Шамиль – имам Чечни и Дагестана. Часть 2

Из нескольких подобных случаев, Шамиль указывает на один, как наиболее способствовавший к утверждению в нем дурного о нас мнения, потому, что в этом главным деятелем был, по мнению Шамиля, покойный фельдм. кн. Воронцов, к личности которого он питал высокое уважение. Так как случай этот открывает, между прочим, причину убийства полк. Веселицкого и с ним тридцати трех наших офицеров, то я изложу его в той подробности, в какой передан он был Шамилем в вагоне железной дороги, а теперь снова повторен им для меня.

Дело состояло в том – что о выкупе всех этих офицеров шли переговоры еще до прибытия покойного фельдмаршала на Кавказ. С прибытием же его, они возобновились с большею энергиею и с большим успехом так, что незадолго до экспедиции, имевшей результатом разорение Дарго (в 1845 г.), Шамиль ожидал только исполнения предложенных ему условий. Условия заключались в обмене офицеров на пленных горцев, список которым обещан был ему в самом скором времени. Но вместо списка, он нашел в присланном однажды для пленных коровьем масле записку, в которой приглашали их мужаться и потерпеть еще несколько времени, так как открывается возможность освободить их без выкупа, ибо вслед за запискою идут к Дарго и наши войска.

Стр. 1420 …Записка была подписана генералом, фамилию которого Шамиль позабыл. Не смотря на это, в совете предводителя горцев было решено, что она отправлена по распоряжению покойного князя. Хотя содержание записки весьма было способно принести для наших пленных самые гибельные результаты, однако, на этот раз Шамиль не сделал им ничего, рассудив, что как пленным, так и их соотечественникам, весьма естественно стараться избирать и придумывать всевозможные средства к освобождению первых более скорым и более выгодным способом. Этот случай только утвердил в нем дурное мнение о Русских, на том основании, что если он был обманут таким «большим человеком» как тот, который подписал записку, то чего же следует ожидать от младших начальников, от простых людей?…

Но вслед за тем, один из старшин, представлявшийся в числе прочих князю-Наместнику, передал Шамилю всю его речь, вместе с возражением на нее ген. Пасека, который будто бы в присутствии всех доложил князю, что данное им сейчас обещание относительно Шамиля не так легко исполнимо и что самый отзыв о Шамиле, не изменяя мнения о нем старшин, и не обещая особенного успеха для экспедиции, имеет все условия, чтобы повредить нашим пленным.

Ген. Пессек хорошо знал горцев: лишь только отзыв князя о Шамиле коснулся его слуха, он понял, что участь наших офицеров была решена. Повинуясь собственному чувству мщения, исступленным требованиям приближенных, в присутствии которых старшина рассказывал о приеме, а также видя невозможность защищать местность, где содержались пленные, которых, по случаю быстрого приближения наших войск, некогда и некуда было перевести. Шамиль приказал умертвить их. Всем им отрублены головы. Палачом их был мюрид Раджабиль-Магома Чиркеевский.

Рассказ этот возбужден был моим вопросом, переданным Шамилю полк. Богуславским: на основании каких побудительных причин он умертвил наших офицеров, о смерти которых, по служению на Кавказе, я узнал тогда же.

– Нет, отвечал на это Шамиль, не я их убил: их убил Воронцов.

Кроме вышеизложенных причин, препятствовавших, по словам Шамиля, окончанию войны ранее минувшего года, была еще одна: надзор собственно за ним, за его политическими действиями. Но этому трудно поверить, припомнив то безотчетное самовластие, с которым он рубил горцам головы, хотя и за дело, но все-таки рубил, не спрашиваясь ни у кого, и не дожидаясь решения суда, особливо в тех случаях, когда дело шло о шпионстве, или об измене. Поэтому, едва ли можно дать какой-нибудь вес доказательству, которое он представил в подтверждение своих слов: он ссылается в этом случае на один известный нам факт – назначение выкупа за пленных княгинь Чавчавадзе и Орбелиани, в котором Шамиль играл совершенно пассивную роль, требуя только то, чего требовали другие и передавая только их требования нам.

Как бы то ни было, но все-таки эти причины, взятые вместе, не позволяли Шамилю исполнить свое пламенное, как он говорит, желание кончить войну гораздо ранее 1859 г. Это желание Шамиля усилилось общею неурядицею внутри края, грабительством и вероломством наибов и, что в особенности казалось ему прискорбным, явным старанием горцев уклониться при малейшей возможности от точного исполнения строгих постановлений, введенных Шамилем. Все это, вместе с характером горцев, в котором бывший предводитель их находит так много разбойничьего, посеяло в Шамиле большую к ним нелюбовь. Видя невозможность, или, как мне кажется, бессилие исправить домашних врагов страны, Шамиль начал смотреть на свое звание, как на бремя невыносимое. И вот почему он давно хотел прекратить войну. Вследствие этого, и Иманское звание опротивело ему столь сильно, что теперешний плен, особливо при условиях, которыми окружило его Монаршее милосердие, кажется Шамилю, в сравнении с опостылевшею властью, настоящим раем.

Если бы я окончил войну десять лет назад, сказал он в заключение: – я бы другого не желал и не просил, как только позволения ехать в Мекку, или жить так, как я теперь живу… Могу ли я после этого жалеть о власти, когда она была для меня ничем иным, как каторгой…

Что касается вопроса о потере богатства, то Шамиль разрешил его очень скоро.

– Ты видишь мою жизнь, сказал он мне: – я довольствуюсь малым, и могу довольствоваться еще меньшим: я буду доволен и тогда, если у меня ничего не будет… Дети мои должны добывать себе хлеб сами, так же как и я его добывал; для них это будет гораздо легче, нежели это было для меня потому, что я оставляю им такое наследство какого не получил сам: они дети Шамиля. Он самодовольно улыбнулся.

– Однако чего могу желать, продолжал он: – это – возвращения всех моих книг. Одно, что заставляет меня жалеть, что я не богат, это – невозможность доставить моим женам и дочерям удовольствие покупкою тех безделиц, которые им нравятся. Мне же ничего не нужно: конец мой близок, а в могилу с собою ничего не возьму.

По крайнему моему разумению, последним словам Шамиля можно поверить, безусловно: в пять месяцев моего с ним пребывания, я видел его одним и тем же человеком, неизменяющимся ни от чего, не изменяющим своих вкусов, не желающим ничего, кроме возможности подать милостыню, пособить нуждающемуся, кто бы он не был; для себя же не желающим совершенно ничего, точно как будто он лишен способности желать. Все это убеждает меня в правдивости его слов, а его самого делает каким-то древним философом стойком, и вместе с тем обедневшим и невозмутимейшим факиром во всем мусульманском мире.

Другое заключение, которое можно вывести из последних его слов, – есть надежда, что он, быть может, не будет покупать для своих жен брильянтов.

30-го марта. По расчету Шамиля, до окончания Рамазана остается еще одиннадцать дней; но я, как мне кажется, уже могу с достаточною подробностью изложить сущность обрядов, исполняемых горцами в это время, потому, что достаточно изучил их и наглядным образом и теоретически, то есть: из рассказов и объяснений Гази-Магомета и Хаджио, которым этот предмет известен в совершенстве, а к последнему сам Шамиль обращается иногда за разрешением некоторых вопросов. Рамазан есть название месяца, в котором мусульмане должны держать пост, установленный Магометом на основании откровения, сделанного ему самим Богом.

Пост этот, на языке Шамиля, т.е., на Анарском, называется «Калькуй»; на большей же части наречий языка Татарского (Казанское, Кумыкское, Адербейджанское) его зовут «Ураза», и вообще это последнее название общеупотребительно на всем Кавказе; а потому, говоря о мусульманском посте, я тоже буду обозначать его словом «Ураза».

Под этим словом горцы разумеют не один и тот пост, который бывает в месяце Рамазане, но и всякий другой, налагаемый на себя мусульманами по обещанию, когда встречаются в своей жизни с трудными минутами. Так, жены Шамиля по приезде в Калугу говели целый месяц, исполняя этим обет, данный ими при окончании осады Гуниба, в то самое время, когда Шамиль вышел к главнокомандующему кн. Барятинскому.

Стр. 1421 …Пост месяца Рамазан предписывается Магометанскою религиею как одно из тех ее требований, которые в совокупности называются «Фарыз». Этих требований пять, именно: полное сознание и совершенное убеждение в том, что «нет другого Бога, кроме одного Бога, а Магомет действительно пророк Его» (ля-илля-ага илль-алла-гу, Мухаммед ресуль алаа-га), – это первое. Второе – «Закат», т.е., пожертвование сороковой части на личного капитала, ради очищения благоприобретенного достояния, так как смертные не могут стяжать его вполне честным безукоризненным образом, как бы честны и богобоязненны не были они сами. Деньги эти идут на вспомоществование бедным, и жертвуются преимущественно во время «Уразы», как в такое время, когда скорее всего можно угодить Богу добрыми делами. Четвертое. «Хаджь», или путешествие в Мекку, которое, впрочем, вменяется в непременную обязанность только людям зажиточным, имеющим к тому возможность. Бедные же освобождаются от этого. Наконец, пятое и последнее правило «Фарза» есть «Ураза», пост, для которого назначен даже особый месяц – Рамазан.

Человек, исполняющий, эти пять правил «Фарза», есть мусульманин, правоверный; не исполняющий – неверный. Мусульманин, уклоняющийся от исполнения «Фарза», или одного из его правил, подвергается: на первый раз увещанию и нравственному посрамлению; во второй же, беспощадно предается смерти; причем, между осужденными делается следующее различие: добровольно повинившегося и выразившего чистосердечное раскаяние в своем проступке, по совершении над ним казни, обмывают и погребают как истого мусульманина, со всеми принадлежащими умершему почестями. Преступник же, который объявит, что он не хотел исполнить закона, лишается этих прав, и тело его выбрасывают в поле, на съедание собакам.

Кроме того, каждый мусульманин безусловно должен верить в следующие непреложные истины:

1) В существование ангелов, бесплотных духов;

2) Что Коран писан пророком по вдохновению самого Бога;

3) Что все пророки действительно посланы были от Бога;

4) Что мертвые воскреснут;

5) Что будет страшный суд, и

6) Что все хорошее и дурное в мире происходит не из какого другого источника, как от воли Божией (отсюда фатализи).

«Рамазан» значит «тощий». Этим словом характеризует физическое состояние человека, в котором он должен находится в продолжении поста. Поэтому, мне кажется, что «Ураза» есть испорченное или сокращенное «Рамазан».

«Ураза» продолжается ровно месяц, начиная от появления одной луны – предвестницы поста, до появления другой – предвестницы Байрама.

Пост этот, так же как и наш великий пост, приходится не в одно и тоже время; но разница в наступлении нашего поста ограничивается лишь несколькими днями, тогда как мусульманский пост, или что все равно – месяц Рамазан, рассчитываемый вместе с прочим временем года по ходу луны, —

приходится непременно двенадцатью днями раньше предыдущего года; так, что ровно чрез тридать лет он придется в то самое время, в какое пришелся в настоящем году. Вместе с тем, и «Ураза» бывает во все четыре времени года.

Непременные обязанности мусульман во время «Уразы» состоят в молитве и воздержании. Молитва состоит из обычных пяти наказов, и еще «Таравеха», или домолительной молитвы, произносимой только во время поста, вместе с последним (починным) наказом. Этим собственно и отличается молитвы «Уразы» от молитв вседневных. Впрочем, есть еще небольшое различие: повседневные наказы хотя и предписано совершать в известные часы дня, но по случаю могущих встретиться препятствий, дозволяется переносить один намаз к другому, так что с последним намазом можно совершить и четыре предыдущих. Во время же поста, такое отступление не дозволяется, и намазы должны совершаться в определенное время; иначе пост не будет постом.

Воздержание заключается в том, что говеющие должны употреблять пищу только один раз в сутки, и именно – после захождения солнца и следующего за ним намаза (предпоследнего), с окончанием же его, они могут есть хоть всю ночь; но с рассветом, в продолжение целого дня, не должны ни пить, ни есть и даже не брать воды в рот. Став же пищи совершенно одинаков как в пост, так и в прочее время.

«Ураза», как одно из правил «Фарза», обязательно для всех мусульман, и предписывается, как сказано выше, к неупустительному исполнению. Исключение допускается в следующих случаях: во время тяжкой болезни, требующей непременного употребления лекарств; при продолжительном нашествии неприятеля; во время путешествия, если только оно продолжается далее 6-ти верс., и наконец, для женщин, при появлении особенности, свойственной их полу (последнее, даже предписывается). Во всех этих случаях, «Ураза» прерывается на время существования неблагоприятсвующих причин; с прекращением же их, он снова вступает в свои права; но за каждый такой день, мусульманин должен поститься в последующее время, избирая его по своему усмотрению, и считая в этом случае день за день. Если же нарушение поста произошло от каких либо других причин, а, следовательно, от произвола, с умыслом, – то кроме увещания и посрамления, делаемых виновному на первый раз, – он обязан: за каждый потерянный день «Уразы» поститься 60 дней.

Кроме этих непременных обязанностей, мусульманам предлагаются на время поста, ради успешнейшего угождения Богу, еще некоторые условия, в виде «Сунната», значение которого было объяснено в дневнике за минувший месяц, именно: раздача милостыни независимо «Заката», и чтение Корана, которое должно наполнять все свободное их время.

В заключение, говеющие всячески должны избегать сношений с людьми и со всяким житейским делом, чтобы удалить от себя все, что может нарушить душевное спокойствие. Они же должны даже участвовать в военных действиях, если только не будут к тому вынуждены нашествием на страну неприятеля Наступательные же действия положительно запрещены.

В доме Шамиля, «Ураза» идет следующим порядком: сам Шамиль удалился на это время в свой кабинет, и тщательно устранив от себя возможность какого-либо сношения (до захождения солнца), не только с женщинами, но и с мужчинами, допускает к себе последних лишь в экстренных случаях; Без сомнения, он исполняет все предписания и «Фарза» и «Сунната», как никто. Только в половине поста он потребовал к себе Гази-Магомета, и вследствие особенного к нему благорасположения, а может быть, вследствие невыносимой скуки, заставил его читать, молиться и обедать вместе с собою. По всему видимому, это внимание подействовало на Газт-Магомета вполне желаемым образом, потому, что с некоторого времени и он, подобно Шамилю, начал уже постоянно шевелить губами, нашептывая молитвы и стихи из Корана.

Остальные мужчины молятся и обедают все вместе в одной комнате (в кунацкой); Коран же читают порознь, где кому вздумается, и судя по усердию, с которым занимаются этим люди, по-видимому совсем не склонные к тому, – можно почти безошибочно заключить, что и чтение Корана Шамиль обратил для своего дома из «Сунната» в «Фарыз».

Обыкновенно стихи Корана читаются на распеве, с повышением и понижением голоса, который до окончания чтения (продолжающегося по два и по три часа), не прерывается, а только по временам слабеет и как будто замирает, но вслед за тем проявляется с новою силою, причем читающие, вероятно вящшего уразумения высокого смысла стихов, – мерно покачиваются туловищем из одной стороны в другую, а некоторые, на время чтения, затыкают даже пальцами уши.

Из числа домашних Шамиля, только младший зять его Абдуррахим представляется каким-то выродком из общей семьи мусульман: он всячески уклоняется от намазов и от чтения Корана, как от занятий, по-видимому, угнетающих его существо. Вместе с тем, ради необычайной своей прожорливости, он не пренебрегает никаким средством, чтобы только получить позволение прервать Уразу: его часто посещают болезни, и притом редко притворные, но почти всегда приобретенные умышленно, чрез невыполнение гигиенических условий, о которых я предварял и неоднократно подтверждал горцам впоследствии. Независимо того, он курить табак. За это преступление Шамиль наказывал горцев продеванием табачного листа сквозь одну губу (а нюхающим сквозь нос). Нет сомнения, что в отношении преступников, принадлежащих к его семейству, он поступил бы еще строже, и Абдуррахиму, наверное, несдобровать бы, если бы слух о его пристрастье дошел до Шамиля. Чтобы рассеять грозную тучу, которая собирается над головою Абдуррахима, я стараюсь усовестить его и вместе с ним разбираю сущность его поступков, так резко противоречащих Шариату, и так мало рекомендующих чувство признательности его к Шамилю за множество оказанных ему и всей его семье благодарности. Но все это, по-видимому, производит на молодого повесу впечатление весьма слабое, и судя по необузданности его характера, неоднократно обнаружившейся в ссорах со всеми живущими в доме, начиная от самого Шамиля до последнего слуги, судя также и по симпатии его к водке и шампанскому, о которых он отзывается с большою похвалою, – можно ожидать, что со временем, если только он оставит Калугу без особенных приключений, – из него выйдет тип тех в ужас приводящих пьяниц, каким бывают горцы при малейшей поблажке.

Все остальные мужчины выполняют требования Уразы с большою охотою и с таким искренним благоговением, которое способно вызвать на размышление всякого христианина. Между говеющими, есть три мюрида: Хаджио, Джемаль-Эддин и Омар. Последний сделался мюридом во время осады Гуниба. Каждый из них отличается особенным характером. Хаджио уже известен. Джемаль-Эддин останавливает мое внимание незлобивостью своего сердца и удивительною преданностью Шамилю, удивительною тем более, что она разумна, чего невозможно требовать от чувства, уже слишком сильного, особливо в горце, который всякое чувство почти всегда обращает в страсть, выходящую за пределы рассудка. Джемаль-Эддин приехал в Калугу на основании дошедшего до него слуха, что Шамиль подвергается у нас всевозможным истязаниям и лишениям. И он решился разделить его участь, а если представится возможность, то пожертвовать жизнью, лишь бы хоть сколько-нибудь облегчить страдания своего Имама (к тому же, он ему родственник). Но теперь удостоверившись, что Шамиль живет в Калуге гораздо счастливее и покойнее, нежели жил в Дарго, – Джемаль-Эддин, как истый горец, возвращается на родину, что для него и необходимо, так как на второй месяц пребывания его в Калуге, в нем начали проявляться признаки известной болезни, «тоски по родине».

Мюрид Омар – сын няньки детей Шамиля, и вместе с тем дальней его родственницы. Этот человек, не смотря на молодость (ему 19 лет), поражает своею солидностью и большим запасом рассудка. Но все это не мешает ему питать к войне большую склонность, и уже не один раз приступал он ко мне с вопросами – не ведет ли Россия еще с кем-нибудь войну, нельзя ли ему определиться на службу в те места, где дерутся.

Что касается до женщин, – то жены и дочери Шамиля молятся вместе с ним под его началом; это допускается только при самых коротких родственных связях, так как во время молитвы лица молящихся должны быть открыты, чтобы они, следя за движениями, сидящего впереди уставщика, могли исполнять все то, что он исполняет по уставу. На этом же основании, женщины лишены права молиться в мечете, но правила эти не распространяются на служанок, которые предоставлены самим себе, и молятся без всякой системы, по собственному вдохновению, кой-как.

Жены Шамиля обедают вдвоем, остальные женщины все вместе. Чтением же Корана, за неграмотностью, не занимаются.

31-го марта. Магомет-Шеффи выздоровел, и видимо старается выполнить данное мне обещание оставить Абдуррахмана в покое, не дразнит его. Тем не менее, я с нетерпением ожидаю времени отъезда Гази-Магомета на Кавказ.

За апрель 1860 года. 4-го апреля. Сегодня, Гази-Магомет и Магомет-Шеффи сообщили мне некоторые подробности о смерти брата их Джемаль-Эддина.

Месяца за два до этого, он был перевезен из аула Анди, где он жил почти с самого прибытия к Шамилю, в аул Карату, резиденцию Гази-Магомета.

Джемаль-Эддин умер, как известно, от чахотки. Болезнь эта не была скоротечною; и потому, весть о ней разнеслась по всему немирному краю еще задолго до смерти больного. Страдания его, усиливаемые сознанием сущности болезни и ее исхода, сделались невыносимы, когда он узнал, что горцы приписывают его недуг медленной отраве, данной ему пред отправлением из России на Кавказ, по приказанию нашего Правительства. Нелепому этому слуху верил сам Шамиль и оба его сыновья. Тщетно Джемаль-Эддин уверял их, что они ошибаются самым грубым образом что болезнь эта, хорошо ему известна. Он объяснял им симтомы ее и даже предсказывал подробности своей смерти, но ничто не помогало, и всякий оставался при своем прежнем убеждении. Благородный молодой человек выходил из себя и плакал от досады, видя такую закоснелость понятий в окружающих его лицах. Наконец, незадолго до смерти, он удостоверился, что оба брата не только разделяют взгляд его на свойство болезни, но и усвоили себе большую часть его понятий о Русских, к которым Джемаль-Эддин питал так много симпатий. И он умер покойный и счастливый сознанием того, что образумил самых близких к себе людей, и тем заплатил России, хотя небольшую часть своего долга.

7-го апреля. Значение слова «Абрек» у нас понимают различно: некоторые думают, что это бездомные горцы, голяки, у которых, кроме лошади, оружия и оборванной черкески, ничего нет, и что вследствие этих именно причин, они вечно мотаются в окрестностях наших передовых линий, с целью грабить, и притом, чтобы это обошлось как можно легче и безопаснее. Даже военные начальники на Кавказе, сообщая друг другу о появлении в наших пределах хищнических партий, называли их попеременно и по-видимому без разбора то «партиями хищников», то «партиями Абреков».

Другое мнение основано на созвучие слов «Абрек» и «Обрек»; причем, это последнее слово производят от глагола «обречь», «обрекать». Те, которые придерживаются этого мнения, убеждены, что Абреки суть отчаянные фанатики, которые им религиозной ненавистны к христианам вообще, а к Русским по близкому соседству в особенности, «обрекли» себя на смерть и на истребление возможно большего числа неверных.

Стр. 1423 …Судя по словам Шамиля, и то и другое мнение вполне ошибочны, или, по крайней мере, ни мало не сходны с теми понятиями об Абреках, которые имеет Шамиль и все горцы. На вопрос мой: «что такое Абрек»? Шамиль объяснил, что Абрек то же, что эмигрант, ускок, беглец.

Дагестанскую милицию знаешь? Спросил он меня.

– Знаю.

– Вот это Абреки… А знаешь, что ваши мирные горцы бегали от вас и являлись ко мне?

– Знаю.

– Вот это тоже Абреки. Больше нет.

Невзирая на краткость объяснения, оно довольно понятно.

12-го апреля. Подобно тому, как в один из мартовских вечеров горцы закричали «Ураза, Ураза»! —

так и вчера, увидев новую луну, предвестницу Рамазана, – они закричали: «Байрам, Байрам»! На этот раз в их восклицаниях слышалась неподдельная радость, тогда как в прежних можно было заметить только ту сухую торжественность, какая обыкновенно называется известием важным, но отнюдь не веселым.

Радость горцев была понятна: уже три вечера сряду, все они кроме Шамиля и Гази-Магомета, с живейшим интересом следили за тем, что делалось на западной стороне Калужского горизонта; но каждый раз, обманутые в своих ожиданиях, – с неудовольствием расходились спать. Отощавшие желудки этих здоровых людей вызывали некоторых из них на довольно нелепое предположение, что неаккуратность луны есть прямое последствие какой-нибудь порчи в машине, двигающей небесными телами.

Приготовления к наступающему Байраму были немаловажны, и совершено походили на наши приготовления к празднику Пасхи. Даже самый день Байрама горцы называют также; как мы называем первый день святой недели; «уллу-гун», «великий день». Также точно, и последняя неделя Рамазана имеет в своих подробностях большое сходство с нашею страстною неделею: счет намазан в это время у них спутался, раздача милостыни нищим, роль которых играли, между прочим, двое сосланных в Калугу Тавлийцев (Дагестанцев), – заметно усилилась; горцы предались затворничеству, и только монотонное гнусливое чтение стихов Корана раздавалось в продолжение целого дня даже в моей квартире, где, по случаю тесноты в большом доме, помещаются мюриды Хаджио и Джемаль-Эддин.

За несколько дней до появления новой луны, Шамиль просил меня приказать разыскать во чтобы то не стало один гарнец фиников и столько гарнцов пшеницы в зерне, сколько состоит на лицо людей всякого возраста и пола, принадлежащих к его семейству и к его дому. И пшеница и финики назначались в раздачу бедным в день Байрама. Это было необходимо, чтобы завершить пост должным образом вполне согласно тому, как написано в книгах. Между тем, мусульмане других сект, как например наши Казанские Татары, исполняют эту обязанность не натурою, а деньгами.