Делать детей с французом

Наш первый паркинг, которому предстояло стать зиготой парковочной империи, находился в подвале дряхлеющей панельной многоэтажки. «Зато напротив редакции „Лё Монд“, – сказал Гийом, заметив мою кислую мину. – Во Франции, знаешь ли, журналисты – обеспеченные люди, почти у всех есть автомобили».

Три места, на которые мы претендовали, были очерчены белой краской на бетонном полу и стоили столько, сколько я зарабатываю за полтора года. Агент по недвижимости тщился найти в них достоинства, чтобы их преувеличить, но только беспомощно разводил руками и мычал: «Ну вот, ну вот… как-то так».

– Сколько, ты говоришь, это нам принесёт в год? – шёпотом уточнила я у Гийома.

– Это хорошее капиталовложение, chèrie, поверь мне.

Последние два дня Гийом скрупулезно высчитывал чистый профит – умножал ренту, вычитал налоги, округлял затраты, закладывал в формулу неизвестные переменные, на экономическом жаргоне именуемые «чёрными лебедями». Может ли женщина противостоять мужчине, когда у него в очках отражаются цифры? Я ни в чём не могу отказать Гийому, когда он надевает очки, делающие его похожим на молодого Ива Сен-Лорана, и вставляет в разговор биржевые термины.

В общем, мы купили эти три парковочных места.

***

Именно в этот период жизни Гийом взялся разучивать песенку «Если у вас нету тёти». До сих пор его талант гитариста не пользовался ожидаемым спросом в русских компаниях. Во время его выступления у слушателей стекленели глаза, а некоторых слишком прямолинейных одолевала зевота. Он с чувством исполнял гитарные соло мастодонтов рока, виртуозно пользовался медиатором и зажимал такие баррэ, что не в каждом самоучителе найдешь… Однако все заметно оживлялись, когда кто-нибудь забирал у него инструмент и лабал «Белый снег, серый лёд».

– Ни к чему эта эстетская какофония из «Лед Зеппелин», – объясняла я. – Люди выпили, их душа просит песни!

Гийом только морщил свой большой французский нос, имея в виду, что я ничего не понимаю в музыке. Я пыталась объяснить, что сама, в общем-то, не люблю про белый снег, серый лёд. Но надо принимать во внимание конъюнктуру. Не знаешь Цоя, давай Азнавура. «Битлз» или «Куин» тоже сойдут, только их будут не подпевать, а подмычивать. А если хочешь, чтоб народ действительно включился, то надо играть песни из кинофильмов, их знают все. Так, методом исключения мы дошли до «Если у вас нету тёти». Я обещала, что если он исполнит эту песню во время следующих посиделок с русскими друзьями, овация гарантирована.

Аккорды дались Гийому легко, а вот текст никак не желал откладываться в голове. Между тем, он довольно точно описывал нашу новую жизненную ситуацию. Мы долго думали и решали, иметь или не иметь, и наконец решили – иметь. Иметь паркинги, иметь второго ребёнка. И, как и обещала песня, на нас не замедлили посыпаться трудности, связанные с фактом имения.

***

Пока Гийом изучал, чем в налоговом смысле нам грозит статус владельцев нежилого помещения, я свыкалась с обязанностями беременной во Франции. Хотя социальная пропаганда пытается уверить нас, что материнство – самое естественное состояние для женщины, я, впервые увидев две полоски на бумажной палочке, почувствовала себя в ракете, несущейся в космос. И поняла, что не только не прошла курс адаптации к невесомости, но даже не получила кратких инструкций перед стартом, где тут кнопка «Пуск», а где «Стоп». Я смотрела в иллюминатор на удаляющуюся Землю и осознавала, что моего возвращения там не очень-то ждут. Что те, кто обманом заманил меня на межпланетный корабль, а затем подло задраил люк за моей спиной, полагаются на моё чутьё – я должна сама разобраться с дискотекой мигающих кнопочек и провести межпланетную миссию «на отлично». И скорее всего, в результате я останусь жить на той планете, куда ранее улетели многие молодые работающие женщины, мои подруги и знакомые. Ведь с той планеты – это даже неопытная космонавтка знает точно – не возвращаются. Только я была не уверена: все ли туда долетают с помощью своих инстинктов или большинство всё-таки погибает при столкновении с межпланетным мусором. «Я, понятное дело, разобьюсь, нет у меня никаких инстинктов», – обречённо думала я, проходя стратосферу…

Во второй раз две полоски встретила я встретила достойней.

Я снова в ракете.

Я примерно знаю, куда она мчится.

Я, если напрягусь, вспомню, для чего нужны все эти кнопочки.

Я уже однажды посадила ракету на далёкую планету, и даже – в этом моё главное достижение – делаю оттуда периодические вылазки на Землю, где остались кино, коктейльные вечеринки и покер до утра.

Но оказалось, всё в этой новой ракете устроено по-другому. Не то чтобы меня смущало, что инструкции пользователю написаны на французском, но то, что̀ в них написано, я читала впервые. И от этого моя уверенность в собственной квалификации пилота межпланетного корабля быстро улетучилась. За годы, минувшие с последнего обнаружения двух полосок, прогресс шагнул так далеко, что я чувствовала себя персонажем «Семейки Флинстоун», попавшим в салон последней модели «Мерседеса»: у нас там, в мультяшном каменном веке, тоже есть машины, но сделаны они из обтёсанных камней и корявых палок. А здесь всё из блестящего пластика и полимеров. А на мне до сих пор набедренная повязка из саблезубого тигра.

Беременность – это оазис мистики в мире, где всему уже нашли объяснение. Объективные физиологические ограничения тут тесно переплетаются с суевериями. Например, беременным в России не рекомендуется красить и стричь волосы. Стричь волосы нельзя по языческому поверью, мол, ножницы в метафизическом смысле перерезают пуповину, лишая ребёнка жизненных сил. А красить не стоит потому, что во время беременности волос у многих женщин иссушается и расслаивается, а значит, быстрее впитывает красящие вещества, но и быстрее их отдает. От этого сразу после окрашивания цвет может получиться на несколько тонов интенсивней заявленного, но уже через три мытья пряди выцветут в зеленоватый оттенок.

В числе прочего беременным в России нельзя: вязать, развешивать белье, видеть похороны, грызть семечки, летать на самолетах, пить кофе, сидеть на пороге, перешагивать через веник, скрещивать ноги, есть апельсины, рыбу и красные ягоды.

Во французском интернете я нашла новый лист инструкций. Там не было ни слова про волосы и развешивание белья (возможно, потому что закрашивают тут только седину, а белье сушат в стиральных машинах). Зато не рекомендовалось есть мороженое, салат, клубнику и некоторые виды сыра (длинный список прилагался), гладить кошек, водить машину, пить чай, заниматься садоводством, использовать крем от растяжек за десять дней до УЗИ.

Я отнеслась к этим табу, как фольклорист к элементам изучаемой мифологии – то есть вы, пожалуйста, верьте, бойтесь, но для меня это не более чем материал для диссертации. Только научный интерес (чем провинился перед беременными камамбер?!) подстегнул меня озадачиться, наконец, поиском гинеколога, которого можно будет с карандашиком в руке расспросить об исторических предпосылках каждого запрета.

…Через месяц на адрес Готье пришло извещение о возможности забрать наш груз в обмен на оплату независимой экспертизы, проведенной по инициативе таможенников. Генетический анализ стоимостью двести сорок шесть евро не обнаружил в роге следов слона в ДНК рога, и обезумевшие от долгой разлуки вещи вернулись в родные руки. Только из половины одежды я к тому моменту уже выросла, и, не успев насладиться домашней атмосферой, вещи отправились в подвал. Ведь нам повезло – наша новая съёмная квартира обладала многими достоинствами парижской жилплощади, в том числе подвалом и балконом.

Рог был торжественно повешен в красный угол, рядом с фотографией с нашей сингапурской свадьбы, третьей по счёту после русской и французской. Мы решили справлять её по обычаям того государства, где нас застанет очередная годовщина.

VI. Китайский квартал

Мы потихоньку заново отстраивали свою парижскую жизнь и осваивали специфические прелести нового места жительства: наш микрорайон, где за спинами манерных османовских восьмиэтажек пряталось панельное соцжилье, граничил с Китайским кварталом на юге и с Латинским – на севере.

В Латинский мы ходили на чинные воскресные прогулки примериваться к стандартам парижского среднего класса. Очень они нам нравились, эти стандарты. Тут мы нашли сквер с диаспорой англоязычных родителей, досуговый центр, куда в следующем году планировали отправить Кьяру на бальные танцы, и недорогой ресторан с сезонным меню, отапливаемой террасой и волшебной надписью Service continu6 на витрине. Гийом присмотрел даже церковь, куда будет водить детей на воскресную мессу – сразу как почувствует себя полноценным представителем класса «выше среднего», тяготеющего, как известно, к консерватизму и католицизму. Кроме того, в Латинском квартале есть Сорбонна: подросшим детям не придётся далеко ездить.

В прогулках на юг – преимущества другого сорта. Именно в китайских супермаркетах можно найти то самое «светло-зелёное, влажно-хрустящее, солоноватое, мясное, но с примесью овощей, средней горячести и с густым, сладковатым запахом», чего так хочется в токсикоз, а также хну для волос, крем для отбеливания кожи, сумасшедшей длины накладные ресницы и натирку от бесплодия на тибетских травах. Мне ничего из этого пока не требовалось, но приятно знать, что можно получить это по первому желанию, не считаясь с часом. Ведь китайцы, в отличие от французов, работают и по ночам, и в выходные.

Репутация соседнего чайнатауна надежно защищала наш район как от интереса китайских туристов, так и от вторжения арабских переселенцев. Первые считали территорию слишком своей, вторые – слишком чужой. В здешних колледжах вторым иностранным языком можно было выбрать мандаринский вместо арабского. А иногда даже и русский. Вот, например, в физико-математическом на бульваре Сен-Марсель или – позже, но стоит иметь в виду – в лицее Анри-Катр… Конечно, туда чудовищный конкурс, но русский может очень помочь…

Я не понимала, с чего вдруг начала задумываться о колледже, когда моему ребёнку ещё не исполнилось пяти. Но родители, с которыми мы сталкивались у песочницы, как-то исподволь внушили мне тревогу. Оказывается, ради хороших школ люди даже переезжают. Снимаются с насиженного места, платят две тысячи евро агентству и тысячу грузчикам. Ведь до шестнадцати лет дети строго приписаны к учебному заведению по месту жительства, никакие мольбы и взятки не помогут. И если они окажутся в неправильной школе, то не смогут поступить в правильный колледж, а там уж и думать забудь о хорошем институте – в общем, жизнь насмарку.

То, что люди строят своё настоящее в расчете на далёкое будущее детей, стало для меня открытием, таким же, как в свое время существование гиперкальциемии и русская практика исправления вальгуса младенческих стоп с помощью ударов тока. Злясь на собственный инфантилизм, я пошла в муниципалитет Тринадцатого округа, чтобы записать дочку в младшую школу – и вообще выяснить, не лучше ли сразу переехать.

***

Оказалось, записать Кьяру надо в три разных списка – собственно, в школу, в школьную столовую и на продленку. Кабинеты, ведающие школой, столовой и продленкой, располагались в разных углах здания муниципалитета и имели не совпадающее расписание приёма. В каждом требовали бумажку от соседа: в столовой – справку, подтверждающий запись в конкретную школу, в школе – номер для отправки данных о съеденных обедах и посещённых факультативах, выдаваемый кабинетом столовой; в секции продлёнки – сертификат о записи и подтверждение приёма досье на полдники. Алгоритм посещения кабинетов казался очевидным всем, кроме меня. Я то и дело спрашивала себя, в принципе ли я идиотка или лёгкое природное скудоумие, которое на родине могло бы сойти за женский шарм, усиливается беременностью и несовершенным знанием языка?

Я прошла кабинеты по три раза, ничего толком не поняла, но всё как-то устроилось. С февраля Кьяра отправилась в младшую школу, с обедом и продлёнкой два раза в неделю. Она довольно быстро разбила сплочённые группки и перетянула на себя внимание одноклассников – росту её популярности немало способствовало то, что в Сингапуре она «ела жареных тараканов». Эта информация, деликатно пущенная в момент всеобщего хвастовства «а я ел самую гадкую гадость на свете», стала циркулировать в классе и быстро обросла подробностями. Из Кьяриных карманов по вечерам сыпались конфеты и жвачки отвратительно химических цветов. «Ребята надавали», – безразлично отмахивалась дочь.

Однажды вместе с конфетно-жевательной продукцией из кармана выпал именной конвертик – приглашение на день рожденья, верный признак социального успеха. Выглядело оно серьёзно. Я приглашения такой серьёзности получала только от посольства Швейцарии в Москве. Ни имя, накаляканное детской рукой, ни улыбающаяся диснеевская Золушка в углу не смягчали его сути: в следующую субботу к пятнадцати ноль-ноль нам надлежит доставить дочь по такому-то адресу, где она пробудет до семнадцати тридцати (без шуток, именно до тридцати). Дресс-код – принцессино платье или пиратский костюм. Просьба подтвердить присутствие по такому-то номеру. В подтверждении желательно указать пищевые аллергии, если имеются. Имя ответственного лица – Карин, должность – мама Наоми. Из приглашения явствовало, что оно на одно лицо.

Карин обчиталась Ницше и уже сверхчеловек, подумала я и мысленно покрутила пальцем у виска.

Когда же после второго дня рождения стало понятно, что Система добралась до такого непредсказуемого мероприятия, как детский праздник, мне стало не по себе. У меня был небогатый опыт отмечания детских дней рождений и, если на него непредвзято посмотреть, довольно однообразный. В Москве они мало отличались от обычных: мы всей оравой из восьми взрослых и пятерых детей заваливались в квартиру виновника торжества, усаживались вокруг стола, пытались накормить разбегающихся потомков винегретом из своих тарелок, но почему-то вместо этого всегда доедали за ними остатки макарон. Дети крушили квартиру, мы выпивали и закусывали, стараясь не обращать внимания на истошные крики и хруст мебели за дверью. Иногда дети врывались в гостиную, вмиг смолачивали тарелку крекеров и уносились, пока мы не успели спросить, потребовать или пригрозить. Иногда они вызывали в коридор чьего-нибудь папу для установки палатки. Иногда, ближе к концу вечера, кто-нибудь кидался к маме в колени с плачем и требованиями восстановить справедливость. Пока я сметала осколки разбитой вазы, а папы создавали живой барьер между опасной зоной и разгорячёнными детьми, подруги уже мыли посуду и убирали со стола. Мы расходились долго и неохотно, забывая в гостях соски, варежки и мобильные телефоны. Несколько раз возвращались. Целовались и говорили, что надо чаще встречаться.

Наши дети дружат потому, что дружим мы. Раньше мне это казалось само собой разумеющимся. Но после опыта жизни во Франции я поняла, что в этом, конечно, нет никакой демократии. И ещё я поняла, что то, что считала душевной атмосферой, по-французски называется «анархия». Из рассказов Кьяры выяснилось, что досуг приглашенных на день рожденья регламентирован, и главное место в нём занимают мастер-классы, дирижируемые родителями или массовиком-затейником. В интернациональных семьях – с этническим уклоном: складывание оригами, азы игры на волынке, приготовление пиццы. Поскольку присутствия родителя на вечеринке не предполагалось, мне не удавалось подсмотреть, как справляются хозяева с наплывом ошалевших детей в принцессиных платьях с пиратскими саблями. Однако встречая подоспевших к разбору взрослых с подносом шампанского, они вовсе не выглядели отработавшими клоунами.

Я очень волновалась, как бы не ударить в грязь лицом, когда настанет мой черед демонстрировать гостеприимство. Кьярино пятилетие было на подходе, и я возлагала на него большие надежды в плане собственной социализации. В дочкином классе было несколько родителей, с кем хотелось бы пойти дальше «бонжур-бонжур».

Я нарезала силуэты матрешек для разукрашивания, приготовила конкурс «Апельсин в колготке», нашла подборку музыки из советских мультиков для игры «Лишний стул», купила в «Гаcтрономе» советское шампанское, чтобы поразить гостей самоиронией, и села составлять список приглашённых.

***

– Это кто?

– Это Нино, он любит choux fleur, но вчера он драться Фредерик, и мэтресса его puni, у него теперь, – Кьяра растопырила пятерню, – красные звездочек, а у меня aucune, у меня только зелён, а Кристин говорит, que у меня есть оранж, но это faux, она неправда, я ей укусила…

– Подожди-подожди, ты её укусила, потому что она так сказала, или она так сказала в отместку за то, что ты её укусила?

– А?

– Ладно, забудь. А Нино – он твой друг?

– Нет, он друг Тьерри и Филипп, но теперь они с Филипп больше не друзя, parce que он упал на маршки, и у него была кровь, вот здесь, из front, и он чесать.

– Кто, Филипп?

– Нет! Филипп чесал свою кровь, и Нино сказал, que это buerk. И потом бегать и кричать buerk. И Филипп сказал, я тобой больше не играй! Ты что, comprends pas?

– Поняла-поняла. А это кто?

– Габриэль.

– Ну?

– Он молчит.

– Ну, может быть, он молчит, потому что он умный? Знаешь, умные люди часто молчат.

– Нет, он не умный, он не знает раскладывать triangles по казочкам!

– По ячейкам, а не по «казочкам».

Кьяра вошла в новую стадию словотворчества и бойко лепила к французским корням русские суффиксы и окончания. Ступеньки у нее были «маршками», конфеты «бонбонками», учительница – «мэтрессой». Из моего живота она с нетерпением ждала появления «фрерчика» или «сёрочки», но лучше всё-таки «сёрочки», потому что у гарсонов какие-то странные «зизи», она в туалете видела, и выглядело это очень «берко».

– А это кто? – продолжала я тыкать пальцем в классное фото.

– Это Маэль, она вчера съела клей, и Монсеррат её ругала, и…

– Давай сразу к делу: она твоя подружка?

Кьяра посмотрела на меня как на дуру.

– Она съела клей. Это клей всехний. Им надо клеить сердечки на принцесс, такие brilliants, я тебе сейчас показать…

– Пока-жу. Понятно. Значит, не будем приглашать её на день рожденья?

Дочь задумалась.

– У неё есть серёжки, que клеить вот здесь, – Кьяра оттянула мочку уха. И очень серьёзно добавила: – Подумаем, d’accord?

Я втянула губы, чтобы не расхохотаться.

– Ну, хорошо, подумаем. А вот Лиза, она какая?

Пока я знала про Лизу только то, что у неё симпатичные родители примерно нашего возраста, и мама на сносях. Я надеялась использовать день рожденья для того, чтобы узнать их получше и сделать прикидки на перекрёстный бебиситтинг.

– Лиза, она с Батистом, – грустно констатировала дочь, как будто речь шла о неизлечимой болезни.

– С Батистом? В смысле дружит?

– В смысле ensemble.

– Ох, даже так. И что же это значит?

– Они всегда си́дет рядом и гуляют рядом. Когда она нет, он си́дет в углу. Когда он нет, она чуть-чуть играет с Лор или си́дет в углу.

– Серьёзные отношения, – присвистнула я. – А так они больше ни с кем не играют?

– Играют. Только вместе.

– То есть Лизу мы тоже не будем приглашать? – угасшим голосом уточнила я.

Кьяра пожала плечами, мол, вот где мне уже эта ваша дипломатия.

Через сорок минут, когда я поняла примерную расстановку сил в классе и уяснила основные конфликты интересов, мы утрясли список из семи имён. Четверо детей гуляли с нянями, один с бабушкой, а двое не гуляли вообще. Я села рисовать приглашения, плохо представляя, что за люди нагрянут к нам в воскресенье на бокал шампанского.

***

Во-первых, эти ужасные заграничные дети оказались неспособны перенести палехские мотивы на бумажных матрёшек. Во-вторых, они откровенно потешались над моими речевыми ляпами. К моменту шампанского я чувствовала себя режиссёром только что освистанного фильма, и налаживать rélations publiques с родителями был отправлен Гийом, мастер светской беседы. Пока я раскладывала тарталетки и откупоривала бутылки, он успел заслужить всеобщую симпатию и договориться об ответных визитах вежливости. Непонятно, как ему это удаётся, ведь в разговоре с малознакомыми людьми он, давайте начистоту, сыплет банальностями. Сначала я упрекала его в этом, а потом поняла – это чтобы ненароком не задеть чувствительных тем.

Ведь во Франции трудно найти неангажированного человека старше двадцати трёх лет. По внешнему виду и манерам собеседника можно заключить, к какому фронту он тяготеет. Видя обстановку его квартиры – угадать, за какую партию он голосовал во втором туре. Политические симпатии нередко определяются просто по адресу. Да, это называется снобизм, но справедливости ради надо заметить, что в нашей случайной выборке не попадались гошисты из Семнадцатого округа или сторонники Национального фронта с пропиской в Пятом.

Гийом привык находиться в идейно враждебной среде либеральной молодежи. Друзья его юности – дети учителей, профессоров, учёных – считают, что всем цветам есть место на этой земле и что сильные цветы должны делиться питательными веществами со слабыми. Это философия, исповедуемая просвещённым средним классом, городской интеллигенцией, к которой мы должны бы себя причислять. Но мы почему-то чувствуем себя угнетёнными и не хотим ни с кем делиться. Так во Франции думают либо очень богатые люди – то, что называется «старые деньги» (Второй, Шестой, Шестнадцатый и Семнадцатый округа), либо те, кому недостаёт образования и производной от него тонкости души (Восемнадцатый, Двадцатый, пригороды и деревни).

Поэтому Гийом умеет виртуозно беседовать о погоде, путешествиях и регби. Самое странное, что вместо того, чтобы считать его скучным, люди почему-то считают его обаятельным. Я же наживаю себе врагов каждым появлением в обществе. Вероятно потому, что я адепт крайне непопулярной в сегодняшней Франции идеи «кто не работает, тот не ест» и совершенно не умею маскировать её в светском разговоре.

Зато дома, где я собираю волю в кулак и объясняю дочери то, во что сама не до конца верю, Гийом отдыхает душой. Со мной ему не приходится стесняться за свою нетерпимость – к однополым бракам, к мечетям, к цыганам, к бесхребетным президентам и в особенности к эмигрантам-тунеядцам. Ведь я родом из страны, где нетерпимость к другому идёт рука об руку с долготерпением к стабильно тяжелой ситуации, и либеральные мыслители упорно связывают эти однокоренные феномены.

Иногда это «отдохновение души» принимает пугающие формы. У нашей дочери одноклассники девяти национальностей, а Гийом в домашних разговорах употребляет слова и выражения, не совместимые с принципами Республики. Мой живот рос, а вместе с ним росла гражданская позиция. Хотя не было уверенности, что она была, собственно, моя. Беременным вегетарианкам порой нестерпимо хочется мяса, а заядлым кофеманкам – не хочется кофе. В обычном состоянии я проявляю нетерпимость к любым формам assistanat и скомпрометированной им «гражданской солидарности». Но растущий живот заставил меня жалеть всех детей Африки, всех больных раком, всех животных на грани исчезновения, всех животных в клетках и на поводках, всех мусульманских девочек, всех бездомных, всех слонов, про массовые убийства которых я узнала, пока вызволяла наш рог. Эту острую жалость ко всему, это внезапное оцепенение перед лицом чужого горя всё труднее удавалось совмещать с позицией «кто не работает, тот не ест». Меня, как ослабшее комнатное растение, клонило в утопический социализм, и это грозило семье внутрипартийным кризисом. Прислушиваясь к разговорам в гостиной, я поняла, что квартал для политического перерождения мы выбрали самый подходящий: идеи эгалитаризма здесь были проиллюстрированы самыми достойными представителями класса «чуть выше среднего».

VII. Взрослые игры

В апреле к нам приехали друзья Гийома из провинции. Про провинцию я уточняю не из столичной заносчивости, а в рамках социологического анализа. Пока наши городские знакомые увлечённо строили карьеры в инженерии и финансах, друзья из провинции строили семьи. От местных мы не могли дождаться и первенцев, зато провинциальные уже вошли в спираль репродукции и раз в полтора года присылали уведомительные открытки – «Семья Жиро-Менье желает поделиться с вами радостью по поводу рождения Леи», «Папа и мама не наглядятся на своего новенького Базиля, Шарлотта и Клементина тоже в восторге от братика».

У Себастьяна и Анаис была трёхлетняя дочка, и они ждали вторую через четыре месяца.

– Вот вырвались на романтический уикенд, – проворковала Анаис, почёсывая Себа под подбородком. – Надеюсь, у вас устойчивый диван.