Делать детей с французом

Еда была вкусная и здоровая, фоном к разговору уютно потрескивал камин, чай, естественно, оказался идеально заваренным. Мне нравилась степенность классных дам и уравновешенность учениц, которых было не видно не слышно ровно до тех пор, пока старшие не приглашали их высказаться. Какой контраст по сравнению с Кьярой, которая настырно требует внимания громкими песнями, риторическими вопросами или просто мерным скандированием «Мам. Мам. Мам». Какой контраст со мной, которая не может оставить человека в неведении относительно своей позиции по вопросам женского равноправия и политического выбора Франции. К десерту я даже поинтересовалась ценами за обучение. «Я пришлю вам примерный прайс по электронной почте», – сказала директриса и так улыбнулась, что сразу стало понятно: обсуждение финансовых вопросов стоит прекратить прямо сейчас. Эту особенную улыбку, как и обширный инструментарий эффективной дипломатии, будущие английские леди усваивают параллельно с азами математики и кулинарии.

Я была уже готова поставить подпись на контракте, ведь никакая сумма не может быть слишком большой для образования детей, не так ли? Осталась самая малость. На последней чашке чае я не выдержала и задала вопрос, мучавший меня весь ужин: как девочки проживают волнительный возраст женского становления без мамы? Ну то есть, если без поэзии и метафор, кто объясняет им, как выбирать и вставлять тампоны?

Девочки густо покраснели, а классные дамы продолжали разделывать безглютеновый кейк, но и на их лицах мелькнула тень непонимания.

– Моя дочь училась в Святой Терезе несколько лет назад, – первой нашлась преподавательница литературы, – за все пять лет она лишь однажды назвала меня мамой на уроке, и то в сердцах. Мы спорили о Шекспире, и в какой-то момент она воскликнула: «Ну как же, мама, ты же говорила!». Мы обе немного смутились, и больше она так не делала.

Эта анекдот дешифровался примерно так: мы не можем ответить на ваш вопрос, потому что сама его постановка бессмысленна. Функции мамы в частной школе эффективно распределены между учителями и смотрительницами кампусов.

– Иностранцев удивляет система раздельного обучения и принцип пансина. Но по большому счету от других частных школ наша отличается лишь тем, что девочкам можно поспать на полчаса дольше вместо того, чтобы наряжаться и краситься, – заключила смотрительница кампуса и пожелала нам спокойной ночи.

На следующее утро мы вставали вместе с девочками – в семь утра. Я, конечно, опоздала к овсянке и дарджилингу – с меня-то никто не снимал обязанности краситься и наряжаться. Тем более что обед ожидал нас в мужском колледже.

***

Настоящего английского джентльмена отличают едкое чувство юмора, умение сочетать клубный пиджак с яркими шерстяными носками и выдающаяся самодисциплина (всегда, кроме вечера пятницы).

По дороге в Давич, что в южных предместьях Лондона, мне на ум приходили второсортные шуточки про «уйду в монастырь, но только в мужской». Вот где получится поднять самооценку, если уж в условном Бетюне моё появление не вызвало ожидаемого фурора. Серёжа отсматривал фотоматериал из Святой Терезы на экране фотоаппарата и выглядел как угодно, только не настороженно. Вот что значит альфа-самец – никакого страха конкуренции!

Мы въехали в просторный двор кампуса, где всё вибрировало по случаю выпускного. Тёмно-синюю форму учащихся украшали голубые полоски – знаки отличия в каких-либо внеклассных занятиях, будь то еженедельные заседания чайного клуба или сессии в клубе любителей конструктора «Лего». Без успехов на альтернативных поприщах прекрасный аттестат по основным дисциплинам будет бесполезной бумажкой при поступлении, объяснил коммерческий директор школы, встретивший нас у крыльца ректората.

«Когда я перевелся сюда с прошлого места работы, я ожидал найти закрытое мужское сообщество, беспрестанно болтающее о девочках, а нашел интеллектуальных, тонко чувствующих юношей, рассуждающих за обедом о литературе и театре, – вещал он заученные речи, звучавшие, однако, очень убедительно. – Над учениками здесь не довлеют обычные для смешанных школ предрассудки, что рисование, музыка и литература – девчачьи предметы, а юноше пристало заниматься точными науками и демонстрировать успехи в спорте. Поэтому, смею думать, здесь они развиваются более полноценно, в соответствии с собственными потребностями, а не с ожиданиями общества».

Результаты УЗИ уже подтвердили, что у меня будет мальчик, и слова маркетингового директора падали в почву, удобренную сомнениями. Ведь есть огромная разница между мамами девочек и мамами мальчиков. Из одних получаются тёщи, из других свекрови. Мамы девочек мечтают, чтобы мальчишки, которые встретятся их дочкам, были нежными и воспитанными, уступчивыми и податливыми женскому влиянию. Мамы мальчиков хотят, чтобы окружающие их сыновей девочки были покладистыми, в меру самостоятельными, но всегда прислушивающимися к мнению мужчины. Как говорил мой московский психотерапевт, мы всегда желаем себе клыков поострее, а другим – шкуры помягче. Я привыкла быть мамой девочки, но как быть теперь?

С одной стороны, я понимала, что маркетинговый директор дело говорит: если девочки хотят возглавлять международные корпорации и получать нобелевские премии по физике, то они должны признать за мальчиками право развивать тонкие миры. Как будущей матери мальчика, мне такой подход очень нравился. Но с другой стороны, образ чувствительного юноши, увлекающегося живописью и кулинарией, открыто конфликтовал с эталоном Настоящего Мужчины, который царил у меня в голове. Я упрекала себя в двойных стандартах: что же это, сама слюнки глотаешь при виде альфа-самца, а из сына хочешь вырастить чьего-то захребетника? Ноль женской солидарности в тебе!

Из школы Давич я снова не вывезла никаких бонусов для эго. Мальчики не ели меня глазами – если уж начистоту, то они обращали больше внимания на камеру Сержа. Зато наверняка легко заткнули бы меня за пояс в литературоведческом споре. Текст надиктовывался в голове, и уже было видно, что это будет хороший текст, с обилием сочных иностранных реалий и изящным феминистическим подтекстом. Но вот мои сокровенные вопросы остались без ответов. Текст надо было сдавать через десять дней, а обдумывать собранный материал мне предстояло, похоже, многие месяцы.

***

Пусть составы у перрона Сент-Панкраса не похожи на тот, под который бросилась Анна Каренина, вокзальный антураж как нельзя лучше подходит для размышлений о супружеской измене. Через два дня, снова в Лондоне, Серёжа впрыгнул в экспресс, едущий в аэропорт, а я поплелась к пути, с которого «Евростар» отбывал в Париж.

Поезд занырнул в туннель, словно в царство Аида. Мол, сейчас, грешница, придётся держать ответ. Я сложила руки на животе, закрыла глаза. Даже в моей подвижной системе нравственных координат, не укреплённой воскресными мессами, есть табу. Одно из них – нельзя делать ребёнка свидетелем измены его отцу. Поэтому всю командировку я волооко смотрела на Серёжу и мечтала стать его фотоаппаратом, чтобы вот так же висеть на его жилистой шее и чувствовать на себе его тёплые ладони… Казалось, мне протягивали счастливый лотерейный билет, а я не решилась его взять.

А когда на фарватере Ла-Манша мне открылись самые сокровенные глубины подсознания, в них проступило совсем уж уничижительное: скорее всего, я не столько выбрала нравственность, сколько побоялась, что не смогу увлечь мужчину мечты…

За смеженными веками посветлело – это поезд выехал во Франции. Открывать глаза не хотелось. Хотелось ещё немного помечтать о Серёже и о том, сколько удовольствия мы могли бы доставить друг другу в более естественных обстоятельствах.

Дома пахло макаронами с кетчупом. По коридору мотыльками порхали комья пыли. Натренированным глазом я увидела минимум семь предметов не на месте. Но разве имела я теперь право на них указывать… Кьяра разгуливала в спортивных штанах и толстовке на вырост. «Ты так в школу ходила?» – упавшим голосом спросила я. Она кивнула.

Гийом выглядел измождённым жизнью одинокого отца и еле поднялся мне навстречу. «Репортаж принесет хороший гонорар, – пообещала я заискивающе. – Где-то четверть твоей месячной зарплаты». Он качнул головой так, что сразу стало понятно: никакого гонорара не хватит, чтобы меня простить.

IX. Отъезжающий автобус – не ваш

– Баклажаны под пармезаном, как всегда?

Я послушно кивнула, хотя вообще-то хотела лазанью, но кто же может отказаться от «как всегда». Довольный своей визуальной памятью, молоденький официант скрылся в недрах ресторана.

Я взяла мрачного Гийома за руку. Солнечные лучи скользили по краю бокала с водой. На площади Жоашена дю Белле, как всегда по вторникам, клошар выкрикивал антиправительственные лозунги.

– Эта страна существует против законов экономики, – вторил ему Гийом. – У неё без шуток началось трупное окоченение! Вот смотри: клиент хотел вложить полтора миллиона, но не разово, а несколькими траншами, начиная с трёхсот тысяч. Но по правилам этого портфеля сумма комиссии, оплачиваемой клиентом, тем выше, чем ниже сумма взноса. И он попросил, имея в виду будущие платежи с разницей в неделю-две, сделать ему единую сумму комиссии как для большой суммы. Элементарный коммерческий жест, понимаешь! Я написал этой козе из бухгалтерии сто сорок писем. Она кумекала три дня, ничего не поняла и отправила всё своему «плюс один». Тот мне пишет письмо, мол, мы так никогда не делали, и вообще чего вы от нас хотите? Скоро Пасха, банк на другом конце города, а курьер взял выходной. Я пишу: вы так никогда не делали потому, что у вас никогда не было клиентов. И меня это не удивляет! Вы слыхали, к примеру, про интернет-банкинг?..

Я не до конца понимала суть этого конкретного противостояния, но понимала проблему в целом: после Сингапура, где судьбы мира решались в рамках одного рабочего дня, Гийом никак не мог перестроиться на старосветский тип работы. Он грезил развивающейся Азией с её эффективными производствами, минимальным документооборотом и переговорами за сакэ, а старушка Франция гасила его порывы бюрократическим огнетушителем.

Бороться с косностью европейской экономики Гийому помогала мысль о том, что совсем скоро он заработает свой первый миллион и сможет звонко хлопнуть дверью офисной тюрьмы перед носом у рыдающей кадровички. Раз в две недели он приходил домой в эйфории, крутил меня на руках, осыпал поцелуями, открывал бутылку хорошего вина и разрешал мне выпить бокальчик «по такому поводу». Он извлекал из портфеля листки с диаграммами: линии сначала пугливо жались к координатному дну, а потом взлетали ввысь, перемахивали горизонтальную ось и стабилизировались в области максимальных значений. «Вот здесь, – Гийом ставил точку на восходящей линии, – у нас уже семьсот тысяч в год, мы ездим отдыхать на Северный остров на Сейшелах, там нас всегда ждет одно и то же бунгало с видом на закат. Вот здесь, – точка повыше, – мы покупаем квартиру на набережной Селестэн, а у Кьяры есть собственный пони. А вот здесь, – точка в области высших значений, – наш годовой доход составляет полтора миллиона евро, и…».

Он описывал рукой фигуру, которая должна была очертить самые смелые фантазии жены богатого человека. Моё воображение, которому для довольства жизнью достаточно представить тихую студию с мольбертом, чайником и исправным компьютером, силилась разродиться какой-нибудь вычурной мизансценой из журнала «Дизайн и архитектура». Ему уже почти удавалось поместить меня в неправдоподобный антураж из самшита и позолоты, как вдруг Гийом мрачно хватался за подбородок той самой рукой, что увлекала меня в лакшерные дали, и произносил: «Да, но ты же понимаешь, Франция не любит богатых. Придётся делокализовать предприятие. Лучше всего в Азию, но для начала я подумываю о Лондоне. Но у тебя нет европейского гражданства, а значит, ты не сможешь переехать туда раньше, чем через шесть месяцев после регистрации фирмы. Я навёл справки. Пока у тебя нет гражданства, у меня связаны руки».

И я вдруг понимала, что разрешённый бокал вина пью не по праву. Что вина́ за бедственное положение семьи (съёмная квартира, работающий муж, ребёнок в государственной школе) целиком лежит на мне. Мне становилось стыдно, Гийом тоже серел лицом: из собственного бунгало на Сейшелах мы прямиком попадали во французскую тюрьму за махинации с налогами. Вечер был испорчен. Линия Гийомова настроения стремительно падала в область негативных значений, выравнивалась параллельно дну координатной таблицы и периодически проверяла его на прочность.

Свой новый фильм Вуди Аллен снял специально для меня. Там героиня неожиданно оказывается в статусе жены налогового преступника, покончившего с собой, чтобы избежать процесса. До этого она тихо и достойно жила жизнью супруги миллиардера, занималась благотворительностью, свысока относилась к непутёвой сестре и думала, что у неё хороший, хоть и сильно занятой муж.

На этой неделе Гийом был одержим идеей сделать миллион на перепродаже «арестованных» квартир. Он нашёл сайт с расписанием аукционов, где распродавалось имущество должников. Квартиры, машины, нежилые помещения, посуда, мебель. «Ну вот же нормальная цена за квадратный метр! – восклицал он, щёлкая по лотам. – Ну и что, что в жопе мира? Мы же её не для себя покупаем. Это инвестиция, Дарья, ин-вес-ти-ци-я. Покупаем по дешёвке, ремонтируем, клеим обои в цветочек, белим потолок… И продаём втридорога! Да что там втридорога – в семь раз дороже продаём!»

Я улыбалась краем рта и гнала из глаз тревогу. У Гийома много талантов, но рукастым его назвать никак нельзя. Когда нам на кухню понадобилось выпилить полочку нестандартных размеров, он позаимствовал у друга электропилу и сходил к нотариусу составить завещание. Он собирался составить его с тех пор, что мы знаем друг друга, поэтому полочке пришлось ждать, пока он распределит между безутешными родственниками свою коллекцию дисков и три гитары. Я скромно сказала, что ни на что, кроме его любви, не претендую. Ну, может быть, на недавно купленный «Макинтош».

В день Икс Гийом поцеловал Кьяру, крепко обнял меня, прошептал на ухо, где спрятана книжечка с кодами от его банковских счетов, и вместе с электропилой и заготовкой для полочки заперся в гостиной. «Что бы вы ни услышали, не входите», – героически сказал он. «А если понадобится оказать первую помощь?» – спросила я. Он заколебался. «Только если я позову».

Дверь захлопнулась. Сначала послышались молитвы, потом стало тихо. Затем, с cекундным отставанием, взвизгнули электропила и Гийом. Я вцепилась в дверную ручку, но открывать не стала: говорят, мужчины очень обижаются, если в них не верят.

Мужчина долго орал и чертыхался, но я изо всех сил в него верила. Только когда он стал подвывать, я вспомнила, что у нас длинный балкон, по которому можно пробежать от спальни к гостиной. Я ожидала увидеть на стекле ошмётки окровавленной плоти, но увидела только лёгкий тюль древесной пыли. В её клубах Гийом сидел над электропилой, как старуха над разбитым корытом – сама скорбь и непонимание «за что?!».

Полочку в выходные выпилил друг – хозяин электропилы. Но об этом у нас в семье не принято вспоминать.

В общем, я улыбалась уголком рта, гнала из глаз тревогу и с наигранным интересом читала описание лотов на сайте распродажи арестованного имущества.

«Чёрный мерседес, 140 тыс. км пробега, продольные царапины на левом крыле…»

Наверное, следы пуль.

«Мебельный гарнитур, шесть отделений, бук, мрамор, латунь…»

Собственность наркобарона с дурным вкусом.

«Подвальное помещение 7,72 кв. м, звукоизоляция, кондоминиум с домофоном и видеонаблюдением, нуждается в ремонте…»

Пыточная камера!

Гийом, между тем, видел вещи в перспективе: «Три-четыре удачные сделки – и купим себе квартирку в приличном районе». Он даже оформил себе подписку на обновления сайта, чтобы не пропустить ничего интересного. Очередное сообщение пришло как раз тогда, когда мы доедали итальянские блюда на площади Жоашена дю Белле.

– О! Сен-Мандэ, пятьдесят пять квадратов, нуждается в обновлении, сто пятьдесят тысяч стартовая цена. То, что нам надо!

– Но это же не для нас, правда? – робко уточнила я.

Ведь невозможно пригласить русскоязычных друзей в пригород Святой Манды.

– Нет-нет, конечно, это для инвестиции, – быстро поправился Гийом, который сам уже в мечтах обживал пятьдесят пять квадратных метров. – Ах, как жалко, у них как раз сегодня открытый визит, а у меня встреча с клиентом… Как думаешь, ты сможешь съездить?

Я мысленно порылась в своих обязательствах. С утра я как раз доделала текст про суфражисток начала века и собиралась потратить час до окончания Кьяриных занятий на просмотр «Отчаянных домохозяек».

– Конечно, съезжу.

– Спасибо, chèriе. Подожди, я посмотрю, как удобнее туда добираться.

И он переключился на приложение, которое высчитывало самый короткий путь из точки А в точку Б с учётом разных видов транспорта, цены̀ на билеты, стоимости потраченного бензина и кубометров выхлопов угарного газа.

«Проклятые голлисты! Всех бы вас в Алжир!» – пробасил люмпен на площади.

Гийом принялся чертить на салфетке план проезда, сверяясь с Гугл-Картами.

***

Странно, что мысль о квартирной карме не пришла мне в голову сразу же, как только Гийом заговорил об этой авантюре. Ведь имущество у людей просто так не арестовывают. Либо кредит за жилплощадь разорил в прах семейство заёмщика, либо хозяин был ушлым человеком и надругался над законом с особой изощрённостью. Возможно, даже кого-то убил. Возможно, даже в этой самой квартире. При любом раскладе в таких местах скапливается масса негативной энергии, и она действует разрушительно.

Но я даже не представляла, насколько разрушительно. Квартира, которая готовилась уйти с молотка, сама никуда уйти точно не смогла бы. Если вообразить эту квартиру человекоподобным существом, то у него бы не было рук, ног и некоторых жизненно важных органов. Кожи у него тоже не было – только разорванные в хлам сухожилия и раскрошенные кости.

Кроме меня, по руинам бродило человек десять, из них две пары и шесть шустрых агентов. У пар в глазах читался тот же вопрос, что и у меня: что̀ же нужно сделать с помещением, чтобы оно дошло до такого состояния? У агентов читался охотничий азарт: здесь подлатать, тут перестелить паркет, там поставить унитаз, ага, ага – в десять тысяч уложимся; итого, вместе с наценкой и моими комиссионными уйдёт за…

Я вышла из квартиры с радостным чувством, что это не мы её купим, и на ходу принялась писать Гийому смс. В этот момент из-за угла улицы вырулил автобус с нужным номером. Остановка была метрах в сорока, автобус медленно к ней подъезжал, а дома ждали эпизоды «Домохозяек»… И я побежала. Прытко вскочила в салон, прокомпостировала билет и… плюхнулась на свободное кресло, пытаясь совладать с лицом.

Я знаю тупую, тошнотворную головную боль, свербящую зубную, набухающую боль от укола или укуса комара, пронзающую боль от электоэпиляции, выкручивающую спинную боль, стреляющую боль отита, густую, шевелящуюся менструальную боль, похожую на штырь боль в желудке, бескомпромиссную боль схваток, радостную боль перетрудившихся мышц, боль от ожога, пореза и прокалывания ушей.

Но эта боль была абсолютно новой, не знакомой моему телу.

Понадобилось несколько секунд, чтобы её локализовать. Она распространялась прямо из промежности. Не из низа живота, а именно оттуда, из сакрального места. О, господи! На какой я неделе? На двадцать шестой. Ещё рано, очень рано! Лёгкие недоразвиты и ушной аппарат…

Ай! Ай-ай-ай!

Я схватилась за перекладину и закусила губу. Пассажиры ничего не замечали или делали вид, что не замечают. Я часто дышала. Боль накатывала волнами, а потом замерла на достигнутой отметке. Наверно, просто спазм. Сейчас должно прийти облегчение. Сейчас, вот сейчас…

Автобус, между тем, подъехал к конечной остановке.

Я дождалась, когда все вышли, чтобы никто не дай бог меня не толкнул.

Очень осторожно встала.

Боль ощущалась, словно миска с водой, угнездившаяся в тазовых костях. Главное – не расплескать, не взбаламутить.

Я попробовала сделать шаг – кто-то будто бы дёрнул рычаг, и боль скакнула в верхний регистр. Я поморщилась и схватилась за перекладину так, что ногти, как со́хи, пропахали холм Венеры.

Через несколько секунд боль снова устаканилась и замерла на новом – более высоком – уровне. Надо выходить, водитель нетерпеливо поглядывает в зеркальце обзора салона. Я собралась духом и протащила другую ногу вперёд, стараясь не отрывать её от пола. Ай-ай!

Водитель выразительно постукивал пальцами по рулю.

Я сжала волю в кулак и спрыгнула с подножки.

Вода в тазу стала перекатываться от края к краю и выплёскиваться. Я зажмурилась и выдохнула ртом. Ох, нужно сесть. Разжала веки. Остановка в трёх метрах, там скамейка. Три метра – это пять шагов, в моём положении десять. Десять раз самой посадить себя на кол.

Терпи и иди.

Это были самые трудные три метра в моей жизни.

Где-то на четвёртом шаге я поняла, что правой ногой двигать легче, чем левой. К седьмому – что чем шире расставлены бёдра, тем плавнее накатывает волна боли. Так, с ногами на ширине плеч, я добралась до скамейки. Села, словно на ком колючей проволоки. Не слишком считаясь с приличиями, прикрылась сумкой и сунула руку в трусы.

Крови нет, уже хорошо.

Надо кому-то позвонить. Нет, не кому-то, а Гийому. Чтобы он приехал и что-то сделал. Но что? «Немедленно вызывай спасателей, – зашипит он, прикрывая рот, чтобы не мешать коллегам. – Не хочу, – начну скулить я. – Они же мужчины, мне неудобно. – Дарья, такими вещами не шутят! – начнет нагнетать он. – Речь идет о нашем ребёнке! – Я не хочу в больницу, я хочу просто домой, лечь. – Тогда возьми такси! – Я не могу дойти до стоянки. И стоять тоже не могу!»

Он, конечно, подумает, что я преувеличиваю. Что по русской привычке провоцирую его на театральное проявление чувств, как когда прошу взять меня на руки, потому что туфли натёрли. Про это даже есть сказка, называется «Петя и волк».

Я сбросила звонок. Дисплей подождал немного, не передумаю ли, потом почернел и показал время – я сидела на остановке уже двадцать минут. Уровень боли выровнялся, казалось даже, она начала стекать куда-то вниз, как вода из засорившейся ванной. Пора было двигаться.

В три попытки я встала и, расставляя ноги, побрела к метро. Вход был в тридцати метрах от остановки, они показались мне километрами. А там лестницы-лестницы… В каких единицах измеряется боль? В дулёрах, думала я, подволакивая ногу на очередную ступеньку. От французского douleur – «боль, страдание». Как у любой измеряемой величины, у боли должны быть пределы. Достигнув максимума, она должна менять родовые качества и становиться чем-то другим – шоком или смертью. Какой максимум может быть у боли, то есть какую боль можно оценить в, скажем, сто дулёров? Родовую? Головную? Зубную? В моей системе координат лидерство было, безусловно, за мигреневой болью. Даже роды без анестезии не показались мне такой мукой. Но ведь сколько болей я ещё не знаю. Я, например, никогда не ломала кости, а это, наверно, ужасно. Когда я была подростком, у нас была соседка тётя Вера. Однажды она позвонила в дверь, я открыла. Она стояла в слезах, дурно пахла и противненько так подвывала: «Ой, Дашенька, мне так плохо, так плохо, мама дома?». Мамы дома не было, я с непроницаемым лицом спросила, что ей передать. Соседка помялась на пороге, как будто хотела что-то попросить, и я уже знала, что денег, она выпивала, эта соседка, и иногда просила денег. Правда, всегда возвращала. Она ушла, так ничего и не попросив, я рассерженно заперла дверь на щеколду. А ещё через пару месяцев она позвонила по телефону, я опять была одна, она плакала в трубку и просила спуститься. Я спустилась. С готовностью подать воды, промокнуть лоб, может быть, даже отвести в туалет – в общем, быть полезной при тяжелом похмельном синдроме. Надо быть терпимой к чужим недостаткам, уговаривала я себя, отсчитывая ступеньки. Дверь была открыта, я вошла и увидела её катающейся по полу и раздирающей на себе халат. Я начала сбивчиво задавать вопросы: что ей дать, хочет ли она пить, надо кому-то позвонить, кому-то взрослому, есть ли у неё родственники, помнит ли она их телефон. Она каталась, рыдала и кричала: «Дашенька, сделай что-нибудь!!! Помоги мне!!!». Самообладание моё развеялось, как дым: лекарства стояли на тумбочке и очевидно ей не помогали. Взять стакан она не смогла бы. А в туалет, как было понятно по запаху, она уже давно ходила прямо в кровать, точнее в тахту, которая служил кроватью. Иными словами, я ничем не могла быть ей полезной. «Я сейчас позвоню в „Скорую“, они приедут и дадут вам что-нибудь», – испуганно лепетала я. При слове «скорая» соседка взметнулась с пола с перекошенным лицом и прохрипела «Нет! Не звони! Не звони туда! У… у… уходи».