Фрагменты и мелодии. Прогулки с истиной и без

42.

Не подобна ли Истина тяжелому грузу, который мы вынуждены нести, повинуясь чужой воле? Нести груз и неудобно, и скучно, потому что мы совсем не знаем, на что он нам и кто взвалил его на наши плечи. Право же, мне никогда не доводилось встречать носильщиков, которые таскали бы груз из-за одной только любви к этому нехитрому искусству. Однако стоит лишь разговору зайти об этой ноше, как мы начинаем понимающе кивать головой, словно и в самом деле не может быть на свете ничего более естественного, чем подставлять плечи и сгибать шею под тяжестью чужого груза. Возможно, она когда-нибудь раздавит нас. И так уже наши изуродованные позвонки, вдавленные один в другой, не позволяют нам повернуть голову и оглядеться. Все, что нам остается, это считать нашу ношу за спасительный крест, обещающий рано или поздно зацвести розами и принести нам желанное освобождение. Не оттого ли мы так считаем, что этого требует от нас сама эта ноша, взгромоздившаяся на нас? Впрочем, в противном случае, нам бы пришлось думать, что освобождение начинается там, где кончаются понукания Истины. Чем такая нелепость, уж лучше мы до конца дней будем сгибаться под загадочной ношей и петь ей хвалу… Мы – племя носильщиков, истиноносцы, обреченные не только не знать отдыха, но и искренне полагать, что отдых и Истина – две вещи несовместимые. Правда, время от времени, мне приходит в голову, что все содержание этой Истины, собственно, и исчерпывается этим унизительным положением, что сама она – только неразлучное братство таскающих и таскаемого, – все же прочее – только наши досужие выдумки – или, быть может, выдумки самой Истины, заставляющей нас, ко всему прочему, не видеть истинного положения вещей. Но раз так, – о, раз так, то, быть может, еще не все потеряно! Если кому-то взбрело шутить с нами такие шутки, то, кто знает: не придет ли ему однажды охота поиграть и в другие игры? Не все же одно и то же? Как абсурдно это не звучит, но ведь этой абсурдности не уступит и наше проклятое истиноношество, и только привычка и лень, да, быть может, страх неизвестности, мешают нам это увидеть. Отчего бы и нет? И тогда, возможно, не мы, а Истина понесет нас туда, куда нам вздумается, не прекословя и не переча.

43.

Рассказывают, что некогда существовал народец, которому никогда не приходило в голову считать свои физиологические отправления чем-то, чего следует стыдиться. Эти отправления считались там делом самым достойным. И наоборот – постыдными почитались другие вещи – например, процесс поглощения пищи, для которого отводились специальные, наглухо закрытые места. – Не так ли и все мы поступаем, не только простые смертные, но в особенности властители дум, вечные спутники человечества, призванные вести, указывать и учить? Как правило, они стыдливо прячут источники, откуда им удалось почерпнуть свою мудрость, зато охотно делятся со всеми прочими конечными результатами, которые мы, вслед за ними, называем истинами. О, как благоуханны они, эти истины!.. К счастью, похоже, что наши духовные носы (которые ведь должны же существовать хотя бы только потому, что они ничуть не хуже, чем какое-нибудь там умо-зрение) основательно заложены хроническим насморком и давно потеряли всякую чувствительность.

44.

В кровавых битвах за честь своей Истины, когда понятия сплетаются в удавки, а силлогизмы врываются в расположение противника, чтобы не оставить там камня на камне, – хороши все средства! – Убивать чужие истины! Не это ли самое сладостное занятие, какое только можно помыслить? К тому же – и самое благородное, ведь речь идет об Истине! – О, кровожадная мудрость! «Я не ведаю сомнений, ибо я беру только то, что принадлежит мне по праву. Я не знаю раскаянья, ибо я покоряю только из любви к свободе», – не лучшее ли это оправдание для всякой Истины? – Вот только сумею ли я сам сохранить свою собственную свободу, следуя за победной поступью моей мудрой воительницы?

45.

Старые, давно забытые и погребенные в музейных витринах и на архивных полках истины, имеют странное и пугающее свойство воскресать время от времени, являясь перед нами живыми и невредимыми, так, словно бы они никогда и не умирали. Конечно, этому можно найти тысячи удовлетворительных и разумных объяснений. Но ни одно из них не избавляет нас до конца от тревожных сомнений: что, как и в самом деле, эти призраки значат нечто больше, чем то, что мы о них привыкли думать? Что, как они и не собирались никогда умирать? Ведь, в конце-то концов, речь идет об истинах! Шуточное ли дело! – Пожалуй, только одно соображение умеет уберечь нас от этих нелепых подозрений, – древняя, но вечно живая уверенность, что всякая истина истинна во всякое время и для всех без исключения. Эти же являются далеко не каждому и лишь тогда, когда захотят.

46.

Истина никогда не откажет себе в удовольствии сыграть с нами в какую-нибудь из своих вечных игр. Любимая ее забава, конечно же, прятки, в которые она играет с утра до вечера.

«Хоть бы она совсем провалилась!», – шепчем мы в сердцах, продираясь сквозь кустарник или заглядывая под кровать.

Говорят, что время от времени, она все же удостаивает того или другого своим появлением. Правда, показавшись, она тут же исчезает, наслав на видевшего ее косноязычие, лишив его возможности рассказать об увиденном. Конечно, это случается не со всеми, далеко не со всеми. Впрочем, так или иначе, мы все оказываемся жертвами ее милых шуток.

47.

Метафизические реки. Эта метафора, принадлежащая Кортасару, право же могла стать символом твоей жизни. Было время, когда ты ходил по берегу в надежде когда-нибудь перебраться на ту сторону. В книгах говорилось, что там вечно цветут сады и не заходит солнце. Ты долго строил лодку, чтобы однажды спустить ее в волны той реки, хотя у тебя не было недостатка в советчиках, отговаривающих тебя от этой затеи. «Мы рождаемся, чтобы преодолеть Реку», – так думал ты, отталкиваясь от берега. И в самом деле: зачем даны глаза, если не затем, чтобы различать в ясные дни далекую полоску желанной земли, и не затем ли существует надежда, чтобы вести нас прочь? Всю жизнь прожить на этом берегу?

У тебя были карты, срисованные из книг, но скоро выяснилось, что карты лгут. Река вырвала из твоих рук шест и понесла лодку, то кружа ее в водоворотах, то захлестывая волной. Ты плыл много дней, пока не убедился, что тот берег так же далек, как и в первые часы. Еще можно было предаваться воспоминаниям и видеть во сне покинутую землю, где зеленели деревья и в небе пели птицы. Река несла тебя все дальше, у нее были пустынные берега, и в черной воде не отражались даже облака. Скоро ты стал называть эту реку своей и дал ей имя, которое никогда не произносил вслух. Однажды ты заметил, что тусклое солнце уже не заходит как прежде, и берега едва различимы по обе стороны мертвой воды. Так же мертвы были теперь и твои воспоминания, и надежды. Что же оставалось тебе, как ни сказать себе самому: «Только вперед!» – как будто это и вправду зависело от тебя? Ты даже не обратил внимания на то, что не спросил, что же ждет тебя там, впереди. Не все ли равно? Ведь ты давно перестал понимать, что такое ожидание. Впрочем, иногда тебе мерещится сквозь сон глухой шум океанского прибоя.

Метафизические реки, – у каждого своя.

48.

ОБЛАДАТЬ ИСТИНОЙ. Но что же еще это и значит – обладать Истиной – как ни быть оболганным и изгнанным вместе с ней, да еще туда, где нет места ни для чего истинного? – Полагаю, что все прочие критерии – ложны.

49.

О КРИТЕРИЯХ ПОЗНАНИЯ. Похоже, существуют лишь два критерия познания, с которыми можно согласиться, не опасаясь попасть впросак. Первый: это истинно настолько, что уже теряет для меня всякий смысл. И второй: это настолько бессмысленно, что, пожалуй, заслуживает, чтобы я принял это за Истину. – Похоже, правда, что и тот, и другой критерии приводят нас туда, где, кажется, уже нет нужды ни в каких критериях. Но не это ли я и ищу? И не это ли подразумеваю, когда говорю об Истине и ее истинности?

50.

Есть мысли столь легкие, почти невесомые, что толком не успеваешь разобрать – о чем они и откуда пришли. Важно ли это: о чем? И так ли необходимо нам знать: откуда? – Коснувшись нас, они исчезают так же внезапно, как и появились, оставляя по себе только мерцающий след, тихую мелодию, непередаваемое ощущение встречи. И вот от этого ощущения отходит куда-то все, тысячу раз измеренное, подсчитанное и не вызывающее прежде сомнений. Нам следовало бы, наверное, быть поосторожнее с ними: Бог знает, действительно, куда они могут завести! Но вглядываясь в это мерцание, и прислушиваясь к этой мелодии, не различаю ли я в них свои собственные черты, не слышу ли свой собственный голос? Только ли это рожденные усталостью фантазии или нечто большее? – Как бы то ни было, я уже не спрашиваю, откуда они и о чем.

51.

КОЕ-ЧТО ОБ ОБОРОТНЯХ. Область, где царствует мудрость, полна самых загадочных превращений. Возьмем, к примеру, вот это, пожалуй, наиболее распространенное.

Прекрасное создание, чистое и возвышенное, которое вы обнимаете со всей пылкостью вашего сердца, внезапно превращается на ваших глазах в безобразную старуху. Она дышит на вас смрадом, брызгая из полусгнившего рта слюной, да при этом, похоже, ещё пытается стащить с вас штаны.

Бежите ли вы прочь от её смердящих объятий?

Как можно! Ведь, как и прежде, это чудовище носит священное имя Истины! Оно действует на вас словно магическое заклинание: вы делаете вид, что не существует ни смрада, ни слезящихся век, ни беззубого рта. Да ведь вы и в самом деле как будто не замечаете их! Кроме того, вы поклялись ей в вечной любви! В конце концов, – говорите вы себе, – это – Истина, и что бы она ни сделала, всё к лучшему. Пожалуй, вам и в голову не придет, что подобные превращения всё же что-нибудь да значат.

Единственное, что вы можете себе позволить, так это кое-какие сомнительные сентенции, вроде: «Будем мужественны» или «Покорных судьба ведет, а непокорных тащит».

Истина, со всеми своими кунштюками, конечно же, весьма пренеприятная особа. Но мы-то!.. мы-то!..

52.

К ВОПРОСУ О ПОНИМАНИИ. Похоже, мы давно разучились понимать друг друга. – Велика ли беда? – Не значит это, что мы, наконец, научились, худо-бедно, понимать сами себя?

53.

ВЗВЕШИВАТЬ НА СВОИХ СОБСТВЕННЫХ ВЕСАХ. Легкие, воздушные мысли высоко парят над землей, возникая, когда им заблагорассудится, кружа и танцуя то в солнечных лучах, то в лунном сиянии. Они не знают забот и уж во всяком случае, не ставят перед собой никаких определенных и важных целей.

Тяжелые, суровые мысли-строители, мысли-солдаты, живут и работают на земле, не ведая ни отдыха, ни покоя. Они гордятся своими делами – и ведь не без основания. Ведь все, что открыто и построено на этой земле, открыто и построено только ими. Оттого они с неодобрением и подозрением смотрят на своих парящих собратьев. «Разве уже пришло время летать?» – спрашивают они, отвлекаясь на мгновение от своих забот. – И верно: пришло это время?

Отойдем в сторону и спросим сами себя, так, чтобы никто нас не услышал – спросим о том, о чем давно уже собирались спросить: да разве оно когда-нибудь придет?

Спросим и еще: чего же мы хотим на самом деле – парить, освободившись от земного притяжения или ворочать тяжелые камни истории и культуры? Камни, которые с каждым днем становятся все тяжелее, все непосильней. – Не с этого ли вопроса начинаем мы обучаться единственно необходимому искусству: взвешивать на своих собственных весах?

54.

Судьба одного человека. Про него рассказывают, что, возвращаясь как-то домой, он заметил идущий из трещины в стене мерцающий свет. Что побудило его прильнуть одним глазом к той щели – этого не знает никто. Нелепый поступок! С тех пор он так и стоит, умирая от жажды и голода, не в силах отвести взгляд от этого магического света. Есть другие люди, они тоже время от времени замечали этот свет, но эти люди – а их было немало – проходили мимо, полагая, что есть на свете заботы поважнее. И в самом деле: на свете столько забот! К тому же время – оно так быстротечно! Припавший к стене в их глазах – всего лишь обыкновенный сумасшедший; ведь нельзя же серьезно думать, что нормальному человеку придет в голову нелепая фантазия променять весь мир на это в высшей степени сомнительное и бесполезное мерцание! И не надо обольщаться: его судьба нисколько не напоминает судьбу Платона, уверявшего когда-то, что он обладает специальным органом, позволяющим распознавать волшебный мир, который скрыт от прочих смертных. Имел Платон такой орган или нет, видел он то, что не видели другие или обманул нас, – в конце концов, это не столь важно. Главное, что он умел рассказать об этом не хуже презираемых им поэтов! Он умел заставить слушать себя – этот же, прильнувший к стене на городской площади, среди грязи и шума, молчит и даже не слышит обращенных к нему вопросов. Впрочем, что ж, сама судьба его – отличная находка для хорошего рассказчика. – Его судьба, говорите вы? Да разве не вся она исчерпана в его смешной и нелепой позе.

55.

Истины бывают далекие и бывают близкие. Первые чаще всего являются перед нами облаченными в пурпур и золото, – сверкающие истины, покоряющие величием и торжественной речью, понуждающие нас к славословию и поклонению. Но как бы величественны ни были бы они, их власть все же далеко уступает той, которой обладают над нами истины близкие. Еще бы! Эти последние подобны опостылевшим родственникам, с которыми много лет приходится жить бок о бок, терпя их советы, попреки и благодеяния. Они приходят к нам в болезнях, в бессоннице, в зубной боли, в пролегающих на лбу морщинах, в тревоге, в стечении не зависящих от нас обстоятельств, в неизбежности будущего и неодолимости прошлого. Они появляются, когда хотят, и делают, что хотят, не спрашивая нашего согласия, как, впрочем, и полагается настоящим истинам. Как бы сами по себе ничтожны ни были бы они, только их власть мы ощущаем на себе как проклятье и необходимость. По правде говоря, кто сомневается, что лишь они – действительно истины, все же прочее, так, – фантазия, игра ума, мираж? И пусть поклонники пурпура и золота говорят: это вовсе не истины! Пусть они зовут нас поскорее расправить крылья и подняться в небо, в прозрачной голубизне которого должны растаять все наши мелкие заботы и временные огорчения. – Не знаю, как вы, а мне наперед известно, что как высоко ни забирайся, а ячмень на глазу спадет только на третьи сутки.

56.

Иногда мне представляется, что смерть также сопряжена с множеством мелких и досадных неудобств, которые сопровождают нас в жизни, например с зубной болью, тревогой за близких, ночным пением комара, укусами клопов, мучительной бессонницей, насморком, отвратительными запахами, грязной посудой, ворчанием водопроводчика, толчеей в метро, звонком будильника, – словом всем тем, что, собственно говоря, является прерогативой Жизни, и от чего, казалось бы, Смерть должна была бы нас освободить.

– Неужели, – вопрошаю я тогда, – и эта глупая и жалкая мысль тоже будет преследовать меня там, отравляя мое существование и тревожа мой покой?..

57.

Конечно, привычнее думать, что Дом – не важнее в нем проживающего. Так полагают ослепленные своим одиночеством.

Правы ли они? Разве Дом не всегда таков, каковы те, кто согревают его своим дыханием?

Но рожденный из света звезд и шепота поднимающегося над заводью камыша – не согревает ли он нас прежде, чем мы открываем глаза?

Да ни одно ли это и то же: его тепло и наше дыхание?

Не сотканы ли мы из одного света – мы и наш Дом?

– Нет, нет! – возражают ослепленные. – Мы – это совсем другое!

Удивляться ли, что наш мир разлетелся на тысячи и сотни тысяч книг и стал носить имя «Библиотека»? Собственно, вся наша жизнь протекает в ее коридорах и читальных залах: ведь наши собственные дома, обратившись в туман, давно уже развеяны ветром.

Здесь светло, чисто и тихо. Правда, непривычная тьма, подступившая к самым окнам, стала еще глуше, еще тревожнее – но мы не замечаем ее – увлеченные чтением. Мы – племя, гордящееся умением читать.

58.

ЧАСТО ВСТРЕЧАЮЩЕЕСЯ НЕДОУМЕНИЕ. Синие сумерки за окном, сухая хвоя, осыпавшаяся на подоконник, скрип половиц под босыми ногами и первые аккорды гайдновской «Прощальной», – найдется ли тот, кто разделит со мной эти воспоминания? – Конечно, нет. – Так отчего же я должен кланяться чужим истинам и благодарить их так, словно они – мои собственные? Неужели только потому, что они существуют? Да не потому ли и существуют они, что я кланяюсь и благодарю?

59.

К БИОГРАФИИ МЕТАФИЗИКИ. Все знают, что у метафизики – своя биография. Однако, это не совсем верно. Лучше будет сказать, что все, чем метафизика располагает на сегодняшний день – это ее собственная биография. На этом можно было бы и остановиться, если бы ни одно настораживающее обстоятельство: отмеченный факт тоже относится к разряду биографических.

60.

Существуют эпохи сна и существуют эпохи бессонницы. Первые полны сил, здоровья и серьезных намерений. Они лепят из мира, что захотят, воздвигая немыслимые замки и превращая будущее в цветущий сад. Они умудряются останавливать солнце и не бояться давать дефиниции самому сокровенному. Правда, все это – лишь сонные грезы, но что им за дело до наших мнений! Они даже не слушают их. – Напротив, эпохи бессонниц – беспокойны и тревожны. Их пугает сумрачная реальность, которая кажется еще уродливее после счастливых снов. Что за убогая действительность, куда они попали: мерцающий ночник, тапочки на полу и ночной колпак, – вот и все их богатство. И это – реальность? Они ищут сны, в которые можно было бы погрузиться, и не находят их. Прислушиваясь к своему дыханию и ворочаясь с боку на бок, они, время от времени, смотрят на часы, – ведь скоро утро! – Не лучше ли одеться и пойти встречать рассвет на улицу? – Оставьте! У них одна забота – поскорее уснуть.

61.

Метафизика любит рядиться в строгие и темные одежды и являться нам так, словно каждый ее шаг, каждый взгляд, каждое движение продиктованы только необходимостью, за которой она следует с радостным чувством до конца исполненного долга. О, наша строгая наставница! Ни одного необдуманного слова, ни одного не рассчитанного движения! Сколько томительных часов потрачено на то, чтобы разобраться в ее бесчисленных головоломках – страшно вспомнить! Сколько выслушано упреков и придирок! Какими презрительными замечаниями осыпала она своих нерадивых учеников, втолковывая им свою премудрость! И кто бы мог подумать, что все это только игра и притворство? Кому бы пришло в голову, что она умеет любить и танцевать, плакать и смеяться? У кого есть глаза, тот уже, наверное, заметил: подол ее платья вымок в утренней росе и в волосах запутались лепестки жасмина. Не странная ли судьба: танцевать ночью, а утром возвращаться в душные классы, чтобы похваляться родством с необходимостью? Сколько стараний прилагает она, чтобы никто не догадался о ее ночных похождениях! Неужели эта мука будет длиться вечно? – Да, прислушайтесь же: она ни о чем больше и не спрашивает, как только об этом: неужели – вечно?

62.

Разрушители гнезд. Как паук прядет свою сеть, чтобы жить в ее плоскости – как, повинуясь голосу времени, птицы высиживают птенцов, – так и мы приходим в этот мир, чтобы наполнить его пространство красками, формами и звуками. Для чего? – этот вопрос никогда не стоит перед нами. Разве рыбы задаются вопросами, когда приходит пора нереста? – Но войти в мир, пусть даже это наш собственный мир, значит не только идти у него на поводу, но и нечто другое. Войти в мир – значит также получить свободу от мира – свободу, которая – как, впрочем, и всякая дарованная свобода – годна лишь для одного или другого: искать истину или же умертвить ее. Какую же истину искать здесь, где все соткано твоими собственными? Разве что Истину, пригодную только для этого мира? И разве не будет это одно и то же: Истина и ее мир, мир и его Истина? Разве, творя одно, не вдыхаем мы жизнь в другое? И мироткачество не то же, что и сотворение Истины и истин? Кто проведет границу между тем и другим? Мы гоняем эти истины, словно разноцветные мечи по изумрудному полю, но как бы высоко ни взлетали они, им никогда не вырваться за границы своей истинности или за границы того, что мы зовем «нашим миром». Так ни значит ли это, что мы стали пленниками его? И Истина держит нас взаперти? Разве сама она не уловка, которая должна примирить нас с клеткой? Пока мы проводили различия между «Истиной» и «миром», можно было думать, что спасение ожидает нас на путях преодоления мира во имя Истины; «мир» – только указатель к той черте, за которой нас ждет освобождение. Но оказалось, что мир простирается и по ту, и по другую сторону. И Истина властвует на земле так же безраздельно, как и на небе. И то, и другое, похоже, только звук захлопнувшейся за нами двери, только лязганье запоров и щелканье замков. Приходит час, когда солнце начинает клониться к закату, – в этот час сотворенное нами начинает терять устойчивость и определенность. Разве мы не любили его? Разве ни было оно прекрасно, это сотворенное? Если бы так! Как можем мы не любить эти увитые плющом стены, эти камни, по которым ступали наши ноги, эти глаза и руки, тополиный пух, шум дождя и шелест страниц! Но солнце уже повернуло к горизонту. Мыслимое ли дело! Ведь совсем недавно мы полагали, что оно будет вечно сиять в зените, освещая горные вершины и цветущие луга! Не сами ли мы повернулись в сторону ночи, – прочь от мира и его истин? Но разве эта дорога ведет куда-нибудь? И разве это называется «дорога»? – Неужели Истина может пленять, – слышим мы чужие голоса. – И неужели красота может принудить? Поднимите ваши глаза: солнце по-прежнему сияет в зените! – Но это – другое солнце и другое небо. Впрочем, и сами мы тоже – другие. Что бы ни владело нами сегодня – ужас ли расставания, или страх перед замкнутыми границами, или, быть может, нечто, что мы и сами не в состоянии членораздельно перевести на человеческий язык, – мы твердо знаем, что назад пути для нас уже не существует. Еще тверже известно нам, что ожидает нас впереди. Да и могло ли быть иначе? Ведь свивающие гнездо мира мыслят подобно птице, выводящей потомство, – их крылья широко раскинуты, прикрывая гнездо в жару и ненастье, и их когти направлены в сердце всем, кто угрожает их покою. Они оберегают свои истины, словно птенцов и у них немало серьезных забот: выкормить их и научить летать. Нам же нечего беречь и некого учить. Единственная истина, которая еще осталась у нас, гласит: любая истина – это всегда только немного папье-маше и несколько капель краски. Они отлично горят, освещая путь разрушителей гнезд. Оттого, наверное, мир для нас стал подобен погребальному костру, пылающему под меркнущим небосводом. – Так вот они какие, плоды вашей свободы? Стоило ли вообще наполнять пространство красками и звуками, чтобы превратить его потом в дым и пепел? И разве начало этого пути не превращается с неизбежностью в конец его? – Не правы ли они, эти истинозащитники, шарахающиеся от нас, словно от прокаженных? Что ж! Надо отдать им должное, ведь и сами мы, в конце концов, слеплены из того же теста, что и они. Разве боль не терзает нас? И неизвестность не вселяет в наши сердца ужас? Но есть нечто, что превозмогает и ужас, и боль. Мы не умеем выговорить его, хотя знаем, что только оно научило нас двум заповедям, которые мы твердим, как заклинания: никогда не оглядываться назад, и ничего не ждать впереди.

63.

БЕГСТВО В ПУСТЫНЮ. Несомненно, требуется известное мужество, чтобы признать реальность существования самой пустыни. Еще большим мужеством надо обладать для того, чтобы отправиться на ее поиски. Никто не посоветует тебе этого, тем более – не укажет путь. Но все-таки это – всего лишь полдела.

Разумеется: бегство в пустыню – удел избранных. (Впрочем, существует мнение, что она сама находит тех, на кого пал ее выбор). Как бы то ни было, у бегущего прочь, кажется, одна задача: вырваться из цепких объятий истин, освободиться от слов, пеленающих по рукам и ногам, разорвать опостылевшие горизонты. Разве покой – слишком дорогая цена за нашу свободу? И вот мы убиваем истины и забываем слова ради того, чтобы увидеть однажды ограниченные только небом, утонувшие в безмолвии пространства. Днем здесь печет невыносимое солнце, и раскаленные пески дышат смертью, зато ночью твой взгляд скользит от созвездия к созвездию и прохладный ветер облегчает боль дневных ожогов. Что ж, наконец пришел я на эту землю, чтобы встретить здесь самого себя. Не стоит ли это того, чтобы заплатить за это гораздо больше, чем было заплачено?