до Чехословакии, младшим лейтенантом был демобилизован по ранениям, окончил Литинститут. Его произведения о войне и судьбе военного человека «Батальоны просят огня» (1957), «Тишина» (1962), «Горячий снег» (1969) произвели сильное впечатление и на читателей, и на критиков, позже были экранизированы. В повести «Тишина» писатель превосходно передал атмосферу послевоенной московской жизни:

«Рынок этот был не что иное, как горькое порождение войны, с ее

нехватками, дороговизной, бедностью, продуктовой неустроенностью. Здесь

шла своя особая жизнь. Разбитные, небритые, ловкие парни, носившие

солдатские шинели с чужого плеча, могли сбыть и перепродать что угодно.

Здесь из-под полы торговали хлебом и водкой, полученными по норме в

магазине, ворованным на базах пенициллином и отрезами, американскими

пиджаками и презервативами, трофейными велосипедами и мотоциклами,

привезенными из Германии. Здесь торговали модными макинтошами, зажигалками

иностранных марок, лавровым листом, кустарными на каучуковой подошве

полуботинками, немецким средством для ращения волос, часами и поддельными

бриллиантами, старыми мехами и фальшивыми справками и дипломами об

окончании института любого профиля».

Творческий и жизненный путь писателя прокладывает нить в последнее двадцатилетие жизни русских людей «под властью СССР и РФ». Юрий Бондарев еще с 1960-х годов был связан с «русской партией», был приверженцем характерных для многих участников этого движения идей защиты русского народа и одновременно – антизападничества и советского патриотизма. Фактически, это и был национал-большевизмом, который соединял любовь к русскому народу и скорбь о его страданиях в ХХ веке – с искренней верой в «красный проект», в благотворность сталинской модификации советской государственности. Такое противоречивое сочетание объединяло многих литераторов-фронтовиков русского происхождения – С.Смирнова, В.Бушина, И.Стаднюка, М.Лобанова и др. В то же время Б.Окуджава, Г.Бакланов, Д.Самойлов, Б.Васильев и пр. были членами противоположного либерально-советского лагеря, где сталинизм рассматривался как искажение «ленинских норм», отход от первоначальной большевистской «чистоты» замыслов – вне всякой привязки к исторической судьбе русского народа.

Во время перестройки Юрий Бондарев выступил на стороне национал-патриотической части интеллигенции. В своей речи на партконференции в 1988 году он сравнил страну с самолётом, который поднялся в воздух, не зная, где место его посадки. Это была одна из самых ярких реплик этого бурного съездовского времени, сопоставимая с цитатой из Столыпина, которую произнёс В.Распутин, обращаясь к т.н. «демократической» части Первого съезда народных депутатов в 1989 году: «Вам нужны великие потрясения, нам нужна великая страна». Все кто видел трансляцию этого съезда, не забудут кисло-презрительное выражение лиц после распутинской реплики режиссёра московского «Ленкома» М.Захарова (Ширинкина) и академика Т.Заславской, которую позже обвиняли в том, что она объявила «неперспективными» деревни Нечерноземья. Но, выступая против похоти тотального разрушения со стороны этно-номенклатурно-либеральных кругов, схожей с большевицким ражем уничтожения старой России, национал-патриотические авторы совершали роковую ошибку: они апеллировали к образам Октября, Ленина и советского патриотизма, которые образованная часть общества жаждала выбросить на свалку истории. Впрочем, о перестройке и противоборствующих в ней силах мы еще скажем ниже.

О высоком уровне русской литературы ХХ века, продиравшейся сквозь колючие изгороди из идеологии, цензуры, официоза, может свидетельствовать и творчество Юрия Казакова (1927 – 1982). Талантливый прозаик, мастер рассказа, чьи книги послужили основой для сценариев ряда фильмов, продолжил лирическую интонацию Константина Паустовского, Михаила Пришвина и других литераторов, которые протягивали тонкую нить преемственности от русской культуры начала ХХ века (рассказ «Во сне ты горько плакал», 1977).

Новым вариантом ироничной, одновременно и смешной, и печальной литературы о горожанах, богеме, о потерянном поколении эпохи застоя стали рассказы ленинградского писателя Сергея Довлатова (Довлатова-Мечика, 1941 – 1990). Он родился в интернациональной семье, благополучно эвакуированной в Уфу, учился на филфаке и журфаке ЛГУ, работал журналистом, кочегаром, экскурсоводом в Пушкинских горах (юмористическое отражение этого профессионального опыта – в повести «Заповедник» (1983). В СССР его не печатали, в 1978 г. он эмигрировал в США, где были изданы двенадцать его книг. Как и для Эдуарда Лимонова, главным героем для Довлатова стал он сам, извивы собственной биографии. По сути, это искренний, с легкой печалью и насмешливой улыбкой, рассказ о судьбе маленького человека в то время, когда «великая эпоха» (выражение Лимонова) закончилась; когда очевидны уже не ужасы людоедского периода режима – а смешные нелепости, бытовой абсурдизм «развитого социализма» («Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью» – известная шутка еще одного диссидента, художник Вагрича Бахчаняна).

Вот рассказ «Финские креповые носки» о не совсем удачной первой попытке фарцовки автора, тогда студента ЛГУ – неповоротливая советская легкая промышленность не вовремя для героев, только что прикупивших у финских гражданок синтетические носки, наладила их выпуск :

«Носки мы в результате поделили. Каждый из нас взял двести сорок пар.

Двести сорок пар одинаковых креповых носков безобразной гороховой расцветки.

Единственное утешение – клеймо "Мейд ин Финланд".

После этого было многое. Операция с плащами "болонья". Перепродажа

шести немецких стереоустановок. Драка в гостинице "Космос" из-за ящика

американских сигарет. Бегство от милицейского наряда с грузом японского

фотооборудования. И многое другое.

Я расплатился с долгами. Купил себе приличную одежду. Перешел на другой

факультет. Познакомился с девушкой, на которой впоследствии женился. Уехал

на месяц в Прибалтику, когда арестовали Рымаря и Фреда. Начал делать робкие

литературные попытки. Стал отцом. Добился конфронтации с властями. Потерял

работу. Месяц просидел в Каляевской тюрьме.

И лишь одно было неизменным. Двадцать лет я щеголял в гороховых носках.

Я дарил их всем своим знакомым. Хранил в них елочные игрушки. Вытирал ими

пыль. Затыкал носками щели в оконных рамах. И все же количество этой дряни

почти не уменьшалось».

А вот разговор по поводу случайного знакомства с иностранным гражданином – с сакраментальным «товарищем майором», который «поинтересовался, часто ли швед ходил в уборную?..

Майор настаивал, чтоб я припомнил все детали. Не злоупотребляет ли швед

алкоголем? Поглядывает ли на женщин? Похож ли на скрытого гомосексуалиста?

Я отвечал подробно и добросовестно. Мне было нечего скрывать.

Майор сделал паузу. Чуть приподнялся над столом. Затем слегка возвысил

голос:

– Мы рассчитываем на вашу сознательность. Хотя вы человек довольно

легкомысленный. Сведения, которые мы имеем о вас, более чем противоречивы.

Конкретно – бытовая неразборчивость, пьянка, сомнительные анекдоты…

Мне захотелось спросить – что же тут противоречивого? Но я сдержался.

Тем более что майор вытащил довольно объемистую папку. На обложке была

крупно выведена моя фамилия.

Я не отрываясь глядел на эту папку. Я испытывал то, что почувствовала

бы, допустим, свинья в мясном отделе гастронома.

Майор продолжал:

– Мы ждем от вас полнейшей искренности. Рассчитываем на вашу помощь.

Надеюсь, вы уяснили, какое это серьезное задание?.. А главное, помните – нам

все известно. Нам все известно заранее. Абсолютно все…

Тут мне захотелось спросить – а как насчет Миши Барышникова? Неужели