Исповедь «иностранного агента». Из СССР в Россию и обратно: путь длиной в пятьдесят лет

О нем ходили легенды, например, о том, как приятель-гинеколог приглашал его посмотреть на хорошеньких пациенток. Он входил в кабинет в белом халате, рассматривал обнаженку, важно кивал головой.

– Взгляните, коллега. Вам не кажется, что это сложный случай?

Правда это или нет, неважно, но гомерический хохот того стоил. То, что Мстислав годами укрывал на своей даче Солженицына, подписывал разные письма, отношений между мэтрами не портило.

Миша Хомицер, не желавший ничего знать кроме музыки и женщин, ревниво брюзжал о Растроповиче:

– Это же не музыкальный талант! Это артист, увлекающий публику жестами, голосом, всем, чем угодно. Ну, и виолончелью, конечно…

То же, кстати, можно было сказать и о Спивакове, умело режиссировавшим свои концерты. «Виртуозов Москвы», кстати, он действительно представлял сам, не стесняясь говорить с залом своим бархатным басом. То, что не нравилось Мише, как раз очень нравилось мне. Но это, конечно, дело вкуса.

Консерваторская молодежь часто бывала в доме у своего педагога. Сашу Чайковского просто обожал еще маленький Андрюша, которого сызмальства Саша задаривал моделями машинок. Саша вообще не выглядел Чайковским в нашем доме, где он был просто умным и приятным собеседником. Кто бы мог тогда подумать, что мой внук Тихон Хренников младший, будет учиться в консерватории, где завкафедрой композиции станет этот дурачившийся с его отцом Александр Чайковский?

Вот кто и был и выглядел композитором, так это Таня Чудова, которую было просто невозможно представить вне музыки. Серьезная, всегда воодушевленная своим творчеством, с ней, казалось, ни о чем кроме музыки и не поговоришь. Именно Тане передаст ТНХ своего правнука, когда у того проснется интерес к музыке.

Зато с Ираклием Габичвадзе, сыном известного грузинского композитора, который дружил с Хренниковыми семьями, все было иначе. Он тоже писал музыку и учился в консерватории, но если он и говорил о чем-то с глубоким знанием дела, так это о женщинах.

Не скажу, что я привел в дом Хренниковых всю Одессу, но побывали в нем многие одесситы. Кто-то хотел убедиться, что слухи верны, кто-то проверить, не предал ли старых друзей, кто-то чтобы увидеть «самого Хренникова». ТНХ всех приглашал к столу. Его, казалось, забавляло это разноголосое нашествие южного народа, быстро осваивающегося в непривычной среде после рюмки-другой.

А у меня щемило сердце от рассказов о своих товарищах, которых унесло море. Щемило чувство вины за свою беспечную столичную жизнь. А каково было узнать, как погиб наш Рыжий – вахтенный механик Мухин, ночью дежуривший на новом, плохо отлаженном судне, где от чего-то рванет паровой котел на стоянке в Риге? Прости меня, старый товарищ.

Еще одна жертва моря вернется домой после восьмимесячного отсутствия, узнает от добрых людей про измену любимой жены и повесится в ванной на ремне от брюк. Вот она, цена долгих разлук…

А тихий, какой-то нескладный в моей памяти Попелюх, потеряв аппетит и сон от тоски в многомесячных переходах в океане, сиганет душной тропической ночью с борта на корм акулам. Команда хватится его только утром. Да где искать в бесконечных просторах?

Слушал и другие почти эпические истории про то, как Петр Иванкин, два метра ростом и центнер веса, добродушный Петя, об которого, споткнувшись, перевернулся однажды «Запорожец» на глазах у всей роты, станет у себя на Дону народным лекарем. Будет лечить детишек от заикания своим долгим и добрым взглядом, и слава о его лечебном гипнозе соберет к нему толпы страждущих, как к костоправу Касьяну под Полтавой…

– Мне сказали, что зять маэстро Хренникова моряк. Так ты бывал в Греции? – спрашивает меня демонической красоты темноволосая смуглая женщина, сидя рядом в первом ряду Большого зала консерватории. Это Мария Каллас. Я никого не вижу и не слышу вокруг кроме нее. Великая певица и подруга миллиардера Онассиса. У нее получалось естественно не млеть от восхищенных взглядов. Просто отвечать каждому, кто сумел дотянуться.

Ухо мое повернуто к сцене, а глаза на нее. Но вот зазвучала музыка и все изменилось. Большие темные очки скрыли ее глаза, она ушла в себя и стала статуей, похожей на Нефертити. Теперь понятно почему со слезами обожания говорил мне о ней мой друг и будущий редактор моей запрещенной книги Влад Костин. Это он читал мне знаменитые к тому времени строки из ее писем Онасису:

«Ты не верил, что я могу умереть от любви. Знай же: я умерла. Мир оглох. Я больше не могу петь. Нет, ты будешь это читать. Я тебя заставлю. Ты повсюду будешь слышать мой пропавший голос – он будет преследовать тебя даже во сне, он окружит тебя, лишит рассудка, и ты сдашься, потому что он умеет брать любые крепости. Он достанет тебя из розовых объятий куклы Жаклин. Он за меня отомстит…»

Я не знал и даже не догадывался тогда, какой силой может обладать слово догоняющей любви…

А Нино Рота, знаменитый кино композитор? Этот миниатюрный, шумный и непосредственный итальянец напряженно слушал, как ТНХ играл ему свои песни, он ахал, охал и, наконец, обняв его, чуть не расплакался.

– Ты мне, как брат! Понимаешь? Ты так же чувствуешь музыку, как я сам, черт бы меня побрал!

Они пели, наигрывая по очереди свои мелодии, о чем-то говорили, перебивая друг друга и прекрасно понимая незнакомые слова, и не хотели расставаться. Уже перед рассветом решили, что Нино останется ночевать. Он никак не мог успокоиться:

– Ты знаешь, – говорил он мне, – твой тесть в Голливуде был бы уже десять раз миллионером!

И всерьез уговаривал Секретаря Союза Композиторов СССР, лауреата многих государственных премий и кавалера Ордена Ленина и Золотой Звезды уехать в Америку. Тихон Николаевич только посмеивался.

На самом деле номенклатурные привилегии кремлевской поликлиники, спецпайков, санаториев, специальной экспедиции с книжными новинками, служебной машины с шофером в Москве, двух личных секретарей, дачи на Рублевке, выездов заграницу, не говоря уже о круге друзей и коллег и всенародной любви, были, я думаю, намного ценней и интересней жизни миллионера в Америке.

Это в магазинах у нас пустовато, а в кремлевской столовой, куда я регулярно ездил с шофером Петром Тимофеевичем за обедами, было всё. Размещалась столовая в известном Доме на набережной, спрятанная в глубине двора. Дом этот, выстроенный в тридцатых для партийной элиты, выглядел крепостью. За ее стеной избранным выдавали заказы по книжечке с отрывными талонами. Полагалась книжечка членам ЦК и депутатам Верховного Совета. За нее ТНХ платил какую-то смешную сумму.

На полках – красная и черная икра, балык, ветчина, карбонат, чайная колбаса с чесноком, угорь, кондитерские изделия и горячие обеды на все вкусы. Я ловил себя на мысли, что смотрю на все это изобилие и на всех, стоящих в небольшой очереди, с классовой ненавистью. Но подходила моя очередь, и я тоже брал… Ну, как не брать? Во-первых, дают же не мне. Хотя и мне перепадало. Во-вторых, мы берём самое простое: сосиски из микояновского мясокомбината, яйцо всмятку, чай с лимоном. В алюминиевые трехэтажные судки обычный набор – суп протертый, котлеты, тефтели с гречкой, компот. Ну, еще эти сочные, вкусные сосиски и чайную колбасу с чесноком. Этого, и правда, не найти в магазинах… Остальное докупали в Елисеевском на улице Горького. Семья большая, плюс гости.

А еще была дача на Николиной горе. Такую уж точно не найдешь в Америке. Старый дом, накренившись, стоял в окружении дач Михалковых, дирижера Рождественского, шахматиста Ботвинника, композиторов Туликова, Молчанова, Пахмутовой. Деревянный дом, купленный ТНХ у бывшего министра высшего образования СССР Каюрова, не торопясь, чинил Полин брат, алкаш с золотыми руками. «Крючок» звали его заглаза, таким он был весь скрюченным и невзрачным.

Клара свозила на дачу в сторожку тюками, коробками, ящиками старые журналы и газеты. В сыром темном подвале, куда можно было попасть, подняв половицы, виднелись забытые прошлыми хозяевами банки с разными солениями и вареньем. Сад, в котором когда-то были высажены десятки редких пород цветов, кустарников и плодовых деревьев, теперь быстро дичал, зарастая бузиной.

Середина лета 1966 года. Округлившаяся Наташа пишет с балкона пейзажи вплотную подступающих к даче теплых, рыжих в лучах солнца, высоченных сосен. Ходим на Москва реку, песчаный пятачок у подножья Николиной горы, там роятся иностранцы из разных посольств, им больше никуда не разрешают.

К Михалковым иногда наезжает Слава Овчинников. Автор музыки к фильму Бондарчука «Война и мир» – талант и разгильдяй в одном флаконе. Слава любил бродить ночами вокруг дома и пугать беременную Наташу страшными завываниями в лесной тьме:

– Ната-а-а-ша-а-а! А-у-у-у!..

Говорят, он вот так, шутя и играя, охмурил юную японскую скрипачку – вундеркинда Йоко Сато, учившуюся в Московской консерватории. ТНХ привез её из Японии как редкую птицу. Она и была такой, всегда готовой взлететь и исчезнуть.

А Слава… Что с него взять? Шалопай. Я же ощущал за его вечной бравадой желанную свободу от всяческих шор, включая, я думаю, и от идеологических и от нравственных. Хорошо, что он реализовался в музыке, а не в политике…

Сам ТНХ бывал здесь редко, в основном на заседаниях Правления дачного кооператива РАНИС (работников науки и искусств), подаренного, сказывали, Сталиным воспевающим его художникам. Хренникова сразу избрали председателем Правления. Недаром Овчинников говорил, подняв многозначительно палец кверху:

– Мой шеф – гениальный дипломат.

…Наташа на корточках обновляла клумбу перед крыльцом, когда начали отходить воды. До Кунцевской больницы ее со мной довез Петр Тимофеевич. И через несколько часов появится на свет малыш, названный Андреем после острой схватки с тещей, предлагавшей назвать его Тихоном. Мы тогда торжественно выпили с тестем, сидя на кухне и наливая из шестилитровой бутыли, стоявшей под кухонным столом. В бутыле был первач, грузинский самогон, пахнущий виноградом, подаренный ТНХ грузинскими композиторами. Потом с Наташей мы потихоньку допивали его в отсутствие родителей…

А Тихоном станет потом сын этого симпатичного младенца у меня на руках, композитор Тихон Хренников младший…

Новорожденный сразу оказался в наташиной комнате, где уже все было приготовлению к его появлению. Мы с Наташей уже жили на той же лестничной клетке напротив в двухкомнатной, но дитё по настоянию бабушки Клары оставалось на той большой половине. Я безуспешно перетаскивал коляску с ребенком к себе. Но вечером, когда я возвращался из ВГИКа, Андрей снова оказывался у бабушки.

– Куда? Зачем? У вас же даже нет места для детской! И вас вечно нет дома!

И то правда. Я во ВГИКе, Наташа покормит дитя грудью и в театр на репетиции. А потом и вовсе уедет в Болгарию оформлять отцовскую оперу в софийском театре.

Так выглядело счастье в середине 60-х…

Мы с Наташей, не думали тогда, что практически отдав сына на воспитание дедушки и бабушки, какими бы прекрасными они не были, мы упустили шанс создать свою семью как гнездо, из которого должен был вылететь новый человечек. Проведя детство до 14 лет в квартире рядом с родительской, Андрей не узнает одесского юмора, не полюбит море, как любил его я, убоится спорта, не поймет, как понимал я, добро и зло. Только однажды в десятом классе случится нечто экстраординарное. И это отдельная, почти детективная история, связанная с творчеством Владимира Высоцкого, лишь на короткий миг сблизит нас.

Увы, что-то важное окажется уже безвозвратно упущенным и в наших отношениях с любимой и верной Наташей, и это будет мучить меня всю жизнь. Но разве думаешь о дальних последствиях, которые сами без твоего ведома и согласия созревают в утробе времени? Живем, и счастье тому, кто находит в этом какой-то смысл…

Звонил старый товарищ по Высшей мореходке с красивой украинской фамилией Кочерга. Когда я еще болтался мотористом на танкере «Луганск», Валерий был уже начальником отдела кадров Новороссийского пароходства и посмеивался над моими «успехами» в профессии. Теперь тем же басом, каким читал на училищных смотрах самодеятельности «Стихи о советском паспорте», он рокотал из своего кабинета в Новороссийске:

– У нас хорошая погода, старик! Море зовет! Бросай все и вали сюда!

И я бросал. И валил. На озере в Сухой Щели под Новороссийском трое здоровых мужиков гоняли, как дети, на лыжах до полного изнеможения, радуясь быстроходному катеру со сверхмощным мотором, который передал яхтклубу новороссийской мореходки наш третий – великолепный Вадим Никитин, однокурсник Валерия, капитан знаменитого пассажирского лайнера «Одесса».

В годы Перестройки Валерий перейдет на профсоюзную работу в Москву. Среди прочих дел в Профсоюзе моряков он будет организовывать круизы по знаковым мировым маршрутам.

– Давай, профессор, пошли сходим в Италию в круиз со спортсменами, чемпионами мира. Там и твоя знакомая Лариса Латынина будет. Официально будешь у нас кинорежиссером, членом команды.

Сходим в Италию, где у бедной Латыниной прямо в центре Милана жулики, проносясь мимо на трескучем мотоцикле, вырвали сумочку с пятью тысячами долларов. Потом будет круиз в Японию, туда туристы ходили за подержанными Тойотами. С Юрой Синкевичем, ведущим популярного «Клуба кинопутешественников», мы весь рейс весело кутили и в порту пропустили дилеров, приезжавших за желающими, так что вместо Тойоты успели купить только по мультисистемному кассетному магнитофону.

Наконец, Кочерга окажется с семьей на Мальте, где создаст свою компанию морских перевозок, будет опять ходить на водных лыжах и заниматься чем-то еще, о чем, посмеиваясь, умолчит.

В Москве у него оставалась квартира на набережной Максима Горького. Иногда в телефонной трубке раздавался его сочный бас:

– Я в Москве, бери жену и давай ко мне. Как всегда вас ждет крабовый салат с водорослями и моё новое видео.

А про Вадима Никитина много лет спустя будут написаны книги, он станет легендой Одессы, как мастер своего дела и любимец команды. Он сделает свой лайнер лучшим на американских линиях, работая по высшим международным стандартам и пренебрегая мелочным предписаниям из пароходства. За это его и сожрёт партийно-кагэбешное начальство. Среди прочих обвинений в нарушении дисциплины его подведут под суд за этот проклятый катер, которые он якобы незаконно списал и сбыл неизвестно куда.

Осудить Никитина не удастся, но исключить из партии и уволить из Черноморского пароходства они смогут. Он будет капитаниить на небольшом старом лесовозе на Севере, в бухте Тикси, пока четыре года спустя транспортная прокуратура Одессы не пришлет ему письмо с извинениями за причиненный ему «моральный ущерб».

Краса и гордость черноморского флота, он умрет от разрыва сердца там, на Севере, на капитанском мостике «Марии Ермоловой» в возрасте 54 лет…

Уже в независимой Украине, когда советская, не люстрированная номенклатура будет безнаказанно разворовывать пароходство, его «Одессу» сначала арестуют в Неаполе за фуфловые долги пароходства, и простоит она там целых семь лет, охраняемая верной командой, пока ее не выкупит сердобольный владелец частной одесской компании. Выкупить-то он выкупит, а вот завершить ее ремонт не сможет, так как будет убит выстрелом в затылок. Как и Деревянко, редактор одесской газеты, годами защищавший капитана своими статьями. Такие были времена и в Украине…

А ржавеющую «Одессу» в 2006 году тихо отправят на металлолом в Индию…

В 1980 году Московское правительство выделило Хренникову и его дочери две квартиры в отремонтированном доме на Арбате вместо тех двух, на Миусах, где мы прожили с Наташей пятнадцать лет. Как-то сразу и эта квартира с большим светлым кабинетом и роялем между двух окон, уютной гостиной с тем же Большим столом, просторной прихожей с диваном для гостей, желающих отдохнуть, оказалась снова завалена книгами, журналами, газетами и сувенирами из разных стран, вытащенными Кларой из темных углов старой квартиры.

Нашими соседями в этом, почему-то называемом булгаковским доме, окажутся и храбрый поручик Ржевский из «Гусарской баллады» Юрий Яковлев, и философ Валентин Толстых из родной Одессы, и мать чемпиона мира по шахматам Анатолия Карпова, навещавшего ее регулярно с сумками продуктов.

Хочется оглянуться и увидеть их всех, кто бывал у нас в этом доме – и элегантный Веня Смехов из когорты звезд Таганки, и ленинградец Дима Брянцев, скорее похожий на футболиста, чем на главного балетмейстера театра Станиславского и Немировича-Данченко, и добродушный, большой Валентин Гафт, который, оказывается, даже читал мою скандальную «На экране Америка», вышедшую в 1978 году. У нас он и прочитал свою знаменитую пророческую эпиграмму:

Земля, ты слышишь этот зуд?Три Михалковых по тебе ползут!

Бывал здесь и Слава Спесивцев, бывший актер Таганки, создавший знаменитую детскую театральную студию в Текстильщиках. На его репетициях царила такая жесткая диктатура, он так третировал влюбленных в театр девчонок и мальчишек, что я как-то попробовал его остудить. Он тут же парировал:

– А иначе у них любовь к театру не воспитаешь! – и выбил ударом ноги дверь из репетиционного зала, где только что кончилась резкая разборка репетиции его знаменитой «Ромео и Джульетты»…

Весь этот пестрый хоровод крутился, как планеты вокруг солнца, вокруг доброжелательного, негромкого спокойного, как озерная гладь, Тихона Николаевича. Наши две квартиры были как сообщающиеся сосуды, и наш «филиал» он нередко навещал, когда собиралась компания. Теперь с переездом мы получили и нашего сына, здорового красивого пятнадцатилетнего подростка. Сюда же, уже в десятом классе, он приведет и свою жену, одноклассницу Аню. Здесь же и появятся первые внуки Виктория и Тихон, будущий, кстати, композитор Тихон Хренников мл.

Ордена и медали ТНХ никогда не носил. Они пылились у него вперемежку с письмами и старыми счетами в ящиках подаренного мной антикварного письменного стола. О столе надо сказать отдельно. Это был личный стол Соломона Михоэлса. Его откопал Миша Левитин в подвале театра на Малой Бронной, где он ставил какой-то спектакль. Старинный, резной, в бронзе, в стиле ампир, забытый всеми, он тускнел под слоем пыли. Увидел его мой друг среди реквизита и ахнул. Пропадает же такое сокровище! К себе он взять его не мог, слишком велик. А мне он сказал:

– Такой стол должен быть у Тихона. Пусть Наташа его отреставрирует и подарит отцу. Я очень этого хочу! Иначе он вообще сгниет, развалится и пропадет.

Так и сделали. ТНХ как будто и не заметил перемены, когда обшарпанный, пыльный мостодонт из квартиры на Готвальда, куда-то исчез. Сверкающий накладной бронзой и вензелями антиквариат был тут же завален горой бумаг, нот, писем и газет.

А еще Миша подарил мне Любу, если можно назвать знакомство подарком. Тогда как раз репетировали Хармса. «Хармс, Чармс, Шардам или школа клоунов» стала классикой его театра. Его играли много лет поколения актеров. А первой исполнительницей была Любовь Полищук. И Рома Карцев. На репетициях Миша так орал на нее, добиваясь того, что видел только он, что я не выдержал:

– Девочка играет просто изумительно. Что ты еще хочешь?

– Если на них не орать, они вообще слова забудут.

Дело было в его кабинете после репетиции. Как раз на этих словах вошла Люба, которую он сам просто обожал.

– Любка, ты слышишь, он тебя защищает!

– Кто?

Так мы познакомились и дружили много лет. Она трудилась в театре, пахала, как она выражалась. И никогда не корчила из себя звезду. Как-то попросила меня подготовить ее к экзаменам в ГИТИС. Оказывается, у нее даже не было театрального образования. Но вот поступила, честно отучилась и получила диплом. Чего он прибавил к ее таланту, я не заметил.

Она была великолепным другом и отважно искренним человеком. Если она тебя приближала, то это навсегда, не под настроение, а на жизнь. Мы могли не видеться годами, а встречались, будто только вчера расстались. Без нее, без репетиций Миши, без его Хармса, которого я смотрел бессчетное число раз, эти годы были бы намного скудней.

Левитин – диктатор в своем театре. Каким-то непостижимым, но очень органичным, не вызывающим сомнений способом в нем сочетались режиссерский гений и здоровая мужская похоть. Как в том анекдоте: если женщин любит наш брат, он развратник, если же он член Политбюро, значит, это жизнелюб. Так вот Миша был жизнелюбом.

Но вопросы возникали периодически у его жены, непревзойденной Ольги Остроумовой, которая родила ему дочь и сына, но однажды встала на подоконник шестого этажа и сказала:

– Хватит. Или ты уйдешь к своим бабам сейчас же или я выпрыгну из окна.

И он ушел.

Ольга обладала присущим редким красавицам магнетизмом непреодолимого обаяния. В ней ощущалось то, что мне особенно дорого в людях, нравственное начало. Она носила его как немодное, но сшитое по ее фигуре платье. Ее ценила разборчивая в друзьях Наташа и, кажется, из-за нее терпела Мишу, в котором безошибочно угадала бабника…

Смешная история приключилась однажды, опять-таки связанная с Левитиным. Это он попросил меня поехать успокоить плачущую Ленку. Юная звездочка, природно талантливая актриса Лена Майорова, рыдала ему в телефон как раз тогда, да мы в жарком споре о великом русском народе приканчивали большую бутылку рома.

Ее я впервые увидел в Табакерке в роли Багиры и сразу будто что-то ёкнуло: эту ждет трагедия. Воспитанница Олега Табакова, невероятно чувствительная и ранимая, она уже страдала депрессией от какой-то печали, недовысказанности. Друзья вытаскивали ее из внезапных приступов, как могли. Но через несколько лет, уже принятая во МХАТ, она засунет голову в духовку, откроет газ и чиркнет зажигалкой…

В общем, приехал я к ней слегка нетрезвый. Мы с ней еще добавили. Ну, чтобы успокоить. И, находясь в состоянии уже уверенного опьянения, выполнив свою миссию, я сел за руль. Чрезмерно осторожно остановился на красный свет светофора около Высотки на Котельнической набережной. Гаишник заинтересовался и подошел к машине. Достаточно было одного взгляда, чтобы немедленно вытащить меня из машины… Очнулся я только утром дома и без машины.

Что случилось, вспоминалось туго. Пришла спасительная мысль обратиться к Игорю Громыко, которого охраняла Девятка. Мы с ним встречались в одной теплой номенклатурной молодежной компании.

– Почему сразу не позвонил? Протокол бы выбросили и все дела.

– Не мог, старик. Физически не мог. Ничего не помню.

– Ладно. Жди. Тебя вызовут.

Через час кто-то пригнал машину, а утром был звонок:

– Вам надлежит прибыть в управление ГАИ города Москвы.

Ну, я, конечно, прибыл, не ожидая ничего хорошего. Надо же было так напиться.

Разговор в кабинете начальника ГАИ оказался неожиданным:

– Садитесь. Ну, и удивили вы тут нас всех.

– Простите, так получилось. Коллеге было плохо, надо было, так сказать, профилактически…

– Я понимаю. Бывает. Хорошо, что без ЧП. А вы помните свое письменное объяснение? Что вы там написали?

– Честно говоря, не очень.

– Хотите почитаю? Вы давно стихи пишете?

И он, улыбнувшись, прочитал довольно сбивчивое, длинное стихотворное признание в любви «моей милиции родной, что ходит няней за тобой…»

– Мы его поместили в нашу стенгазету.

Возвращая права, он пошутил:

– Пишите нам. В стенгазету.

Я понял, как, однако, хорошо дружить с внуком министра иностранных дел…

С кем композитор работает, с тем и дружит. Часто работа заканчивается, а дружба остается. Так получилось и с Верой Боккадоро, к которой уже мы с Наташей частенько ходили в гости в уютную квартиру около старого Дома кино. Там на столе всегда стояли какие-то вкусности из Парижа. Французская балерина, она еще девчонкой приехала на стажировку в Большой и осталась в Москве. Поговаривали, не в последнюю очередь из-за красавца Мариса Лиепы. Во всяком случае у дочери ее некоторые видят его черты.

Вера уже не танцует, она балетмейстер и сейчас ставит на сцене Большого «Много шума из ничего». Спектакль этот останется в репертуаре надолго, будет идти больше сотни раз, и ТНХ не пропустит ни один. И я сижу в директорской ложе (она вдвинута справа в край сцены) рядом с ним, киваю музыкантам в оркестровой яме, перемигиваюсь с танцорами. Каждый спектакль – живой организм, зависит от настроения артистов, и мне нравится это чувствовать, ведь я в трех шагах от них. А знакомы мы потому что в университете марксизма-ленинизма при Большом я уже несколько лет веду свой семинар по американской культуре и слегка влюблен в Людмилу Семеняку.

Вера познакомит ТНХ с французским классиком композитором Андре Жоливе. Он полюбит посидеть в кругу друзей у ТНХ за большим столом в новой просторной гостинной. ТНХ из иностранных языков помнил только осколки немецкого, и было смешно, когда он поддакивал французу: