Совместная Победа над фашистской Германией, смерть Сталина, хрущевская оттепель, брежневско-черненковский застой, горбачевские гласность и Перестройка, сопротивление реформации и распад СССР, неудавшиеся попытки демократизации послесоветской России, чекистский реванш и агония империи – эти исторические вехи России на протяжении сознательной жизни моего поколения, моей жизни.

Она стоит того, чтобы о ней рассказать, осмысливая жизнь в потоке этого времени, потому что с младых ногтей выгребал на стремнину. Миру известны истории знаменитых диссидентов, вступивших в открытую борьбу с репрессивным социализмом и терявших свободу или родину, а то и жизнь в этой борьбе.

Моя история другая. Она о невидимой, но мучительной борьбе с самим собой, о драме самоидентификации в стране, совершившей чудовищный социальный эксперимент со своим народом и рухнувшей в одночасье под тяжестью его последствий. Но почти пятьдесят лет выпало жить при социализме, находя смысл и удовлетворение в попытках его очеловечивания.

А потом пришел как-то легко и вдохновенно Михаил Сергеевич Горбачев. Он привел в движение гласностью и новым мышлением всю страну, заставил работать рычаги экономических интересов, закончил бессмысленную и затратную холодную войну. Но слишком сильны были сопротивление партийной номенклатуры с одной стороны и спонтанные центробежные силы «братских республик» с другой, чтобы сохранить равновесие и продолжить реформацию созданного большевиками Союза.

Распад произошел тоже внезапно, как звездный час другого секретаря обкома, Ельцина, расчетливо возглавившего стихию рвавшегося к демократии народа. Из пут союзных структур вычленилось новое государство Россия, началось невиданное в истории движение вспять от социализма к капитализму, время свободы, криминальных приватизаций и обнищания обманутого народа. Время, которое в корне изменило мою жизнь, наполнив ее кипящим, совершенно невероятным содержанием.

Во-первых, это участие в реформах советской киноиндустрии, осуществленных Союзом кинематографистов под руководством Элема Климова. Во-вторых, победа в первых свободных и альтернативных выборах и отрезвляющий опыт депутатской работы в районном совете московских Хамовников. В-третьих, открытие для себя благотворительности как нового типа общественной активности. И, наконец, выход на главную тему своей жизни – раскрепощение сознания и поведенческих стереотипов на микроуровне политической системы, формировавшейся в послесоветской России при Ельцине и Путине.

Внимая советам великого отшельника Солженицына, мы закладывали основы гражданского общества, действуя как фермент самоорганизации жителей вокруг коммунальных и прочих проблем местного уровня даже не подозревая, что не только возрождаем традиции русского дореволюционного земства, но и опровергаем делом, на практике идеи расплодившихся консерваторов, теоретиков «русской идеи», «евразийства» и «русской цивилизации», утверждающих неспособность и нежелание простых россиян воспринимать и перенимать «чуждые им ценности загнивающего либерализма Запада».

Инфраструктуру демократии в России помогал создавать как раз Запад, надеясь на то, что власти подхватят энергетические потоки, идущие снизу. Но время было упущено. Если бы Горбачев пришел сразу после Хрущева и вывел бы КПСС за пределы правового поля, страна возможно была бы сегодня другой. Но застой сделал свое черное дело. Власть в пост-советской России оказалась какой-то странной. На своих местах оставались те же советские кадры, партийная номенклатура и затаившиеся чекисты. Путч 1991 года предупреждал об угрозе реванша.

И все же гражданское общество как-то проклюнулось. Уже первые общественные организации социальной сферы в 90-х заложили основу гражданского общества, тем самым доказав способность рядовых граждан вырваться из оков патернализма, жить иначе, в полной мере проявляя личную инициативу, умение объединяться и отстаивать свои интересы.

Мой долг сохранить свидетельства того, как сопротивлялась демократическим переменам эта странная власть на всех своих уровнях. Речь пойдет о попытках самоорганизации граждан в сфере территориального общественного самоуправления, о зарождении социального капитала местного развития.

Что такое совесть и откуда она берется, не знаю. Знаю только, с ней шутить нельзя. Можно потерять не только покой, но и самого себя. Легко переживаются неудачи, даже чью-то ненависть стерпишь, когда твердо знаешь: жил и действовал по совести. По совести подставляли мы плечо под неокрепшую российскую демократию. Мы были там, внизу, где под слоем пепла тлела похороненная большевиками и затоптанная их наследниками русская демократия – русское чеховское земство.

Нас было ничтожно мало для такой огромной страны – тех, кому пришлось взять на себя миссию социального аниматора замордованного, искалеченного общественного сознания, у которого частный, личный интерес был задавлен государством, захваченным партией большевиков и ее чекистами сначала под лозунгами светлого будущего, потом под завывания о русской духовности и особом русском пути.

Не отрицая роли государства, мы добивались его десакрализации, продвигая на историческую сцену нового для России посредника между населением и властью – гражданское общество как организованную силу.

И сегодня, оставшись в меньшинстве, мы остаемся верны правам человека, верховенству закона, разделению властей, национальному государству и демократии места. В них будущее России.

Моя благодарность Агентству международного развития США, фонду Форда, фонду Евразии, фонду Ч. С. Мотта и Британскому Совету. Они помогали делать то, что я считал нужным для своей родины.

Спасибо моей спутнице жизни в изгнании любимой женщине и умнице Еве Андреевой, без которой жить дальше не имело бы смысла.

Особая благодарность моему другу Виктору Косогорову, взявшему на себя кропотливый труд редактирования этой книги и издательству Ридеро.ру, открывшему фантастические возможности книгоиздания XXI века.

Много добрых слов хочется сказать моим коллегам и соратникам, всем хорошим людям, с которыми прожита лучшая часть жизни – незавершенное обновление России. Спасибо вам.

ВРЕМЯ НАДЕЖД…

Глава 1. Одесса 60х: оттепелЬ

Да, город этот мечен нами,

И запах держит старый двор…

И только крепнет он с годами

И тянет нас на разговор…

Что я оставлю детям? Не деньги, их у меня никогда и не было. Откуда деньги у советского человека? Другие ценности, на которых держалась жизнь, как на прочном фундаменте, важнее денег. Наступают времена, когда деньгами и не прикроешься. Вот гены… А что знаю я о своих генах? Сожжены, уничтожены все следы – даже письма и фотографии деда, казачьего офицера, погибшего в 1905 году под Мукденом. Да и в истории моего народа много чего скрыто, уничтожено, запутано… Пусть хоть дети мои узнают, от кого они…

Так случилось, я родился в Одессе. Между Оперным театром и городским сквером. Это много значит для тех, кто понимает. Но еще важнее, когда. Сразу, как закончились кровавые тридцатые. Подумать только, как повезло: выскользнуть из жутких лап коллективизации, из молотилки Большого террора, из мясорубки страшной войны, но до самой мужской зрелости ничего и не знать об этом. Счастливчик…

Вот здесь, от Оперного через бульвар, открывавший весь порт и море, к колоннаде Воронцовского дворца и к школе Столярского у Сабанеева моста с видом на далекую Нефтегавань, глаз привыкал к красоте и морскому простору.

А вот детства у нас не было. Его отняла война. В Одессу после эвакуации мы вернулись из Владивостока в 1945-м. Полподъезда было снесено бомбой вместе с квартирой соседей. Наша с остатками лестницы сохранилась. Первое время жили, поднимаясь на пятый этаж держась за перила и не глядя вниз. За городской баней, где мылись по субботам всей семьей, был известный только нам, пацанам, подземный ход в катакомбы с костями не то людей, не то каких-то животных.

Потом была Румыния, где отец принимал на Дунае суда в счет репараций. С отцом на студабеккере по горам Трансильвании, с мамой в Бухаресте в генеральском особняке возле Военной Академии на улице Хиреску. Там нас и обокрали ночью цыгане из табора, светившегося кострами за Академией. В Браила, где мы жили некоторое время с отцом, украли уже меня, пятилетнего. Но я сбежал из табора и спрятался в нашей воинской части в клетке с кроликами. Потому что там была морковка. Зато за три года я выучил румынский.

Вернулся в Одессу в 48-м. Для счастья нам достаточно было знать, что впереди светлое будущее всего человечества. Которое мне предстоит приближать. Жизнь в стране только что победившей фашизм – это кусок черного хлеба с жесткой конской колбасой, стакан чая с куском сахара перед школой и песни советских композиторов. Ни холодильников, ни телевизоров, ни телефонов, ни ванн у нас не было. Воду носил из колонки во дворе на пятый этаж ведрами. Но был горд, что родился в СССР, а не в загнивающей Америке, где негров вешают.

Зато у одесских мальчишек было море – чистое, зеленоватое у заросших мидиями осколков скал. Море и книги. Аккуратным почерком записывал каждую прочитанную, вот она, полуистлевшая тетрадка, которой 70 лет. В ней сотни книг, целая библиотека, огромный мир, в который предстояло войти и сделать его справедливым, красивым и счастливым. Если советской власти удалось вывести породу советского человека, то это я. Будущее звало за пределы планеты Земля, завораживало романами Ефремова. Про Оруэлла мы ничего не знали. Зато я знал Маяковского:

«Кто там шагает правой?

Левой,

Левой!»

Ранним летним утром добегали пацаны до Ланжерона, влетали в прохладную плотную воду и легко проплывали всю дикую, заросшую степным, пахучим ковылём Отраду, выбрасывались на горячий уже песок в Аркадии и спали под палящим солнцем, черные, как сухие коряги, до обеда. Просыпались, чтобы с наслаждением проглотить за двадцать копеек четыре пирожка с потрохами, выпить на пятак газировки. И обратно морем. Но, уже не торопясь, выходя к рыбакам в Отраде похлебать из солдатского котелка юшки.

Дома мать уже наготовила миску салата из степных помидоров, с луком, с картошкой, огурцами и постным маслом. Набьешь голодное пузо – и в городской садик у Дерибасовской. Там летняя эстрада, концерт московских звёзд. Через забор – и на тёплый еще асфальт перед первым рядом: пой, Ружена Сикора, мы здесь. Счастливые, вечно голодные, советские дети пятидесятых, строительный материал коммунизма во всем мире…

Когда умер Сталин, гудели заводы, сигналили автомашины, я стоял, держа руку в пионерском салюте. По маминым щекам текли слезы. Все ожидали конца света. А Юрка Бровкин зло выковыривал глаза на портрете в учебнике. Нам было по тринадцать, мы дружили. До этого дня. До кровавой драки. Тогда и сказал разнимавший нас учитель химии, печально оглядев класс:

– Кто знает, может быть среди вас растут будущие вожди.

Осенняя слякоть, старушка несет с базара в обеих руках кошелку, авоську, бидон с молоком. Помню крышку бидона, нечаянно сброшенную полой пальто прохожего прямо под ноги, в жидкую, чавкающую грязь. Я поднимаю ее, протираю сначала рукавом, потом своей белой рубашкой насухо и прикрываю ею бидон. Смотрю, а старушка плачет, глядя на мои неуклюжие старания. Обожгло меня. И у самого слезы. Что это было? «Стрела добра пронзила его сердце». Из книжки фраза.

Да, мы книжные дети. Читать было единственной страстью: «Как закалялась сталь», «Тимур и его команда», «Люди с чистой совестью», «Молодая гвардия», «Двенадцать стульев», «Спартак», «Овод», «Белый клык», «Старик и море», Диккинс, Бальзак и Маяковский… Горьковское «Человек – это звучит гордо!» представлялось как образ всечеловеческий, планетарный. А лермонтовское: «А он, мятежный, просит бури…» волновало и требовало жертвы.

Прочитанное, услышанное, впитанное живет в какой-то таинственной конфигурации в подсознании, создавая разных мальчишек и девчонок. Я не думал тогда о том, что Юрка Бровкин мог знать то, чего не знал я. И что вообще-то люди все разные, и мир они могут видеть иначе, не так как я. Не знал пацан, что где-то, спрятанная по спецхранам, существовала и другая литература – Замятина, Бердяева, Бунина, Платонова, Набокова…

Томик Есенина мать рассерженно вырвала из рук и выбросила с балкона. Он летел прямо на головы прохожих:

– Не смей читать эти декадентские стихи! О самоубийстве думаешь?

Оберегала от чего-то, одной ей ведомого. Она была мне и отцом и матерью. В городе моряков это не редкость. О своей молодости она не рассказывала, о голоде, о продразверстке, об ужасах процессов 30-х годов ни она, ни отец никогда – ни громко, ни шёпотом – не вспоминали.

О деле врачей мы уже узнали и сами. Неужели и там? Опять враги? Мы же всех победили! Но раз в «Правде»… Как не верить! Маму лучше не спрашивать, у нее самой ужас в глазах. И заботы: сберечь детей. Вот и крутилась по дому – одеть, обуть, обстирать, накормить, чтоб друзья были нормальные, и все с неизменной папиросой в зубах. Сколько помню, она всегда курила, с самой войны. Курила «Приму», полторы пачки в день.

Когда меня еще не было.

– В бараний рог скручу, но сделаю вас счастливыми! – твердила она эту непонятную мне фразу.

Она была в ответственности за нас перед отцом. Мама, бросившая из-за войны медицинский, спасла нас с сестрой, вытащив на себе малышей из горящей Одессы через всю воевавшую страну аж на Дальний Восток. За блюдечко манной каши отдала золотое обручальное кольцо. И тем спасла мне жизнь.

Отец, ходивший в 1942-м механиком в караванах с грузами лендлиза из Ливерпуля в Мурманск (те самые «караваны смерти»), отлежав полгода в госпиталях, нашёл нас во Владивостоке только в 1944. И всю жизнь был благодарен матери, сохранившей детям жизнь в то невероятно, немыслимо тяжёлое время. Охраняла она нас и теперь, в 50-х. Умрет мама рано, в 66 лет от разрыва сердца. Я тогда упал на гроб и, запоздало рыдая, долго не отпускал ее.

Отец в дальних рейсах, он влиял на меня самим фактом своего существования. Авторитетом, которым пользовался на флоте. Инженер-механик, «дед», механик-наставник, парторг, ордена за труд. Не в торговле все же… В машинном отделении, в его каюте все было на своих местах. И ни пылинки. Его любили все, кто с ним работал. Мне это запомнилось, и я перенял эту страсть к организованности. Неосознанно, конечно. Может быть это была страсть к обживанию пространства? Вот и выбирали старостой класса, председателем совета пионерской дружины школы. Доверяли и учителя и товарищи.

Моими подшефными в 7-м классе были тертые хулиганы братья Лысенки. Мне, не ударившему в жизни ни одного человека, были страшны их кулаки, хотя и защищавшие меня. Я видел, как старший брат, вызванный к директору школы за хулиганство одного из младших, тут же в кабинете ударом ноги в живот вплющил пацана в стенку, и тот сполз на пол, теряя сознание.

Пробьет час, и он в составе элитных войск КГБ будет штурмовать дворец Амина в Афгане, и умрет от ран в неполные 50 лет. Прощаться с Мишей приедет весь класс постаревших одноклассников.

С корешем моим, Юркой Марковым, на заросшем виноградом балконе, с которого была видна синяя полоска моря и Военная гавань, готовились к выпускным экзаменам. Размышляли о дружбе на всю жизнь, о том, что человек рожден для счастья, как птица для полета, о смысле этого счастья, о едином человечестве без оружия и войн, ощущая себя частью гигантской машины, несущейся к коммунизму.

В аттестате у меня одна четверка и одна тройка. Четверка – по украинскому языку, на него внимания особого не обращали. Говорили на одесском. История Украины – такого предмета не было, а Сковорода, Коцюбинский, Леся Украинка, Тарас Шевченко и даже Павло Григорьевич Тычина – все как-то в пол уха. Про язык шутили: «одичавший русский». И демонстрировали карикатурным переложением пушкинских «Паду ли я стрелой пронзенный»: «Чы гэпнусь я дручком пропэртый…» И нам за это ничего не было. В голову не приходило, что мы живем на Украине. Одесса – наша Родина, неповторимая и чертовски обаятельная Одесса, а потом уже СССР, великая держава, будущее человечества. А Украина была где-то рядом ковыльной степью с запахом степных помидоров и певучим сельским говором на Привозе.

Мы родились и жили в СССР, где партия трудилась над выведением особой человеческой породы «советский человек» – без буржуазного гуманизма, индивидуализма и мещанства с геранью на подоконнике. Все мы, русские, евреи, украинцы, молдаване, болгары (мать моего отца – чистокровная болгарка), должны были стать новой исторической общностью – советским народом, где все люди братья. И сестры. А что говорят по-русски, так это же само собой. Мы же всех объединяем, оно и понятно!

А тройка – уже по поведению. Только за что? Да, ударил учительницу по голове ботинком. А зачем человека за руку дергать, когда он стоит вниз головой на руках на перилах в пролете третьего этажа? Если б не на училку упал, так внизу пятном кровавым. Я даже гордился этой тройкой, хотя именно она и закрыла дорогу туда, куда так хотелось.

…Помню в моих руках страшные тексты. Смятые, затертые страницы дневника недавно реабилитированного политзаключенного, друга моего отца, написанные им «там», урывками и тайком. На нашей маленькой даче в полдомика на 13-й станции Большого фонтана передо мной сидел изрезанный не то морщинами, не то шрамами сломленный человек и вяло рассказывал немыслимое. В 37-м он занимал высокий пост председателя Баскомфлота, профсоюза моряков. Его вызвали в Москву и взяли прямо в кабинете Берии, после дружеских объятий красного наркома. И для начала тут же профессионально избили. Ни за что.

Представить, как это бить беззащитного, я не мог. Любого вот так избить, превращая в корчащееся от боли животное? В моих представлениях о мире такого еще не было. Только спросил его:

– Вы не хотите отомстить своим мучителям?

Он посмотрел на меня печальными, мертвыми глазами:

– Отомстить? Молодой человек, у меня сил осталось только дышать.

Тогда я не понял его. Только что разоблачен культ личности, возвращены невинные жертвы террора. Но еще нет книг Солженицына и Шаламова. Не представляя себе масштаба катастрофы, после которой родились мы, я долго буду мучиться вопросом: кто они, уничтожившие цвет нации, миллионы невинных своими руками? Не вообще партия или ЧК, НКВД, а те люди, которые стреляли каждый день в затылок в темных подвалах. И где они сейчас?

Я переспросил папиного друга:

– Значит, вы им простили?

– Нет, не так. Я знал: раз посадили, значит, партии так нужно. А где умирать за дело партии, в бою или в лагере, это уже судьба. Я, значит, был нужен ей там.

С тех пор, с тех самых дневников папиного друга меня не покидала неосознанная, сидевшая где-то в глубине подсознания потребность разобраться, что же это было. В этой логике шедших безропотно на заклание, было что-то дьявольское, античеловеческое. Ведь они шли на смерть не в бою, когда перед тобой враг с оружием в руках, а в мирное время, когда убийство – это преступление по всем законам. Для пыток и стрельбы в затылок нужна какая-то дикая ненависть, нечеловеческая злоба. Откуда она?

Да, мы еще не знали многого. Но чего не было у нашего поколения, так это ненависти. Книги и песни, фильмы и картины лакировали реальность, учили добру и любви. От гражданской войны осталась лишь героика, стройки коммунизма звали на подвиги. Отец, который мог бы рассказать что-то иное, молчал. Знал ли? Да я и не спрашивал, не принято было. Когда его, старшего механика Черноморского пароходства, всю жизнь утюжившего моря и океаны, партия вдруг бросит на подъем сельского хозяйства в Молдавию, он тоже безропотно подчинится. Конечно, это не лагерь и не допросы с пристрастием. Директор машино-тракторной станции в Молдавии в Дубоссарах ремонтировал комбайны вместо судовых двигателей. За что получил орден Трудового Красного знамени. Он тоже не задавал вопросов…

А я? И я ведь туда же! Придет время, и я по призыву комсомола в степи казахские на Всесоюзную стройку рвану с флота. Добровольно! С энтузиазмом!

– Идиот, – усмехнутся бывалые товарищи, глядя вслед уходящему.

– Романтик, – напишут в газетах.

Только добровольцы 41-го меня поймут. Правда, они не вернутся из боя. А я вернусь, и даже буду неожиданно награжден…

Доклад Хрущева на ХХ съезде КПСС о культе личности Сталина – вторая трещина в монолите веры. Сталин, вождь народов и монстр? А остальные? Еще больше вопросов без ответа. Но отложим ответы, главное, ХХ съезд обнулял кошмары прошлого, возвращал репрессированных и обещал: теперь все будет иначе. Знать бы будущее… А с другой стороны, что бы это меняло? Знать, что власть, обманувшая раз, обманет еще раз и еще раз? И как бы ты с этим знанием жил, строитель коммунизма? Нет, лучше не знать! Юность должна быть вдохновенной…

Впрочем, жизнь уже вносила кое-какие поправки. В том году объединили мужские и женские школы, и эта внезапная близость, случайные прикосновения, лукавые взгляды, девичьи запахи слегка наехали на жажду подвига. Стало неловко ходить по улицам, взгляд сам собой забегал под юбки длинноногим девчонкам. Субботние муки по вечерам: книга или танцы? Битва духа с плотью.

Спас отец. Догадывался ли он, не знаю. Но это отец отвел меня к своему товарищу, директору детской спортивной школы – ДСШ №1 на спортивную гимнастику. И этот простой шаг оказался судьбоносным для всей будущей жизни. Тогда спорт не только отвлек от игры гормонов, но и пустил в рост мышцы, подарил ощущение полета. Непередаваемо это чувство превосходства над толстым, неуклюжим человечеством. Вечерами в Воронцовском переулке, что возле Дюка и Потемкинской лестницы, разгонялся на турнике в большие обороты и сальто прогнувшись. На какое-то время мысли о человечестве вытеснит большой спорт.

Гимнастический зал уже в Москве, во взрослой жизни останется для меня родным домом, поможет справляться с сомнениями, которых только прибавлялось, а потяжелевшее тело и в 60 вынесет меня на двойное сальто, и в 70, привычно вложив ладони в кольца, поднимусь из виса в упор и в угол, и выжму стойку, не дрогнув.

От меня слева Федотов, справа Воскобойников, Кинолик, Лысенко, Моисеев… Сборная Одессы по спортивной гимнастике 1956 года

После тренировки – два стакана томатного сока и рондат-фляк-сальто прямо по брусчатке Пушкинской на оторопевшего милиционера. Не ходили по земле, летали. Саша, Зорик, Фред – сборная Одессы по спортивной гимнастике из Воронцовского переулка – крепкие ребята. С ними мы еще увидимся, в Москве, в Одессе, в Америке. Через много лет.

Девчонки из 8 «б» заглядывали в окна спортзала, шептались, хихикали, привлекали внимание касаниями колен под партой, я же видел только Её, пружинистую и гибкую, мелькавшую рядом на вольных, на брусьях, на бревне. Тогда и потекли сами собой струйки стихов. Я отправлял их ей почтой, анонимно. Она отвечала кому-то, она полагала взрослому, и эти ее коротенькие письма до сих пор со мной. Той первой любви, платонической и поэтической, обязан я своим благоговейным отношением к женщинам, которых выпадет любить. Спасибо тебе, Лара…

Ей мои первые чувства и неуклюжие стихи – Ларе Заякиной. А за Дюком, за домом справа – наша ДСШ-1, моя и ее колыбель спорта.

Мальчишки были хозяевами Черного моря, одесских пляжей и улиц. В Оперный мы залезали на балконы второго этажа по фонарным столбам, на Привозе весело переругивались с торговцами, таская на пробу большие куски чего угодно, и презирали курортников, устилавших жирными белыми телами наши пляжи. Гимнасты и акробаты, мы расчищали площадку на песке Ланжерона и на глазах публики вытворяли такие трюки, что нынешние мускулистые мулаты на Променаде Санта Моники кажутся мне салагами. Пока курортники, раскрыв рты, глазели на сальто и стойки, карманники тихо делали свое дело, слегка проходясь жадными пальцами по сложенной в кучки одежде. Одесса мама…

Я не знаю, как и почему в моей школьной жизни появился он. Просто вышли вместе после тренировки из спортзала и пошли рядом, разговаривая. Он был старше лет на десять-пятнадцать, умён и образован, одинок и печален. Мы говорили о смысле жизни, о бренности бытия. Гера Воскобойников, старый гимнаст и философ провел со мной много часов. Мы бродили по Пушкинской, он рассказывал про древних греков, про философию, учил жить, дорожа каждой минутой. Да, именно учил, как гуру. И как гуру незаметно пришел и незаметно ушел. А след на всю жизнь.

1 2 3...11 >

На страницу:

Перейти

1 из 11