Делать детей с французом

– А может быть, у меня что-то не в порядке с поджелудочной? Или с щитовидкой?

Тамара вздохнула, пробежала пальцами от щиколоток к коленям и даже в виде исключения проявила интерес к моему лицу – оттянула сперва нижние веки, а затем, довольно бесцеремонно, нижнюю губу.

– Не могу сказать ничего конкретного.

Я разочарованно опустилась на спинку кресла. Настаивать бесполезно. Она не видит. Придется идти в эту блестящую навороченную клинику на Серангун-роуд по страховке мужа. Должно же как-то объясняться то, что каждый день я съедаю по килограмму апельсинов!

***

Общение с передовой сингапурской медициной мы отсрочивали, как могли. Девяносто пять евро за визит к терапевту – от этого проходят разом все хронические болезни. Уже та сумма, которую Гийому приходится ежемесячно отчислять за базовую страховку на случай госпитализации, срочного хирургического вмешательства или репатриации останков, заставляет трепетно относиться к собственному здоровью – смотреть под ноги, беречь голову, ошпаривать овощи перед употреблением.

Пока я сдавала кровь на гормоны и онкомаркеры, Кьяра, не имеющая представления о волатильности денег, беспечно бегала по мокрому скользкому полу детской площадки на крыше торгового центра «Некс». Этот парадиз с горками и фонтанами открылся пару месяцев назад и сразу стал нашим вторничным секретом. По вторникам у Лесли, всегда чертовски занятой, было свободное утро. Ну то есть как свободное… За двести пятнадцать долларов гастроэнтеролог сказал, что если она не перестанет работать по семьдесят часов в неделю, то через полгода ей обеспечено прободение язвы. В принципе, то же самое Лесли говорили все знакомые и совершенно бесплатно, но их слова не имели юридической силы. А бумажка за докторской печатью – имела. После долгих торгов, выкладывания друг перед другом анамнеза и рабочего контракта, начальник часто заморгал и таки согласился предоставить Лесли утро вторника для восстановления кислотно-щелочного баланса. При условии, конечно, что у неё всегда под рукой будет мобильный с включённым скайпом.

Лесли занимала важный пост в британской компании, которая никак не желала расставаться с колониальными амбициями и распустила свои эскпортные щупальца по пяти континентам. Она должна быть на посту двадцать четыре часа в сутки, из них шестнадцать – в презентабельном виде, то есть в костюме с зауженной юбкой и накладными плечиками. Ей могут позвонить в четыре утра с другого конца света с вопросом «Как проводить по накладной цистерны с денатуратом?». И она ответит. Рывком поднимет торс от матраса, нащупает на прикроватной тумбочке очки, нацепит их на маленькие ненакрашенные глазки и без запинки скажет: «Согласно пункту 312.2.47», а не то, что любой нормальный человек сказал бы в подобной ситуации. Поэтому у нормальных людей в Сингапуре развлечения ограничены китайской кондитерской и массажем пяток, а у Лесли есть атрибут абсолютного сингапурского люкса – рабочее авто в личном распоряжении.

Так вот по вторникам мы крепили детское кресло на заднем сидении её «Тойоты», с помпой проезжали по рампе нашего жилого комплекса и двигались на улицу Серангун, где в своём белоснежном величии высился ТЦ «Некс».

Но сегодня в обычной программе были изменения: по дороге Лесли высадила меня у подъезда блестящей тонированным стеклом клиники.

– Уверена, что справишься? – спросила я её, вылезая из машины.

– Ни о чем не беспокойся, – отмахнулась она и подмигнула Кьяре в зеркальце заднего вида. – Мы же подружки, правда?

Кьяра сделала страшные глаза: не мне одной казалось, что в роли бебиситтера Лесли смотрится неубедительно. За полчаса, проведенные в клинике, я мысленно написала сценарии нескольких триллеров.

Вот Лесли сидит с широко раскрытыми глазами, из её ушей валит дым, а Кьяра прыгает, используя вместо резиночки неестественно раскинутые Леслины ноги.

Вот Лесли рассказывает Кьяре про свою работу (сложности транспортировки взрывчатых и легковоспламеняющихся веществ). Или того хуже – про то, как она проводит свободное время. Детство Кьяры с этого момента можно считать безвозвратно потерянным.

Вот Кьяра упала с горки, Лесли везёт её в травмпункт, но у неё нет Кьяриных документов, она выглядит странно в своём кожаном топе с заклепками, её подозревают в похищении ребёнка и без суда и следствия бросают в сингапурскую тюрьму (из которой, как известно, невозможно выбраться), а Кьяру забирает соцслужба и сразу определяет в приёмную семью (дети европеоидного типа – редкий и лакомый продукт на рынке усыновления). Я обиваю пороги министерств, но дело засекречено, тайна усыновления действует до совершеннолетия, и лишь спустя годы Кьяра находит меня через Фейсбук. Лесли между тем образует вокруг себя команду арестанток. Они устраивают бунт, захватывают власть в тюрьме, сажают в камеры конвоиров и директора, а сами бегут в леса. Через несколько лет в малазийских газетах появляются сообщения о новом племени амазонок: они похищают мужчин и отпускают их несколько дней спустя после серии оргий. Антропологи предполагают, что лесные женщины с помощью похищенных размножаются. Я в это время иступлённо делаю карьеру. Наш брак не выдержал испытания пропажей дочери. Болезненный трудоголизм, которым я забываюсь, дал результаты: я сотрудничаю с американским «Нэшнл Джеогрэфик». Его главный редактор заинтересовался историей с малазийскими амазонками и поручает мне добиться у них интервью и фотосъемки. Дело почти невозможное, именно поэтому он обращается ко мне: всё журналистское сообщество знает, что я фанатик без страха и упрёка. Правдами и неправдами я выхожу на амазонок и получаю аудиенцию у их королевы. Та-да-да-дам! Встреча века: мы с Лесли не верим глазам, кидаемся друг к другу в объятия. Я остаюсь жить в племени: оказывается, девчонки устроили в сельве передовую коммуну с последними достижениями техники. Здесь каждый занимается своим делом, а дети растут под общим приглядом. Кьяра уже взрослая, учится в колледже Сен-Мартинс и иногда приезжает на каникулы навестить нас с Лесли, новую семью Гийома и своих приёмных родителей…

Б-р-р! Я потрясла головой, чтобы вытряхнуть из неё всякую чушь.

– Уже всё, уже всё! – ласково сказала медсестра и растерла сгиб моей руки влажной ваткой.

***

С тремя смузи в обнимку я дошла до лифта и локтем, на внутренней стороне которого белел квадратик пластыря, нажала кнопку шестого этажа. Пару мгновений пожалась перед дверью на крышу, словно желая запастись кондиционированной прохладой – а может, чтобы оттянуть момент. Ведь у меня была для Лесли новость. Такая новость, которую я побоялась сообщить ей утром в машине. Интуиция подсказывала, что после её оглашения банановый смузи будет остро нуждаться в привкусе виски, который я нашла на задворках домашнего мини-бара и перелила в сувенирную фляжку с гербом СССР. Сувениры с советской символикой Гийом оптом закупает на Измайловском рынке, но каждый раз по возвращении из Москвы оказывается, что друзей у нас меньше, чем заготовленных шапок-ушанок или гжелевских молочников. Запас подарков с каждым годом растёт, но мы не теряем надежды однажды кардинально расширить круг общения.

В этот жаркий час на крыше не было никого, кроме моих отважных девочек. Лесли сидела в узкой тени у стены, дробила зубами пластиковую соломинку и безотрывно смотрела на Кьяру – покорительницу горок. Курить Лесли позволяла себе только в специально отведённой курилке в офисе – здесь к этому относятся с большим предубеждением. Но по раскрошенной соломинке было видно, что курить ей хочется очень. Она даже не повернула головы в мою сторону.

– Когда я просила не спускать с неё глаз, то не думала, что ты поймешь это буквально, – сказала я, присаживаясь рядом и вручая ей смузи.

– Она меня завораживает, – проговорила Лесли, не переставая жевать соломинку. – Как возможно совершать столько телодвижений в секунду? Знаешь, я тут размышляла и пришла к выводу, что дело в кровотоке. Дети в два раза ниже взрослых, и кровь быстрее пробегает путь от затылка до пяток. Цикл короче, а значит кровь ребёнка в два раза насыщеннее кислородом по сравнению с кровью взрослого…

– Опять ты про работу! Тебе врач запретил, помнишь?

Для Лесли, как и для меня, утро вторника было редкой возможностью поговорить со взрослым человеком о чём-то общечеловеческом. Но так получалось, что её общечеловеческое мерялось контейнерами и обрастало накладными, а моё как-то фатально закольцовывалось на Кьяриных достижениях в области письма и счёта. За два месяца регулярных сидений на крыше торгового центра мы стали почти подругами, а значит, Лесли вошла в число тех, на чью долю Гийом закупал сувениры.

Я достала из сумочки плоскую коробку с гербом СССР.

– Это тебе. Подарок.

– О, СССР! – воскликнула она, разглядывая коробку. – Чем я заслужила? У меня только в июле день рожденья.

– На память. В этом предмете – вся ты: коммунистический задор предков, кожаный корсет, гладкая металлическая крышечка, наглухо завинчивающая горячительное содержимое.

Лесли улыбнулась и стала похожа на Джейн Фонду. Вынула фляжку из бархатного чехла. Встряхнула. Отвинтила крышечку и принюхалась.

– Виски? С утра?! У меня же гастрит!

Я описала взглядом дугу между фляжкой и смузи.

– Сегодня можно, – и добавила после паузы: – Нас отзывают во Францию.

Лесли уставилась на меня, и изжеванная соломинка выпала из её губ. Не глядя она плеснула виски в бананово-персиковое пюре. Не глядя отхлебнула. Поморщилась, но отхлебнула ещё.

Гийом сообщил новость вчера за ужином. Социалисты принялись выполнять предвыборные обещания и вдохновенно повышали налоги в разных отраслях. Один из них сделал вдруг невозможным дальнейшее развертывание его компании на азиатском рынке. С необычной для французов прыткостью главное бюро позакрывало начатые проекты и призвало экспатов на родину. На прощание с хорошей жизнью нам было отпущено полтора месяца.

***

Я сражалась с правой щекой Франсуа Олланда, которая никак не желала становиться щёкой Олланда и делала его похожим на Олега Меньшикова, когда в замочной скважине трижды провернулся ключ. Это Джой, маленькая филиппинка, которую муж упорно называл на французский манер «Жоэль», пришла исполнить свою еженедельную миссию – привести нашу квартиру в соответствие со стандартами жилища богатых экспатриантов. Сто квадратных метров бардака, пять мятых рубашек, три часа работы, от четырех до десяти слов в общей сложности.

– Хэллоу, мэдэм! – проворковала она из прихожей, истратив половину их утренней нормы.

– Привет, Джой! – отозвалась я и окинула рабочее место стыдливым взглядом: карандаши, застрявшие между диванными подушками, кофейные круги от чашки и крошки бисквита на полированной поверхности журнального столика, катышки использованного ластика устилают паркет вокруг дивана. Настоящий клондайк для домработницы.

Словно археолог, Джой принялась освобождать замысел дизайнера интерьеров от всего наносного – от брошенных наспех шортов, разбросанных игрушек, забытых по комнатам чашек, раскрытых журналов и панамок посреди прихожей. Квартира хорошела на глазах. И башни картонных коробок, обозначившиеся по углам гостиной, стали видны отчетливей. Джой задумчиво подметала вокруг них по третьему разу.

– Мы уезжаем, Джой. Возвращаемся во Францию.

– О, мэдэм! – грустно протянула она.

Вряд ли она привязывалась к работодателям, но мы были без преувеличения симпатичной семьей и раз в месяц давали ей десять долларов на чай.

– Мы хотели бы сделать тебе небольшой подарок за прекрасную работу.

Я протянула ей конверт.

– О, мэдэм! – прошептала она благодарно.

– И вот ещё что…

Я поманила Джой в коридор и распахнула дверь в спальню, докуда она со своей вселенской метлой еще не добралась. Там царил эпический беспорядок. Кровать была завалена одеждой, пол усыпан носками и туфлями, на дверцах шкафов висели лифчики, на ночниках громоздились широкополые соломенные шляпы.

– Здесь надо прибраться, Джой. Я бы даже сказала, вынести отсюда девять-десять избыточных килограмм текстиля. Справишься?

Её красивые филиппинские глаза озорно сверкнули.

Через сорок минут Джой ушла, выкрикивая слова благодарности из-под тюков с новообретёнными тряпками. А пустые коробки остались стоять в чистоте и величии. Мне предстояло эргономично разместить в них наши экспатриантские богатства. Отобрать то, что может пригодиться в Европе, и то, что должно остаться в Азии. Разделить то, что было куплено на память, а что – по сиюминутной надобности. Провести ревизию прошлого и сделать прикидки на будущее. Именно поэтому Джой унесла в своих тюках облегающие платья, юбки с поясом и коллекцию ярких лифчиков размера 80С. Многостраничная распечатка результатов анализов сообщала, что у меня понижен гемоглобин, повышен сахар, гормоны прыгают, как на батуте, а сегментоядерные нейтрофилы ведут себя просто-таки неприлично. Но главное: что всё это в порядке вещей, так как я – pregnant5.

V. Если у вас тётя – есть

Синди и Патрик снимают мансарду на площади Сорбонны, их окна выходят прямо на ректорат старейшего в мире университета. Мы знаем об этом виде понаслышке, потому что они никогда не приглашали к себе в гости. Объясняют они это тем, что в их четырнадцатиметровой квартире всего пять стоячих мест – то есть таких, где взрослый человек может выпрямиться. И всей мебели – картонный стол. По крайней мере последнее было правдой. Журнальный столик, складывающийся, как оригами, из листа картона формата А1, друзья подарили Патрику на защиту магистерской диссертации по кварцам, мы сами сдавали на него по десять евро. Синди, когда она годом раньше защитила диссертацию по способам выращивания кофе в Эфиопии, подарили набор кофейных чашечек (на них мы сдавали по десять евро в прошлом году). Теперь кандидат геологических наук и кандидат биологических наук живут как герои о’генриевского рассказа «Дары волхвов»: у них есть чашки, из которых можно пить кофе, и есть стол, за которым его пить, но первое нельзя ставить на второе.

Мы всегда думали, что картонный стол – лишь отговорка, помогающая удерживать любопытных на расстоянии от семейной идиллии Патрика и Синди. Или что они, как многие люди науки, патологические неряхи. Или что они проводят дома какие-то запрещённые опыты, и на самом деле кварцы и кофе – лишь прикрытие для иного, засекреченного и субсидируемого франкмасонами научно-исследовательского проекта, за который они потом получат Нобелевскую премию. В общем, мы вдоволь поупражнялись в конспирологических теориях. Но теперь пришла наша очередь оценить преимущества и недостатки мебели из полиграфических материалов. Окна нашей новой съёмной квартиры выходят на мануфактуру Гобеленов, ту самую, где в семнадцатом веке плели самые красивые в Европе шпалеры – здание ничуть не хуже Сорбонского ректората, а ночью, в подсветке, так даже и лучше. И мы тоже пока никого не приглашаем полюбоваться видом, потому что всей мебели у нас – книги да винные бутылки.

Перед отъездом в Сингапур мы распродали всё мало-мальски ценное через интернет. Рослый мулат приехал за холодильником буквально через час после размещения объявления, а за детскую кроватку виртуально сражались три семьи. Победила та, что пообещала коробочку бельгийского шоколада в придачу к сумме сделки. Килограммы детской одежды были посланы дальним знакомым из провинциальных городков. А то, что нельзя было ни продать, ни отдать, мы распихали по подвалам друзей.

Частные подвалы – очень полезная особенность парижской недвижимости старого образца, при котором подземелья домов ещё не превратились в многоярусные парковки. Ценность друга в разы повышается, когда он переезжает на квартиру с подвалом: менее удачливые друзья временно прописывают к нему свои сноуборды, сёрфы, ящики с институтскими конспектами и старые, но хранимые на чёрный день стиральные машины.

Мы как семья истинных интеллектуалов попросили друзей приютить у себя алкоголь и книги. Первый отдали самым близким товарищам, которым доверяем как себе. А литературу рассовали всем, кто по каким-то причинам хотел с нами дружить, а значит не прочь был оказать услугу. Книг у нас набралось пять коробок: Гийомовых – по финансам, моих – на русском. И хотя я настаивала на том, что культурная ценность моих и его книг несопоставима, судьба их была одинаково грустна: вернувшись из подвальной ссылки, они сделались суррогатами мебели.

Из Рубиной и Улицкой мы сложили ножки стола.

Из серии пособий «Как ничего не делать и иметь много денег» соорудили диванчик.

Из томов Манна, Маркеса и Уайльдера получились добротные табуреты.

Аннами-Гавальдами и Амели-Нотомб в мягкой обложке огородили спальные места.

Уэльбек и Акунин обозначили прикроватные тумбочки.

Кьяра построила себе собственное кресло из собственной же библиотеки. Это было очень пёстрое кресло, как в смысле цветов, так и в смысле жанров.

Мы не хотели заниматься обустройством квартиры, пока не поймём, что из содержимого сингапурских коробок пережило транспортировку. Ведь объединив мой опыт журналиста-путешественника и Гийомов – студента-кочевника, в девять картонных кубов мы умудрились уложить резной журнальный столик, сдутые кожаные пуфики и пару складных бамбуковых кресел, не говоря уж о нескольких наборах столовых приборов с этническими орнаментами… Но весь этот любовно утрамбованный сингапурский период застрял где-то между Европой и Азией.

***

Я сидела на кровати Готье, который любезно разрешил нам первое время после переезда пользоваться его обустроенной жилплощадью, чайником и интернетом, и строчила электронные письма в надежде вызволить наш груз. Или хотя бы определить его местоположение. Формулами изощрённой вежливости, угрозами физической расправы и обещаниями закрыть ещё неоткрытое уголовное дело я добилась сотового номера директора транспортной компании, которой этот груз был доверен. У компании были замечательные рекомендации – два года назад она в целости и сохранности доставила из Сингапура в Вену груз племянника Гийомова коллеги. По неизученным законам поруки на неё переносились характеристики племянника, сумевшего накопить на собственную жилплощадь в австрийской столице, и коллеги, у которого кабинет цвёл и благоухал от пышущих здоровьем интерьерных растений. «У него «зелёная рука», – с уважением говорил Гийом, намекая на то, что в нашей квартире бесславно гибнут даже неприхотливые юкки. Но сейчас я никак не могу вспомнить, почему же мы доверились этой «зелёной руке» в совершенно неэкологичном деле трансконтинентальной перевозки?..

– В Париже, да что вы говорите! Я четвёртый – четвёртый, понимаете?! – день хожу в чужой одежде? – кричала я в трубку, мысленно добавляя евроценты к ближайшему счёту Готье за телефонную связь.

– Э-э, мэдэм, это всё французская таможня, – шепелявил с другого конца директор на спринглише.

– С какой стати таможня роется в моих вещах?! – возмущалась я.

В трубке послышался стрёкот клавиш.

– У вас там какой-то рог… Или бивень. Заподозрили контрабанду. Французы очень подозрительны.

– Бивень, бивень… А-а, сувенир из Камбоджи! Настенное украшение!

– Ну, мэдэм, мы же вас предупреждали: никаких сомнительных вещей. Со слоновьей охотой сейчас всё очень строго.

– Я? Убить?! Слон??!!

– Да, это очень грустно, мэдэм. Слонов убивают, килограмм их кости стоит тысячи долларов на чёрном рынке. И если хотите знать моё мнение, мэдэм, так просто вам выкрутиться не удастся. Возможно, стоит начать привыкать ходить в чужих вещах…

Моя строптивость сразу укротилась.

– И сколько примерно времени им понадобиться, чтобы установить происхождение рога? – спросила я тише. – В смысле, чтобы убедиться, что он не слоновий и получен легальным путем?

– Кто же может знать, мэдэм. Это же французы. Рассчитывайте на пару месяцев.

– Но почему они не вернут хотя бы остальные вещи?! – проскулила я. – Пусть оставят себе этот злополучный рог для изучения!

– Это не по правилам, мэдэм. Ведь если они вернут вам груз без какой-то его части, вы подадите в суд на транспортную компанию. А мы обещали ваш доставить груз во Францию? Обещали. Доставили? Доставили. В целости и сохранности согласно накладным. Мы не хотим нести ответственность ещё и за французских таможенников. Удачи, мэдэм!

***

Перед поездкой в Шарль-де-Голль я надела самое обтягивающее платье, которое нашлось в гардеробе девушки Готье. Конечно, я не рассчитывала вызвать гендерный интерес таможенников, но надеялась сыграть на сочувствии к беременной женщине. Говорят, романские народы чадолюбивы.

– Сувенир, говорите? А у вас остался за него чек? – спросил очевидно не чадолюбивый таможенник, едва глянув на мой выпячиваемый живот.

– Слепой старик из глухой камбоджийской деревни не имел кассового аппарата, – ответила я.

Скорее всего, он не умел ни читать, ни писать и общался с миром только посредством художественной резьбы по кости.

Французский таможенник ещё сильнее заподозрил в роге слоновий бивень.

– Результаты экспертизы придут через двенадцать дней, – процедил он. – Тогда и станет понятно, привлекать ли вас по делу о подпольной торговле и браконьерстве.

– Ох! – простонала я и схватилась за живот. – О подпольной торговле?!

– Пять лет тюрьмы общего режима, штраф двадцать тысяч евро, – отчеканил он. – Но вам в вашем положении, возможно, сделают поблажку.

Ага, вот это чадолюбиво. Возможно, меня посадят под домашний арест, а с коляской будет гулять специальный соцработник. В этом даже есть свои плюсы, если разобраться… На ватных ногах я поплелась к выходу из «красной зоны».

– Двенадцать рабочих дней! – прокричал вслед таможенник.

***

Вообще-то мы хотели не снимать квартиру, а купить. Ну хоть какую-нибудь. Ну пусть даже не для себя, а в счёт будущего наследства детям. Для этого Гийом и отправился на заработки в Сингапур. Эта голубая мечта примиряла меня с вечно влажной переносицей, потными ладонями и сальными волосами, а Гийома – с разговорами о биотопливе из банановых шкурок.

На третий вечер сквотирования дивана Готье мы включили компьютеры и погрузились, каждый со своей подушки, в изучение рынка столичной недвижимости. Как он тут без нас? Не завял ли? Мы там, в Сингапуре, конечно, почитывали профильные журналы и знали про «стабильное снижение цен в лакшери-сегменте». Но подтягивается ли реальный сегмент за флагманским? Так ли резво, как наши накопления – к черте среднего класса?

Рынок чувствовал себя прекрасно, это подтвердили цены в четырёх крупных агентствах недвижимости. Сингапурских накоплений с присовокупленными досингапурскими и даже с гипотетической прибылью от залога пустующего бабушкиного участка в Лангедоке хватало на так называемую «комнату бонны» площадью семь целых семьдесят две сотых квадратных метров. Я уже стала представлять, как мы, пользуясь подсказками «Икеи», разместим в одном углу душевой поддон, в другом – конфорку и сдадим это всё неприхотливому провинциальному студенту…

– По закону нельзя сдавать жилплощадь меньше девяти метров, – не отрывая взгляда от своего монитора, сказал Гийом.

– Откуда ты знаешь, что я именно её смотрю?

Гийом глянул на меня поверх очков.

– Вероятно, потому что я тоже её смотрю. Это я просто думал вслух.

Мы вышли на тот этап отношений, когда движения души настолько синхронизированы, что в любой момент можно вычислить координаты точки, которую проходит кривая настроения партнера.

Я последовательно уменьшала метраж в запросах, пока не скатилась к складским ячейкам и парковочным местам.

– А почему бы и нет… – снова подумал вслух Гийом. – Почему бы, собственно, и не паркинг? Чего деньгам лежать напрасно, пусть хоть так пользу приносят.

***

Часто бывает, что у мужчин маленького роста большие амбиции. Это называется комплекс Наполеона. Рост Гийома выше среднефранцузской мужской нормы на два сантиметра, но на два ниже нормы среднерусской. Поэтому, когда во мне включён режим «француженка», он кажется мне высоким красивым молодым человеком с трезвым взглядом на жизнь. А когда берет своё «русская» – низеньким невротиком с непомерным эго.

Всё потому, что в любом деле Гийом сразу метит в дамки. На его мечтах можно объяснять студентам-кинематографистам принципы монтажа: вот он находит две тысячи евро на начальную инвестицию в бюро ремонта теннисных ракеток – вырезаем четыре года – и вот он уже хозяин империи спорттоваров, раскидавшей щупальца по смежным рынкам здорового питания и покрытия кортов. Этакий Ричард Бренсон, скрещенный с Романом Абрамовичем (потому что в мечтах у Гийома есть и своя команда по регби. Естественно, чемпион Европы).

Гийом стал первым человеком в мире, который отчитал меня за то, что я не умею мечтать. Ведь мечтать надо о большом и недостижимом. Мои же мечты, как оказалось, больше смахивают на краткосрочные планы, составленные кадровым служащим среднего звена, чьи зачатки воображения вытравлены переписыванием бумажек. Думая о покупке парковочного места, я мечтаю о том, чтобы нашелся знакомый нотариус, который оформил бы нам сделку со скидкой, – масштаб, унизительный для фантазии Гийома. Ведь он уже видит себя некоронованным королем парижского рынка парковок, на которого молятся (и которого проклинают) столичные автовладельцы. Вот уже сам мэр Парижа приглашает его для переговоров о проблеме стоянки в центре города. Вот его награждают правительственной грамотой за вклад в процессы урбанизации. Вот его умоляют баллотироваться в городской совет, но он отнекивается: зачем ему кабинет с видом на Нотр-Дам, когда у него уже есть бунгало с видом на Тихий океан?