При советской власти

Потом помянули мужа Нюры Шмакиной, всех, кто не вернулся с войны. Пётр Иванович особенно сокрушался о друге своём закадычном Трофиме Колупаеве, расчувствовался до слёз.

– Земля ему пухом, – в очередной раз полнимая стакан, говорил он, а на просьбу Алёны пореже налегать на водку, ответил с упрёком в голосе:

– У меня друг погиб, а ты…

Костик и Илюша, насытившись, сидеть с взрослыми за столом не стали, попеременно надевая на свои детские головки то пилотку деда Костика, то фуражку его отца они бегали по коридору, заставленному всякой всячиной, а потом, примостившись на небольшом сундучке, внимательно рассматривали портупею и кобуру, откуда Григорий предварительно вытащил свой ТТ.

Затем Костик повёл своего друга в комнату, чтобы похвастать наградами отца. Илюша, затаив дыхание, осторожно прикасался к холодному металлу орденов и медалей, особо задержав руку на «Красной звезде» с отколотой рубиново-красной эмалью на одном из лучей её, историю которого, выведанную у отца, Костик успел пересказать Илюше ещё в коридоре. Илюша с грустью смотрел на них и думал о том, что вот его отец так и не успел получить ни одной медали…

Пётр Иванович, сильно захмелев, уснул за столом, Гриша бережно перенёс отца в постель, затем помог добраться до комнаты некрепко стоявшему на ногах Арону Моисеичу, обширная лысина которого была покрыта бисеринками пота. Женщины, прибрав со стола, разошлись по комнатам, Алёна повела Костика в свою, но тот заартачился, желая провести ночь с отцом!

Гриша, подойдя к сыну, присел на корточки, обнял его за худенькие плечи.

– Сынок ты же у меня солдат, так?

Костик кивнул, поправляя съехавшую от кивка на глаза фуражку.

– А солдат должен беспрекословно подчиняться распоряжению командира, так?

Костик опять кивнул.

– Тогда слушай мою команду: шагом марш в комнату бабушки и дедушки.

– Ну почему, – обиделся мальчик. – Я хочу быть с тобой. И с мамой.

– Приказы не обсуждаются. Кругом и шагом марш!

…Узкая железная кровать с никелированными спинками при каждом движении молодых супругов издавала столь омерзительное поскрипывание, что долгожданная близость не доставила ни Тоне, ни Грише радости. И ещё эта проклятая слышимость сквозь тонкие стены-перегородки между комнатами…

– Чёртова кровать! – раздражённо прошептал Гриша. – И как ты только спала на ней?

– Я же спала одна…

Они ощущали себя подростками, которых родители застали за неблаговидным занятием.

Некоторое время лежали молча, боясь пошевелиться. В небольшой, прямоугольной комнате с единственным полукруглым окошком почти под самым потолком, расписанным ржавыми разводами было душно, и духота эта имела тяжёлый привкус подгнивающих брёвен, из которых был сложен этот ветхий уже, отживающий свой век дом.

Тоня давно свыклась со здешними реалиями, хотя привыкнуть всё ещё не могла. А Гриша, за время войны видевший и не такое, ничего и не заметил. Если бы ни эта проклятая скрипучая кровать…

Не такой он представлял себе их первую ночь после долгой разлуки. Решив, что завтра же он выбросит этого скрипучего дьявола на помойку и купит нормальную кровать, хотя бы за неё пришлось втридорога переплатить, он немного успокоился и чуть повернув голову спросил уткнувшуюся ему в плечо лбом Тоню:

– Ты спишь?

– Нет. А что?

– Хотел тебе рассказать… У меня перед демобилизацией прелюбопытный разговор произошёл…

И Гриша, не торопясь, обстоятельно, несмотря на изрядное количество вина, выпитого за столом, спать ему не хотелось, рассказал о неожиданном предложении, сделанном ему подполковником Зенковым.

Тоня слушала внимательно, почти не перебивая, раз только насторожено подняла голову, когда показалось, что Костик заплакал во сне. А когда Гриша рассказ свой закончил и спросил, что она об этом думает, Тоня, ни секунды не мешкая, ответила:

– Тут и думать нечего, соглашайся, конечно!

Грише не понравилось столь поспешный и однозначный ответ. Нет, для себя он давно решил, что будет работать в госбезопасности, но ему почему-то хотелось, чтобы Тоня хоть чуть-чуть засомневалась в его силах: сможешь ли, для тебя ли такая работа? И он бы тогда, сделав вид, что раздумывает на её словами, привёл бы ей свои доводы, которыми запасся в долгой дороге из Белоруссии в Москву. А тут – здрассте-пожалуйста, соглашайся и – точка!

Тоня хоть и работала в учётно-архивном отделе, так называемом отделе «А», прекрасно знала, что офицерский состав комиссариата, с недавних пор – министерства живёт очень неплохо. Правда, это «неплохо» уравновешивалось тяжелейшей работой иной раз без сна и отдыха по нескольку суток, невзирая на то, что война кончилась. Хотя госбезопасность это такая организация, для которой война не кончается никогда, только переходит из одной стадии в другую, из горячей, в холодную, если так можно сказать.

Конечно, и аресты министерство не минули, и здесь засели шпионы и вредители. Но где их не было? В институте, где преподавали родители Тони, ещё до войны разоблачили шайку троцкистов…

(Гриша благоразумно не сказал Тоне, что его однажды чуть самого не записали во враги. И если бы не случай, счастливо-трагический, неизвестно было, собирался ли он теперь на работу в МГБ или же валил лес где-нибудь в Сибири. И это – в лучшем случае…)

…Командование и политотдел полка, где заканчивал службу капитан Миричев. дали ему отличную характеристику для работы в МГБ. Оформление документов заняло чуть менее месяца, после чего Гриша прошёл ускоренные двухнедельные курсы по азам оперативной работы и был зачислен в службу наружного наблюдения. А вскоре получил и своё первое самостоятельное задание…

15

Пётр Иванович на выпивку не особо налегал, выпивал, конечно, но – в меру. О довоенных своих подвигах вспоминал с усмешкой, изрядно поседевшей головой покачивая. Словно и сам не верил, что способен был на такое.

Алёна довольно была трезвым поведением Петра, слава Богу, за ум взялся. И ещё усерднее молилась, полагая, что не без её молитв Пётр охладел к проклятущему зелью.

Работал Пётр Иванович слесарем-водопроводчиком, местный домуправ, мужичок, в общем-то, скользкий, себе на уме, прослышав о золотых руках Митричева (сам он был здесь человек новый) посулил ему хоть и не высокую зарплату, однако премиями обещал не обидеть.

– А благодарность от жильцов, если заслужишь – вся твоя, Иваныч! – сманивал Петра домуправ.

Сидеть без дела Пётр Иванович не умел, руки соскучились по работе, и он согласился.

На нового слесаря жильцы окрестных домой нарадоваться не могли. Работу свою он делал на совесть, чтобы кто сказал ему, что мол, ты сделал, а оно опять всё плохо – такого не было. Отсюда и заслуженное уважение. А как его выказать благодарным жильцам, ежели он деньги не брал? Подносили Петру Ивановичу стаканчик, не побрезгуйте, мол, от чистого сердца. Мог ли обидеть он добрых людей отказом?

И вскоре Алёна поняла, Петра надо спасать. Но как?

Нелли Сергеевна и Нюра могли только посочувствовать бедной Алёне, а Арон Моисеич боялся пьяного Митричева, как огня. Когда же случайно натыкался на него в коридоре, обширная лысина его бледнела, и он начинал мелко дрожать, прижавшись к стене. А Пётр Иванович, припомнив свои довоенные шутки, с весёлой суровостью в голосе говорил:

– Арон, хошь в морду?

– Что вы, что вы, Пётр Иванович, я вас так уважаю, уважаю как героя войны… – мямлил перепуганный еврей.

– Не хочешь, – с шутливым разочарованием делал вывод Митричев. – Ну, как хочешь, –и, шатаясь, уходил в свою комнату.

Арон Моисеич на цыпочках бежал к себе, плотно закрывал дверь и дважды «выстреливал» поворотом замка.

Ни слёзы жены, ни просьбы сына, ни укоряющий взгляд внука ничего не действовало на Петра Ивановича. До тех пор, пока что-то там в его голове не переклинивало, и он говорил себе: всё, больше не пью. И тут уж хоть ты перед ним ящик водки поставь: сказал нет, значит, нет!

Не пил он неделю, две, когда и месяц целый к рюмке не прикасался. Но за этим благополучием неизменно следовал жёсткий срыв…

– Нет, мать, отца уже видно не переделаешь, – с сожалением говорил Гриша, когда они вместе с Алёной укладывали утихомирившегося, наконец, Петра Ивановича на кровать. – Ну что ж, – он, отогнув рукав гимнастёрки, глядел на часы – шёл девятый час вечера. – Нам с Тоней пора на работу, ты тогда уложи Костика спать, хорошо?

Работа в Министерстве госбезопасности длилась почти круглые сутки с небольшими перерывами. Начинали в девять утра, в пять вечера уходили по домам, чтобы в двадцать один ноль-ноль вновь быть на рабочем месте. После полуночи расходились только в том случае, если уходило начальство. Нет – работали всю ночь. А уж оперативники, в числе которых был и Григорий Митричев, об отдыхе порой и мечтать не смели.

В тот вечер, точнее – ночь у Григория Митричева было мрачное, подстать октябрьской погоде настроение. Беспокоило и беспробудное пьянство отца, и неистовая религиозность матери: уже не таясь она посещала церковные службы, иной раз даже с внуком отказывалась посидеть, если собиралась в церковь. И ничего слушать не желала, примерно так же, как и отец, когда его просили прекратить пить.

Хотя поначалу Гриша и обижался на жену, но вскоре вынужден был признать, что она оказалась права. Непременно нужно было вырваться из этой квартиры-ковчега. С другой стороны, а что бы это изменило? Отец бросил бы пить, а мать таскаться в церковь? Ну, хоть Костик не будет видеть всего этого…

Так за невесёлыми думами пролетела ночь, одна из немногих спокойных. Но уже следующий день выдался более чем насыщенным. Едва Митричев прибыл на рабочее место, как телефонным звонком Зенков, с недавних пор полковник, потребовал его к себе.

Задание было следующее. На пару с Паниным вести наблюдение за некой гражданкой, по оперативным данным могущей быть агентом-связником. Необходимо было ни на мгновение не упускать её из вида, фиксировать все её контакты, запоминать адреса, где она появится.

Старшим был назначен Александр Панин как более опытный оперативный работник. Осваиваясь не только с оперативной работой, но и с соответствующей терминологией, Митричев понял, что «объект», то есть эту гражданку, фигурировавшую между оперативниками под кличкой «Дама», они должны получить в «движении». Это означало, что они сменят своих коллег, наблюдавших за «Дамой» до них. Нельзя было допустить, чтобы «объект» заметил за собой слежку.

Передача «объекта» произошла у Большого театра, где «Дама» рассеяно поглядывала на репертуарную афишу. Ясно было, что она кого-то ожидает.

Даже при беглом взгляде на неё Митричев понял, отчего ей дадена была такая кличка – «Дама». Величественная осанка, на пышных каштановых волосах небольшая круглая шляпка, в обиходе называемая, как ему когда-то сказала Тоня, «таблетка». Богатая каракулевая шубка, узкая, чуть ниже колен юбка, на точёных красивых ногах – капроновые чулки, жуткий дефицит по нынешним временам, чёрные туфли на танкетке. Она словно сошла с модного зарубежного журнала. Такую как-то язык не поворачивался назвать «гражданкой» или же просто женщиной. Именно – Дама.

Митричев и Панин не торопясь прошли в скверик перед театром, сели на скамейку. Саша со скучающим видом праздного гуляки покуривал беломорину, Гриша делал вид, что читает газету. Но Дама, кажется, и не смотрела в их сторону.

Через пару минут к ней, запыхавшись, подбежал, выскочивший из тормознувшей прямо у колонн театра чёрной «эмки» небольшого роста толстячок в фетровой шляпе и светлом плаще. Подойдя к Даме, стал что-то горячо говорить ей, затем, сняв шляпу и склонив над её ручкой в чёрной перчатке голову с редкой шевелюрой, клюнул пару раз – наверно, извинялся за опоздание. Слегка улыбнувшись уголками ярко накрашенного рта, Дама, видимо, приняла извинения, и они медленно, узкая юбка мешала ей идти скорее, пошли в сторону «Метрополя».

«Топтуны», то есть Панин и Митричев отправились следом на некотором расстоянии. Парочка зашла в ресторан, швейцар, заметив их ещё издали, услужливо распахнул массивный двери.

Панин быстро сориентировался.

– Оставайся неподалёку. Если кто-то один из них выйдет, ступай за ним, – скомандовав, он отправился вслед за парочкой в ресторан.

Швейцар, с неудовольствием оглядев совершенно непрезентабельный вид направлявшегося в ресторан посетителя, вдруг вытянулся перед ним в струнку, словно услышал команду «смирно!», и бросился открывать двери, что-то доверительно говоря Панину на ухо.

Митричев остался один. Приподняв воротник своего короткого, словно морской бушлат, пальто, сунул руки в косо прорезанные карманы и неторопливо стал прохаживаться вдоль фасада гостиницы, краем глаза поглядывая на её большие окна, за которым было тепло и уютно. Дойдя до угла, заглянул под арку Театрального проезда, куда убегала вымощенная булыжником мостовая. Посмотрел на здание Конторы, там, в одном из кабинетов нетерпеливо ждал результатов слежки полковник Зенков.

День был будничный, народу было не много. По улице Карла Маркса сновали автомобили, горбатые «Победы», юркие «Москвичи», тарахтели грузовики, многие из которых, без сомнения, бегали ещё по дорогам войны. Отдуваясь, медленно двигались автобусы. Митричев постоял немного, покачиваясь с носков на пятки, пристально вглядываясь в высеченное из камня волевое лицо основателя ЧК, стоявшего на постаменте перед зданием Конторы. Тот, держа руку в кармане своей длинной распахнутой шинели, тоже глядел на Митричева и вдруг, будто бы сказал ему: ты не на меня смотреть сейчас должен!

Гриша спохватился, мгновенно обернулся. Нет, пропустить «объект» он не мог, он отвлёкся лишь на несколько секунд. Но чтобы всё-таки не рисковать, он подошёл к углу гостиничного здания, решив, ни на что более отвлекаться.

Ждать он приготовился долго. Дама и сопровождавший её толстячок, разумеется, не из тех, чей завтрак составляет бутерброд и стакан чая. Тут часом пахнет, если не больше. Интересно, а как у Саши дела, подумал Митричев. Впрочем, за него можно не переживать, он в этих делах не новичок, разберётся. Главное, самому не сплоховать.

Небо хмурилось. Сизо-серые тучи потихоньку темнели, угрожая дождём, а то и ливнем. Митричев вытащил из кармана полупальто смятую пополам кепку-восьмиклинку с пуговкой на макушке, надвинул её почти до глаз. Наверно, на урку стал похож, подумал, усмехнувшись. Не хватало ещё, чтобы милиционер ретивый прицепился, документы потребовал! На всякий случай он нащупал в боковом кармане пиджака удостоверение.

А вообще-то вид у него самый подходящий, не броский, так одеваются сейчас многие. На нашей работе как говорит Иван Емельянович, оперативник должен быть похож на кого угодно, но только не на оперативника! И всегда при этом ставил в пример Юрку Шнипко, круглолицего, курносого парня, похожего на деревенского увальня, оглушённого городом. Чтобы заподозрить такого в слежке, нужно быть весьма искушенным и проницательным агентом. А Юрка, между прочим, коренной москвич, отлично образован, в совершенстве владеет английским и немецким языками. Кажется, природа, создавая Юрку, готовила его именно к службе внешнего наблюдения.

Между тем в ресторан всходило всё больше и больше народа и поодиночке, и парами и небольшими компаниями. Одна из них, шумная, весёлая, вызвала у Митричева неприязнь. Молодые, лощёные, по возрасту войну должны были застать, но как определил опытный взгляд бывшего фронтовика, на фронте ни один из этих парней не был. Чьи-то сынки, небось, с раздражённо подумал Митричев, папаши спасли их не только от передовой, но и от армии вообще, крысы тыловые. А сколько таких же молодых прекрасных ребят погибли, чтобы вот эти… Ладно, остудил себя Митричев, как там мать говорит: не судите да не судимы будете. Да, не его это дело, кто, где в войну был. Он свой долг перед родиной выполнил честно.

– Товарищ, у вас огоньку не найдётся? – спросил вдруг кто-то за спиной Митричева.

Обернувшись, он к своему удивлению увидел… Юрку Шнипко, о котором недавно думал!

– Ты чего здесь? – удивился.

– Панин позвонил, сказал прибыть к тебе на подмогу и с машиной.

– А машина-то зачем?

Зачем машина стало вскоре ясно. Швейцар у входа в ресторан вдруг засуетился, выбежал на дорогу, проголосовал, и чёрная эмка-такси с белыми шашечками на дверях затормозила у обочины. И тотчас же из ресторана вальяжной походкой хорошо позавтракавшего человека вышел толстячок, которого под руку держала Дама.

Свой бежевый, заляпанный грязью «москвич» Шнипко оставил в Театральном проезде. Быстро вскочив в машину, оперативники поехали за такси, державшим курс прямо на огромное здание Конторы.

– К нам едут сдаваться, – пошутил Шнипко.

– Угу, Иван Емельянович уже им и пропуска заказал, – поддержал шутку Митричев.

Такси взяло чуть правее, проехало вдоль Политехнического на Старую площадь, обогнуло Ильинский сквер у площади Ногина и, переждав светофор на перекрёстке, покатило вверх по булыжной мостовой Большого Ивановского переулка, затем ещё раз повернуло и остановилось возле обветшалого дома уже в Старосадском переулке.

«Москвич» не упускал из вида такси, хотя и держался на приличном расстоянии. Неувязка вышла только в Старосадском, когда оперативники оказались в переулке, такси уже отваливало от обочины с одним пассажиром-толстяком, а Дама неспешно прошла по узкой улочке между домами в какой-то дворик.

Шнипко поехал дальше за такси, Митричев на ходу выскочил из машины и бросился за Дамой. Он едва успел вбежать во двор, чтобы успеть увидеть, как входная дверь дома напротив медленно закрылась. Митричев ринулся к подъезду, вихрем ворвался в него, но понять в какую из квартир зашла Дама, не мог, на лестничной клетке было уже тихо.

Прикидывая, где он может расположиться в ожидании «объекта», Митричев оглядел двор, пара скамеек пока что пустых, чахлые деревца, тут было трудно остаться незамеченным. И вдруг он резко, словно услышал чей-то окрик, оглянулся и вновь поспешил в подъезд. Так и есть, в подъезде был и другой выход!

Тугая дверь не сразу поддалась. За дверью, конечно, никого не было, однако Митричев заметил на мокрой земле явственные отпечатки женских туфель. След довольно изящен, не было никаких сомнений, что эти следы оставила Дама. Получается, она заметила слежку. Но где? В ресторане или когда они преследовали их на «москвиче»? В общем-то какая разница, где и как! Главное, она обвела его вокруг пальца! Тоже мне работничек, оперативник хренов, ругал себя расстроенный Митричев. Провалил задание!

Зенков, конечно, был не в восторге, что Митричев упустил «объект», но бранить его не стал, сказал, что всё бывает.

Впрочем, Грише легче от этого не стало, он винил себя в этой неудаче, понимая, что крепко подвёл товарищей.

16

На следующий день дело приняло совсем уже печальный оборот. Дама так и не появилась ни в своей квартире на Малой Бронной, ни по одному известному оперативникам адресу, где она могла бы появиться. Её нигде не было, она исчезла.

Собрались в кабинете полковника Зенкова. Панин ещё раз доложил о новом лице, появившемся в их поле зрения. Некто Самошников Аркадий Борисович, вчера в «Метрополе» подсевший за столик к толстяку и Даме. Как установил позже Панин, Самошников работал вместе с толстяком и Дамой в доме моделей одежды, что на Кузнецком мосту. И толстяк, то бишь Кустов Виктор Прохорович, и Самошников были далеко не безгрешны, но грехи их проходили скорее по линии БХСС. Панин на всякий случай связался с товарищами из милиции и попросил пока ни того, ни другого не трогать.

Просунув в дверь кабинета белобрысую голову, Толя Зуев попросил разрешение войти. Обзвонив больницы и морги, он сообщил, что интересующая их Дама – Лагутина Алевтина Владимировна – в эти заведения не поступала. Есть правда несколько неизвестных трупов, но ничего похожего с Лагутиной они не имели.

– Ладно, други мои, – успокаивающе проговорил Зенков. – Найдём мы эту кралю, конечно, если она уже не в посольстве.

– В каком посольстве? – подал голос растерявшийся Митричев.

– Не знаю, может быть в американском, может в английском. Только вот зачем она им, простая связная? А вот если она была не просто связной, тогда наше дело дрянь, важного агента прошляпили…

Митричев понял, что это камень в его огород, прошляпил-то он.

– Но не век же она в посольстве будет, – словно оправдываясь, сказал Гриша.

– Не век, это верно. Её, может быть, уже упаковали и отправили дипломатической почтой в Лондон или Вашингтон.

– Надо пограничников известить.

– Дипломатический багаж не досматривается, товарищ Митричев… Ладно, будем надеется на лучшее. Итак, что мы имеем? – задал вопрос Иван Емельянович, ни кому конкретно, впрочем, не обращаясь. Помолчал некоторое время, задумчиво потирая большим и указательным пальцем хорошо выбритый подбородок-пятку с ямочкой посередине. – Вот что, Гриша, а почему ты решил, что Дама наша воспользовалась другим выходом?

– Так ведь следы, Иван Емельянович, свежие следы женских туфель

– Вот именно, женских туфель, но не туфель нашей Дамы. Ты ведь почти следом за ней зашёл в подъезд, через несколько секунд обнаружил другой выход, но ни во дворе, ни дальше на улице ты её не увидел. Что-то наша Дама уж больно прытко шагает, учитывая, что на ней была узкая юбка, а?

– Вы думаете, что… – начал было Панин.

– А почему нет! – перебил его Зенков. – Гриша, сколько этажей в том доме?

– Четыре.

– Значит, подняться выше второго этажа она бы не успела. Во всяком случае, Митричев услышал бы шум закрываемой двери. Получается, она могла войти только в квартиру на первом этаже. Сколько квартир на этаже?

– Три.

– Так. Панину и Митричеву заняться жильцами дома в Старосадском переулке, особенно теми, кто живёт на первом этаже. Шнипко и Зудин отправляются на Малую Бронную, разнюхайте там, всё, что возможно.

Участковый милиционер, в ведении которого находился интересующий чекистов дом в Старосадском переулке, оказался человеком средних лет, небольшого роста, крепкий, словно гриб-боровик. По-военному чётко как бывший фронтовик он дал характеристики жильцам дома, рассказал, кто, чем дышит. Фотографию Лагутиной рассматривал долго и внимательно, добросовестно стараясь припомнить, видел ли когда эту красивую женщину. Но – нет, не видел, даже мельком.

– Ну что ж, – сказала Панин, поднимаясь со скрипучего стула. Они сидели в тесной комнатёнке участкового. – Пошли знакомиться с жильцами.

Две квартиры на первом этаже из трёх, особо интересовавших оперативников, были набиты людьми. Но если в одной из них жили молодые семьи с детьми, то другая скорее походила на богадельню. Три старухи и почти оглохший старик, насмерть перепуганные визитом участкового и двоих в штатском, ничего толком ни понять, ни объяснить не могли, на фотографию Лагутиной смотрели со страхом и сразу открещивались: не видели, не знаем, мы все больные и старые.

А последняя из трёх квартир на этаже была необитаема. В настоящее время, как уточнил участковый, Тартаковы, муж и жена, геологи, были в экспедиции, где-то за Уралом, уехали давно, ещё в начале лета. Когда вернуться – неизвестно. А единственный сосед их, старик Терентьев, теплые месяцы проводит у сестры-вековухи в Кратово.

– К холодам возвращается, если сын его привезёт. А то и там остаётся, когда как, – доложил участковый. – На второй этаж пойдём?

На втором повезло больше. Одна из женщин, Варвара Степановна Недоедова, уверенно заявила, что эту мадам, как она выразилась, глядя на фотографию, она видела вчера из окна кухни.

– Я вас видела, – сказала она Митричеву – Вы за ней чуть не вприпрыжку бежали. Не догнали, стало быть.

– Не сумел, – усмехнулся Гриша.

– Она к кому-то в доме пришла, не знаете? – спросил Панин.

– Откуда же! Но прежде её не встречала тут, нет, не встречала. А что она натворила, воровка, да? – глаза женщины, одетой в застиранный халат загорелись любопытством.

– Другие ваши соседи её тоже видели? – не стал отвечать на её вопрос Панин.

– А не было никого, я одна в квартире была.

– Похоже, что она нас всё-таки обхитрила, – сказал Панин, когда они оказались на лестничной клетке.

– Не нас, а меня, – уточнил Митричев, не желая перекладывать свою вину на товарищей.

– Выше пойдём? – спросил участковый.

– Разве что для очистки совести.

Никто более Лагутину в доме не встречал и вообще никогда не видел. Хотя осталось несколько квартир, обитателей которых дома не оказалось. Панин, передав фотографию Лагутиной участковому, попросил его вечерком заглянуть в пустующие теперь квартиры и всё-таки уточнить на всякий случай, видели ли они её.

– Есть! – по-военному козырнул участковый.

На выходе из подъезда столкнулись с дородной тётей в малиновом берете, в пухлых руках которой было по увесистой сумке. Панин, шедший первым, чуть посторонился, пропуская её, а та, увидев за его спиной крепкую фигуру участкового, радостно воскликнула: