Фрагменты и мелодии. Прогулки с истиной и без

22.

Чем больше истин обретаем мы на путях познания, тем их меньше у нас остается. Так, словно за каждое новое знание мы вынуждены платить цену, которая грозит нам неизбежным разорением. Познавать – значит терять. Конечно, мы догадались об этом только тогда, когда терять оказалось уже нечего. Поздно, поздно!.. Познание – дорога, ведущая в царство нищеты, и последняя Истина, которая встречает нас в конце пути, не богаче последней нищенки, ютящейся под мостом. Но эта наша Истина и дорога, ведущая к ней – наша дорога. О, как она серьезна, эта нищая и голодная Истина! С какой тоской взирает она на свое блестящее прошлое, кроме воспоминаний о котором у нее больше ничего не осталось. С какой охотой вспоминает пышные убранства своих дворцов! Что ж! Будем праздновать новое рождение в ее кругу, на голой земле, открытой всем ветрам. Возьмем ее богатства и будем пускать в небо фейерверки из опавших листьев и чужих символов, – пусть они освещают наши поступки и объясняют наши намерения. Окруженные толпой призраков и болотных огней, будем питаться снами и научимся узнавать друг друга по приметам, вычитанным из книг. И пусть этот праздник длится вечно. Нам некуда торопиться. Мы достигли цели. Мы дома.

23.

УМЕНИЕ ЖДАТЬ. Есть только один и к тому же бескровный способ умертвить чужую истину: не обращать на нее внимания. Это трудно, но со временем входит в привычку. Одновременно мы учимся не придавать значения тому, что наши собственные истины оставляют других глубоко равнодушными. В конце концов, и то, и другое – это только умение ждать.

24.

ПУГЛИВЫЕ МЫСЛИ. Высоко в горах сверкает снег и в разреженном воздухе тускнеет и гаснет память о прошлом. Отсюда хорошо видно, как мал наш мир и как огромны небеса, подступающие к самой кромке далекого горизонта. Здесь следует благоговейно молчать и размышлять о вечности. Но я предпочитаю спуститься из этого царства покоя, почти граничащего с вечной Истиной, вниз, туда, где суживаются горизонты и свет постепенно уступает место тени. Я предпочитаю долины, поросшие хвойным лесом, в котором можно спрятаться от солнечных лучей. Я ухожу еще дальше, в темные ущелья и глухие расщелины, где камни расцветают разноцветным лишайником и древние стены поднимаются вверх, оберегая меня от необходимости петь хвалу Истине и ее порядку. Тут можно часами сидеть, глядя на бегущий по каменному ложу ручей, над которым склонились привыкшие к сырости и полумраку бледные цветы. Не такие ли бледные, незаметные мысли приходят здесь, вдали от солнца, – мысли, убегающие света и опасающиеся слишком открытого пространства? Пугливые мысли, для которых ярок даже этот полумрак. Немудрено, что их никогда не встретишь на вершинах. Стоит ли удивляться, что так трудно бывает понять их шепот? Чтобы разобрать его, надо, вероятно, спуститься еще ниже – туда, в гулкие подземелья и холодные пещеры, где бесшумно скользят в черной воде слепые рыбы. Не подобны ли этим рыбам пугливые, подземные мысли? И не предстоит ли нам самим ослепнуть среди этого мрака? – Наверное, следует быть готовым и к этому. Но кажется – разгорающиеся все ярче, по мере того как гаснет дневной свет, мысли, стоят того, чтобы заплатить за них и такую цену.

25.

В силу ли дурного воспитания или по другой причине, Истина предпочитает грубо сработанные мысли, мысли-жернова, размалывающие все, что попадается им на пути. Они – подкованные сапоги, которыми Истина стучит в ваши двери, – попробуйте не впустить ее! К тому же, людям это нравится, – именно этот грохот они, как правило, принимают за настоящее мышление. Другое дело – мысли-бабочки, мысли-эльфы, пляшущие и перелетающие с цветка на цветок. Свободные и неопределенные, они то вспыхивают, то гаснут, не заботясь друг о друге. Но стоит им заслышать солдатские сапоги Истины, как они сразу разлетаются в разные стороны, – как ни бывало! Да и как не бежать им от законченных форм и несмешанных красок, которые обрушивает на них Истина? В их мире все не так, здесь можно встретить лишь полутона, оттенки, намеки, меняющиеся перспективы. Похоже, они даже не называют себя мыслями. Что хотят они от нас? Вот ведь – что хотят! Хочет Истина, а маленькие пугливые эльфы даже не догадываются, что то, от чего они бегут, носит это имя и пишется с прописной буквы. Еще меньше они подозревают, что топот и шум – обязательные условия познания.

26.

ТИХАЯ МЕЛОДИЯ. Сорок лет Бог водил евреев по пустыне, прежде чем открыть им путь в обетованную землю. Впрочем, этот удел, кажется, вовсе не такая уж и редкость на земле. Похоже, рано или поздно, если и не все, то очень многие из нас попадают по чьей-то воле в безлюдные и безводные пески, где приходится плутать в поисках пропитания, спасаться от диких зверей, прятаться от палящего солнца. Другое дело, что в отличие от маленького народа, нам это вовсе не представляется чем-то значительным или ужасным. Большинство привыкает к пустыне и остается здесь до самой смерти. – Что проку в сказках? – спрашивают они, пожимая плечами. – Не лучше ли пойти поискать воду? – И верно. Ведь в отличие от древних, нам обетованной земли никто не обещал. И значит, правы те, кто никуда не торопится и не смотрит с тоской на север, ожидая какого-то сомнительного освобождения, какого-то чудесного вмешательства, разрывающего горизонты и обращающего время вспять. Время продолжает течь здесь по-прежнему и горизонты так же незыблемы, как и тысячу лет назад. Разве пустыня имеет границы? – Жаль только некого спросить: откуда время от времени доносится эта тихая мелодия, навевающая нелепую уверенность, что лучше умереть в пути – не знающим оглядки и прямым, как стрела – чем оставаться здесь, плутая среди камней и натыкаясь на собственные следы?

27.

О ПРАВИЛАХ ИГРЫ. Нет сомнений – следует честно играть с Истиной в ту игру, в которую она играет, и в которую заставляет играть и нас. Ведь она всегда говорит одно и то же: если ты последуешь вслед за мной, то легко сможешь достигнуть подлинного и последнего удовлетворения, ибо только я – исполнительница всех надежд, оставляющая за спиной все сомнения. – Что ж! условие кажется подходящим. Примем его. Впрочем, позаботимся и о своих интересах: не станем уподобляться тем, кто принимает на веру все подряд, рискуя попасть впросак. Ведь человек, который препоручил Истине и себя, и свою судьбу, теряет право выбирать: теперь он должен безропотно идти туда, куда его ведут, и останавливаться там, где остановился его проводник. Но тот, кто заранее обговорил условия, кто, стало быть, ничем не связан, – вот кто действительно играет до конца. Пусть воспользуется он тем единственным видом оружия, которое у него всегда под рукой, – пусть спросит, когда придет время вопрошать: «с какой стати?» С какой стати то или это? То, что внизу, и что наверху? То, что последнее, и то, что первое? При этом, он должен только честно выполнять правила игры: если он действительно удовлетворен, он должен остановиться там, где ему укажут. В противном случае, эта самоуверенная особа, боюсь, близка к проигрышу. Рано или поздно она выйдет из себя, и на твое очередное «с какой стати?» отрежет, скаля зубы: sic et non aliter.

Тогда с чистой совестью мы можем указать ей на дверь.

Впрочем, случается, и довольно часто, что Истина сразу начинает знакомство с нами с этого не терпящего возражения «non aliter». В этом случае мы вынуждены признать, что она, по крайней мере, поступает честно.

28.

ВРЕМЯ УЖИНА.

– Все происходит, как должно – говорит философия, корчась на раскаленной сковородке от боли.

– Познание – это свобода, а Истина – это венец послушания, – продолжает она развивать эту тему, разевая рот и пуча глаза.

– Подчиняться, чтобы знать и знать, чтобы подчиняться, – именно таково то священное колесо, за которым мы следуем, вознося ему свои молитвы и хвалу… Не понятно только, отчего вы сами не хотите поскорее занять место рядом со мной? Разве мой пример неубедителен?

Отчего мы не хотим занять место рядом? Глупый вопрос! Да оттого, что у нас совсем другая задача: сесть поскорее за стол и повязать салфетки.

Не желаете ли этот аппетитный кусочек Аристотеля? А это чудное филе из Лао-дзы? Салат из Плотина, приправленный поздними схоластами? Или, может быть, зажаренный в орехах хвост Спинозы? Или бульон из Фихте?

Конечно, нам немного жаль этих плясунов на сковородке. Но ведь мы так голодны! К тому же пришло, наконец, и наше время: время ужина.

29.

Еще совсем недавно мы бежали от мира, ускользая от его ловушек и не обращая внимания на его приманки. На горных ли тропах или в лесном полумраке, мы сознавали себя потомственными нищими, чей род так же древен, как и эта земля. Тогда в моем владении находилась лишь эта кружащая голову свобода, да недосягаемый горизонт, который казался более реальным, чем уходящая в его сторону дорога. Теперь все изменилось. Мир, словно блудный сын, постучал в мои двери. Он вошел и сел в углу, ибо его путь окончен. – Что принес он мне в дар? – Похоже, только самого себя. – Много это или мало? – Ну, это-то, как правило, зависит от тех весов, на которых вы собираетесь взвешивать. – Так может, все дело в том, что мы сами повернули назад, отказавшись от бегства и признав очевидную бессмысленность бунта? Не смирились ли мы с неизбежным? – Разумеется, нет. Я ведь не сказал: «мы возвратились туда, откуда бежали», но – «мир переступил мой порог»: он, а не я вернулся, склонив голову и протягивая мне свои ладони. «Неизбежное» же – это только одно из многих давно умерших слов, словно сухие листья, устилающие мой путь.

Мир вернулся, – это значит: мы стали другими – он и я.

Да не победа ли это?

Довольно!.. Есть вопросы, утратившие смысл.

Мир вернулся – нужны ли еще слова?..

30.

– Так путь окончен? – Я бы этого не сказал. – Он только начинается? – И этого я не говорил. – Так значит – мы где-то посередине? – Не уверен, что это действительно что-нибудь значит. Смею заметить лишь одно: если вопросы утратили свой смысл, следует изменить всю прежнюю систему измерений.

31.

ДВА РОДА ПРИНУЖДЕНИЯ. Талант, а тем более, гений, всегда действуют насилием, принуждая соглашаться с собой, невзирая на то, хотим мы того или нет. Скажут, что талант и гений принуждают только в силу своей причастности к Истине. Похоже на правду, но неправда. Истина – Истиной, а гений, – сколько бы ни был он глубоко порабощен Истиной, – все же всегда представляет нечто большее, чем простой рупор ее. Пожалуй, можно даже сказать, что он и вовсе не имеет к Истине никакого отношения. Сколько бы он ни клялся ее именем и как бы ни спешил уверить нас, что занят только тем, что творит ее волю, все это остается только пустыми клятвами и словами. Правда, есть все же нечто, что и в самом деле наводит нас на мысль об Истине, тогда когда мы слышим его голос. Это – само принуждение, с помощью которого гений заставляет нас соглашаться с собой. К нему вполне уместно отнести сказанное Декартом: «Принудительная сила доказательства заключается в том, что делает необходимым убеждения». Принудительная сила – исходит от гения; убеждения, от которых уже невозможно освободиться в силу их необходимости – удел тех, кто решил прислушаться к его голосу. Сам гений, разумеется, никогда в этом не признается. Он будет оправдывать свою власть, ссылаясь на Истину, добро, справедливость и красоту, перед которыми должны склоняться не только он, но и все без исключения, от мала до велика. Похоже, что он и сам верит в это. Однако сколько бы он ни насиловал нас во имя Истины и в какие бы мышеловки ни манил, рано или поздно мы начинаем догадываться, что в действительности он принуждает нас совсем ни к тому, чтобы мы признали власть Истины. Он принуждает нас совсем к другому: признать его собственную свободу и его собственное право владеть этой свободой, как ему заблагорассудится, да ведь, пожалуй, и ничего больше! Отчего гений говорит не от своего собственного имени, а всегда отсылает нас к Истине, – ответ на этот вопрос сомнений не вызывает. Гений так же слаб, как и все мы, и он так же нуждается в защите, как и каждый из нас. Но что, в конце концов, значит эта формальная уступка той реальной власти и реальной свободе, которые ему достаются? Очевидно, что для многих это принуждение окажется в тысячу раз невыносимее, чем, если бы гений действительно принуждал нас к тому, что требует Истина. Согласиться с Истиной – еще куда ни шло; в этом случае не так стыдно признать, что наши убеждения нисколько не принадлежат нам самим, ибо мы избрали их не свободно, но в силу принуждения того, что мы зовем Истиной. Но согласиться с чужой свободой? Вряд ли у кого достанет на это сил. И, тем не менее, приходится, вероятно, соглашаться: всякий гений есть, прежде всего, гений навязывания самого себя всему остальному миру – и вопреки этому миру и, скорее всего, вопреки и самой Истине. – И все же не будем унывать. Попробуем утешиться тем, что тот, кто навязывает нам свою свободу, невольно заставляет нас обратить внимание на свободу, которой, быть может, владеет каждый из нас. Если это так, то, пожалуй, следует быть благодарным за это принуждение; несмотря на смертельную проблематичность этого «быть может», оно все же обещает нам кое-какие возможности, пусть они и кажутся нам крайне сомнительными и малоправдоподобными. По мне уж лучше эта неправдоподобность, чем не вызывающие никаких сомнений требования Истины. К тому же, нелишним будет напомнить, что принуждения, к которым прибегает Истина – совсем иного рода. Она вбивает нас по плечи в землю и ломает нам шейные позвонки. – Разумеется, я не забыл: при этом она стремится сохранить среди нас неукоснительное равенство.

32.

Слова – всего лишь бумажное одеяние Истины, не имеющее, кажется уже никакой цены. Не сорвать ли мне его? Ведь Истина – моя добыча. – Не забудем только, что тому, кто действительно отважится на это, уже никогда не придется ни властвовать, ни повелевать. Правда, он будет ласкать свою возлюбленную, вдыхая запах ее волос и слушая во мраке ее шепот. Но пусть он будет также готов к тому, что никто из его друзей и знакомых ни откажет себе в удовольствии сказать ему при встрече: – И это-то Истина?

33.

Что из того, что уже все сказано?

Во-первых, даже если это и так, станем утешаться тем, что далеко не все сказанное сказано внятно.

Во-вторых же (и это, конечно, гораздо важнее), сказанное – это всегда нечто другое, чем то, о чем оно сказывает. Последнее, быть может, и вовсе не существует или же существует в такой твердолобой неизменности и неприступности, что лишает нас надежды даже отдаленно к нему приблизиться; в существовании же сказанного трудно сомневаться; к тому же, оно изменчиво и непостижимо: сегодня оно одно, а завтра совсем другое. Кто знает, может быть, оно захочет когда-нибудь преодолеть свою сказанность и потребует для себя свое собственное пространство, которое прорастет деревьями и травой, зазвенит птичьими голосами, прольется чистым дождем над полями и лесом, вспыхнет лунным светом в чердачном окошке старого дома… Разумеется, там найдется место и для нас – униженных безмолвием слов, утративших надежду одолеть неодолимое…

Итак – будем говорить.

34.

НАУЧИТЬСЯ ГОВОРИТЬ. Куда ни посмотришь, везде встретишь ее взгляд, то пристальный и строгий, то манящий и лукавый. Он – в каждом солнечном блике, в каждой капле дождя, в каждой вещи, – например, в этой кофейной чашке с золотым ободком, которую я держу в руке. И здесь – в небесной синеве, в переплетении ветвей, в далеком звоне колоколов или в пронзительности саксофона, в огнях ночного города и в тоске расставаний, в лесной тишине и жужжании пчелы, – он сопровождает нас, ничего не навязывая и ни к чему не понуждая. Но почему же она молчит? Ведь мы столько лет ждали от нее ответов на самые важные наши вопросы?.. И в самом деле – почему? Не потому ли, что мы сами заглушили ее тихий голос разговорами о «сущности» и «существовании», о «свободе воли» и «бытие», о «духе» и «душе», – обо всем том великом множестве слов, понятий и определений, которое мы именуем гордым словом «метафизика», не желая замечать, что в самом этом имени кроется приговор всей нашей мудрости? Еще того хуже: без устали спрашивая и требуя ответа, мы наивно полагали, что владеем тем самым языком, на котором разговаривает сама Истина! Что за ребяческое заблуждение! И после этого, насупившись и надувшись, мы рассказываем на каждом углу, что с нами не хотят разговаривать! Право же, после стольких лет бесцельных блужданий и мытарств, стоило бы вести себя немного умней. Да и много ли от нас требуется: научиться разговаривать с метафизикой на ее собственном языке? Это ведь, пожалуй, означает нечто большее: научиться говорить.

35.

ПЕРВОЕ УСЛОВИЕ ПОЗНАНИЯ. Оно заключается в умении молчать. Тогда, быть может, нам удастся расслышать нечто, что лучше всякой музыки – молчание ночи и звезд, молчание вещей и поступков, наше собственное молчание, словно легко скользящая в зарослях мира пантера. – Безмолвие – пряжа, из которой сотканы и вещи, и дела. Подлинное всегда совершается в молчании. Или было бы лучше сказать, что оно совершается самим молчанием? Этим погруженным в себя, забывшим, что такое время, не имеющим никакого дела до посторонних наблюдателей. Только ложь приходит в грохоте литавр и в барабанном бое самодовольных слов, обращенных вовне. Правда, тому, кто научился молчать, уже нечего опасаться их власти; он легко превращает их назойливый шум в безмолвные ступени своего собственного познания.

36.

Сколько ни прислушивайся к чужим спорам, сколько ни настраивай себя «объективно» по отношению к аргументам и доказательствам спорщиков, – никогда не удается избавиться до конца от ощущения, что все те слова, понятия, определения, термины, которыми они пользуются, на самом деле не только ничего не опровергают и ничего не доказывают, но и вообще-то служат только для того, чтобы как можно тщательнее спрятать подлинный предмет, о котором идет речь. Что по-другому и быть не может, об этом догадываешься лишь со временем, когда раз за разом убеждаешься, что объекты споров вовсе и не «объекты», и что, пожалуй, они и не «существуют», а есть только слова и еще раз слова, выдающие себя за эти объекты или играющие роль этих «объектов» – этих метафизических, религиозных, психологических и прочих фантомов. Правда, приходящих к нам из какой-то загадочной и далекой области, правда, свидетельствующих о чем-то, чему нет имени, правда, никак не желающих оставлять нас в покое, но, однако же, обретающих плоть и жизнь лишь в качестве понятий и терминов. Тот, кто спорит или проповедует, вовсе не находится в отношении этого факта в неведении, как это может показаться, если судить по тем жарким баталиям, что устраивают они, защищая свои истины и нападая на истины чужие. Можно подумать, что эти баталии имеют один единственный смысл: принудить противника отказаться от своих заблуждений и заставить его согласиться с нашей Истиной. Как бы не так! Нападая и принуждая, мы, в действительности, навязываем не Истину – мы навязываем только самих себя и больше ничего. Другое дело, что пытаясь скрыть этот постыдный и самоочевидный факт, мы плетем сети из слов и определений, чтобы прикрыть ими нашу наготу, – ибо кого прельстит она, если мы не раскрасим ее узорами из слов? Кто захочет подчиниться нам, если мы не воткнем в волосы черные и красные перья и не возьмем в руки остро отточенные копья, чтобы начать под барабанный бой священный танец войны? О, мудрость дикарей! Вся она – лишь в том, чтобы скрыть подлинную причину войны, раскрасив себя словами, кровожадными словами, подобными крови жертвенных животных, – парализующих чужую волю, пугающих и принуждающих. В пылу сражения забываешь о стыде и начинаешь думать, что противнику навязываешь вовсе не себя, а Истину, слова же, которые мы произносим, служат только для ее защиты. – Так Истины не существует. И мы обречены иметь дело лишь с фантомами? – О, если бы так. Если бы только это…

37.

Я существую, пока смеюсь. – Помилуйте, какое необязательное существование! Так далеко уйти от прочных конструкций, воздвигнутых стараниями Декарта! – Не смею настаивать, но все же загляните: на дне декартовского cogitare плещет бесконечное море горького смеха… Ах, вы боитесь головокружения! В таком случае, продолжайте «мыслить».

38.

Быть может, Небеса любят нас совсем не за те плоды, которые приносит познание, но только за саму эту страсть познания, которую Аристотель когда-то холодно назвал «любопытством».

Сколь они различны, эти миры, – по ту и по другую сторону.

Но, возможно, это только один мир, взятый с противоположных сторон?

Впрочем, думать так ничуть не более справедливо, чем полагать, что наши сны целиком обязаны своим существованием яви. И то, и другое обнаруживает свое единство только в словах.

39.

ПРИБЕЖИЩЕ СЛАБЫХ. Спрашивают: – А что, собственно говоря, вы хотите сказать этим? – Не слишком спешите ответить. Ведь на самом деле от нас хотят совсем другого. Спрашивающие словно заклинают: не пугайте нас своим молчанием, – поскорее назовите имя того, о чем идет речь! – Назвать имя! – вот и все, что от нас требуется. В конце концов, это-то и значит: отвечать на вопросы. Ведь в какие бы объяснения мы ни пускались, какие бы определения мы ни давали, рано или поздно нам все равно придется остановиться на том или другом имени. – «Так это-то и имелось в виду!» – Какой вздох облегчения! – Чего же здесь стыдиться и что скрывать: на именах, словно на базальтовом основании, выстроена вся наша мудрость. Напрасно мы думали, что она призвана познавать, открывая для нас новые горизонты. Нет же – она только и делает, что обороняется, воздвигая все новые и новые укрепления из имен и славословий. Язык, на котором она говорит – наш собственный язык – но это язык магов и волшебников: он призван уберечь нас от страха перед тем, чему нет имени. Он – прибежище слабых, крепость, за стенами которой проходит наша жизнь, магический круг, оберегающий и вселяющий уверенность. Значит ли это, что правы говорящие, что кроме слов мы не располагаем больше никакими другими богатствами? Вот уж нет. Точнее будет, если мы скажем, что у нас просто нет другого прибежища.

40.

Отчего бы и не так: давать определения – значит всего лишь избегать ответственности?

41.

НЫРЯЛЬЩИКИ ЗА СМЕРТЬЮ. Существуют истины, которые подобны глубоководным рыбам, истины, обитающие на дне океана. Они лопаются раньше, чем мы успеваем вытащить их на поверхность, оставляя в наших руках искалеченную плоть, с торчащими в ней обломками костей. Они – не для нашей повседневности, где вполне можно обойтись игрушечными истинами, истинами-для-покойного-существования или для-приятного-времяпровождения, – карманными истинами на все случаи жизни. Эти – из другого мира и другого теста. Именуя эти истины метафизическими, посвящая им диспуты и трактаты, мы уверены, что крепко держим их в руках, тогда как перед нами – только до неузнаваемости искалеченные остатки другого пространства и другого времени, других отношений и другой жизни. Талант Кювье – не из тех талантов, которыми блещет философия, реконструируя по костям и бесформенным кускам когда-то живой плоти Истину, мы создали чудовищ, которые – будь они живы – пожрали бы и нас, и самих себя. Все, чего мы добились – это презрение, но чаще – забвение. И верно: что проку в этих бесполезных играх помраченного разума? И кому нужны эти мертвые и ни на что не годные «истины», пахнувшие плесенью и разложением? Мир был прав, выбросив их гнить на обочину своего пути. – И все же… Как и прежде, как и тысячу лет назад, что-то неудержимо тянет нас на океанский берег, к самой кромке кипящего прибоя, разделяющей два мира. Чтобы добыть те истины, мы учимся нырять, – и с каждым разом, все глубже. Привычка к нырянию стала нашей второй природой. Правда все, что нам время от времени удается добыть, – это все те же искалеченные, бесформенные свидетельства другого мира. Мы давно уже отчаялись привести подводные свидетельства другого мира на землю и примирить их с нашей повседневностью. Вместо этого мы научились другому – долго плавать среди них в сумеречной глубине, не нарушая царящий здесь покой, вслушиваясь и пытаясь понять их молчание. – «Учитесь жить на земле!» – советуют нам поклонники игрушечных истин. – «Здесь светит солнце, и поют птицы!». – И верно: туда, куда опускаемся мы, не доходят ни свет, ни птичьи трели. Причина ли это, чтобы последовать чужим советам? Скорее наоборот. Все чаще, возвращаясь на землю, чувствуем мы, как разряжен здесь воздух, как теснее делается земное пространство, как сжигает кожу и ослепляет мертвый солнечный свет. Мы бы хотели жить там, среди наших неразгаданных истин, хотя нам не хуже других известно, что это значит: уйти, чтобы не вернуться. – И все же… Все реже возвращаемся мы на поверхность в привычный мир спасительных слов и твердых перспектив. Племя ли мы бесстрашных? Вот уж нет! Как не велико наше желание, каждый раз, касаясь поверхности воды и разглядывая лежащую под нами бездну, мы замираем и медлим в неуверенности: не вернуться ли? Но разве осталось еще такое место, куда мы могли бы вернуться? Шум прибоя не перестает напоминать нам, что в глазах остальных мы всего только ныряльщики за смертью. – Впрочем, единственное, что нам ставят в вину, это то, что мы слишком забегаем вперед… Не правда ли, какое странное обвинение?