Шамиль – имам Чечни и Дагестана. Часть 2

Отказываясь от права, которым охотно воспользовался бы сам Хункер, Шамиль подавал своему народу пример, как следует исполнять только что изданный им закон.

3-го января. В представленном за предыдущий месяц дневнике, в разговоре 2-го числа, между прочим, было упомянуто о знамени и медали, которые, по словам Шамиля, он получил несколько лет тому назад от Турецкого Султана. Сегодня в разговоре с мюридом Хаджио пришлось мне снова коснуться этого предмета и я между прочим спросил его: в котором именно году присланы знамя и медаль? Отозвавшись незнанием, Хаджио тотчас же прибавил, что Шамиль получил то и другое совсем не от Султана, а от Магомет-Амина, которому действительно эти знаки были присланы Султаном в награду его храбрости и усердия, а также в поощрение племен, населяющих район Правого Крыла, к более энергичным действиям против русских; а Магомет-Амин отослал и знамя, и медаль Шамилю в подарок от своего имени, как дань его личного к нему уважения, и как знак того, что он оправдал его доверие. Получив подарки, Шамиль решился воспользоваться этим случаем, чтобы возвысить свое значение в глазах народа, и на этом основании тотчас же велел возить знамя по всем обществам Чечни и Дагестана, объявляя при этом всем и каждому, что знамя и медаль присланы Султаном собственно ему.

Предположенная им цель была вполне достигнута, и горцы, за исключением очень немногих самых близких к нему людей, до сих пор уверены как в особенном благоволении Султана к Шамилю, так и в том, что медаль и знамя действительно были получены последним от первого.

Судя по словам Шамиля, что подарки эти были присланы «несколько лет назад», время получения их следует отнести к 1853—56 годам.

4-го января. Сегодня, перед обедом, мне сказали, что Шамиль заболел и что болезнь его началась обмороком. Я хотел уже идти к его постели, как сам он вышел в комнату, где я находился, и на вопрос мой о состоянии его здоровья, отвечал, что теперь он совершенно здоров и что болезнь его не должна меня тревожить потому, что она посещает его часто, и притом, без всяких последствий.

Садясь за стол, я спросил Шамиля: какая именно болезнь его посещает? Подумав немного, он отвечал: «не знаю» и вслед за тем занялся обедом с таким вниманием, которое отвергало всякую мысль о физическом расстройстве какой-либо из частей его тела. Между тем, нельзя было не заметить, что удовлетворяя свой аппетит, Шамиль в то же время обдумывает какую-то мысль. Это у него всегда обозначается особенным выражением лица, одинаковым каждый раз, в каких бы условиях он не находился. Окончив кушать, Шамиль сказал: «У меня действительно есть одна болезнь, но она совершенно особенная в сравнении с другими человеческими болезнями; поэтому мне кажется, что никто не поверит ее существованию, а напротив всякий будет думать, что это притворство. Потом, помолчав немного, он обратился, лично ко мне и прибавил: «я думаю и ты не поверишь».

Я отвечал возражением, имевшим тот смысл, что по воле Провидения, на свете есть много таких чудес, которых до сих пор не могут объяснить ни высокий ум человека, ни совершенство его земных знаний; что перст Божий отмечает этими чудесами только таких людей, которые вышли из общего круга и сделались почему либо известными всему миру, и что наконец, лично я буду верить болезни моего собеседника не потому только, что он принадлежит именно к числу таких людей, но еще и потому, что в продолжении почти двадцати лет я постоянно знал его как человека правдивого, который не захочет солгать даже для спасения души своей.

Все это я высказал с целью вызвать Шамиля на подробное объяснение того факта, который известен под именем его шарлатанства, производившего такое сильное впечатление на умы горцев. Внезапная болезнь, начавшаяся обмороком и неимевшая никаких последствий; особенные, несколько тревожные приготовления к излагаемому ниже рассказу и предисловие относительно неправдоподобия болезни в мнении людей, ясно говорили, что я действительно напал на след интересной тайны, которую Шамиль имел причины столь тщательно скрывать. Заметив, что речь моя ему понравилась, я сделал два вопроса: какие симптомы его болезни и почему он думает, что никто не поверит ее существованию.

Отвечая на это, Шамиль говорил очень долго, сопровождая слова свои выразительными и весьма натуральными жестами, окончательно склонявшими доверие слушателей на сторону оратора. Сущность его рассказа заключается в следующем.

Когда кто-нибудь из знакомых или незнакомых ему людей иметь до него важную или экстренную надобность, побуждающую их искать с ним свидания, и они отправляются уже для этого из домов своих, Шамиль это чувствует, сердце в нем начинает биться сильнее, его одолевает тоска и он подвергается головокружению. Все это усиливается в высшей степени в то время, когда посетители входят к нему в дом: когда он окончательно падает в обморок. В этом последнем состоянии он находится в полной бесчувственности, так что домашние его, шутя вынимали у него из карманов бывшие там вещи, поворачивали его самого, и укладывали в более покойное положение; он же ничего не чувствовал.

Болезнь эта, по словам Шамиля, началась 27 лет тому назад. В прежнее время она посещала его чаще, нежели в последнее. К лечению её не принималось никогда никаких мер, даже во время пароксизмов ему не подавали никаких экстренных пособий, а проходили они сами собою через четверть, а много через полчаса. Пароксизмы не сопровождались ни судорогами, ни пеною, как это бывает в эпилепсии. Теряя сознание во время обморока, по окончании его, Шамиль ничего не помнит; физических страданий при этом и после этого, кроме предшествующих обмороку, никаких не испытывает. О страданиях моральных во время обморока, он совсем умолчал. На то, что Шамиль называет в своей болезни главным и притом составляющем неизбежную ее принадлежность, это, как он выражается «размягчение» больших берцовых костей, которые, при всяком давлении, образуют впадины. Говоря об этом, Шамиль тут же обнажил одну из своих ног и, взяв мою руку, пальцами ее подавил в нескольких местах по протяжению кости: впадины действительно образовались тотчас же и почти настолько глубокие, сколько можно это сделать в черством хлебе.

Предвестниками пароксизмов служили, как упомянуто выше, биение сердца, головокружение и безотчетная тоска. Однако, случалось иногда, что болезнь ограничивалась одними этими приступами: самого обморока не бывало; это означало, что люди, имевшие к Шамилю надобность, встретили в своем желании видеться с ним какие либо препятствия, от них независящие.

Выслушав внимательно Шамиля и дополнив сообщенные им о своей болезни сведения самыми мелкими подробностями, я пришел к тому заключению, что он одержим каталепсею и, вместе с тем, имеет расположение в водянке. То и другое при таких точно условиях мне случалось очень часто видеть в военных госпиталях. Однако замечая с какою настойчивостью, Шамиль хочет обратить это простое явление в нечто сверхъестественное, я удержался от разъяснения этих данных простым логическим способом. Тем более это было необходимо, что при нашем разговоре находилось несколько посторонних лиц. Вместо того, не называя болезни, я выразил убеждение в необходимости лечиться.

В ответ на это Шамиль объяснил: что и мнение мое и само название болезни ему давно известны, но что все это вздор потому, что хотя водянка и имеет в своих наружных признаках некоторое сходство с его болезнью, но в сущности между ними нет ничего общего. Затем он спросил меня: упоминается ли «в ваших книгах» об этой болезни, или неизвестна ли она нам из каких-либо других источников.

Я отвечал кратким объяснением ясновидения, прозорливости юродивых, и упомянул о некоторых новейших чудесах месмеризма. Заметно было, что слушая перевод моих слов, Шамиль казался как, будто недовольным тем, что сущность его болезни известна не ему одному. «Нет, сказал он под конец; это то, да не то, это совсем другое». Вслед за тем, он обратился ко всем присутствующим с вопросом, от чего, по их мнению, происходит его болезнь и при каких условиях человек может скорее ей подвергнуться?

Потом, заметив, что Грамов, лично занятый вопросом, не передал его мне, и потому я не участвую в общем стремлении добиться решения предложенной им темы, Шамиль потребовал, чтобы вопрос был передан и на мое воззрение.

Соображая, что противоречие в этом деле ни мало не изменит его взгляда на вещи, а скорее повредит нашим добрым отношениям, я убедился в этом окончательно, взглянув на физиономию Шамиля: необыкновенно оживленное лицо его и яркий блеск в глазах, отражавших лихорадочное ожидание, ясно указывали, какая именно сторона его самолюбия открыта в настоящую минуту для нападения желающим. На этом основании, ни мало не медля, я отвечал, что эта болезнь, а по-моему, дар Провидения, может быть уделом только такого человека, который, будучи выше других во многих отношениях, в тоже время передается часто молитве и чтению книг духовного содержания; во время этих занятий, он некотором образом сближался с Богом, беседует с Ним, созерцает Его; и Бог по всей всесправедливости отмечает таких людей каким-либо знамением, для известности и поучения всем другим людям. И потому, я ни одной минуты не сомневаюсь, что и болезнь Шамиля, как он ее называет, происходит именно от этих причин, так как, безошибочно можно сказать, ни одна братия в самом обширном монастыре в совокупности не молится столько Богу и не читает священных книг так много, как это делает один Шамиль.

Нетерпеливое ожидание, в котором находился Шамиль, слушая мой ответ, обратилось после того в совершенное удовольствие, которое однако он старался по возможности скрыть. Не менее того, посмотрев с некоторою сановитостью на присутствующих, Шамиль торжественно указал на меня пальцем и еще торжественнее произнес: «Он угадал».

Все вышеозначенные показания Шамиля подтвердил и мюрид Хаджио в особом со мной разговоре; причем упомянул, что болезнь эта горцам была известна, и что они питали к ней высокое уважение, считая присутствие ее в человеке особенным к нему благоволением неба. Впоследствии, когда прибыло в Калугу семейство Шамиля, и мне удалось в скором времени сойтись с некоторыми членами его, они тоже подтвердили слова Шамиля и Хаджио, дополнив их высказыванием о двух причинах, вызывающих пароксизмы, независимо той, которую выставил Шамиль. Во-первых, он подвергается обмороку при внезапном сообщении ему какого-либо неприятного известия, а во-вторых, в то время, когда является к нему человек, имеющий до него надобность, но по каким-нибудь причинам не решающийся объяснить ее. Тогда Шамиль, взглянув на такого человека, тотчас падает в обморок, даже не зная о намерении просителя.

Изо всего этого, а также из подробностей, открывшихся в последующих разговорах с разными лицами, принадлежащими к семейству Шамиля, или к его дому, почти безошибочно можно заключить следующее:

1) Собственно болезнь Шамиля не подлежит сомнению и не есть притворство, но вместе с тем она есть не что иное, как каталепсия в соединении с началом водянки. Однако присутствие этой последней отвергается долговременностью существования названного симптома, который без деятельных пособий, давно бы должен был развиться в формальную водянку и приблизить ее к дурному исходу. Это самое обстоятельство и доставило возможность Шамилю считать так называемое им «размягчение костей» необходимою принадлежностью своей болезни, и указывать на это, как на сделанный самим Провидением знак, о котором я упомянул в решении предложено мне задачи.

2) Начало каталепсии следует отнести не только к периоду, указанному Шамилем, но даже гораздо ранее 1833 года. В это же последнее время, когда он увидел себя в переходном состоянии от звания любимого мюрида Кази-Муллы к званию Имама, – болезнь эта могла внушить ему мысль воспользоваться ею как средством, имеющим сильное влияние на суеверных горцев и вместе с тем полезным для усиления между ними своего видения, и для ослабления влияния Гамзат-бека.

3) Выражение: «в прежнее время чаще, а в последнее реже» ясно указывает на более частое употребление этого средства впервые годы Имамства Шамиля, когда чаще всего ему было необходимо принимать меры для укрепления в народе своего внимания, а стало быть, и своей власти.

4) Управляя Имаматом в продолжении всего того времени, когда извне окружали его самые неблагодарные условия, а внутри он представлял собою хаос, Шамиль непременно должен был изыскивать и пользоваться всякими средствами, которые только могли способствовать утверждению в его крае единства, а следовательно, порядка и надежды на успех. И нет сомнения, что он как вполне умный человек, искренно желавший блага своей стране и в совершенстве знавший все оттенки в характере своего народа, редко задумывался над выбором средств для своих административных целей, особенно, если средства эти казались ему верными.

Болезнь, продолжающаяся так долго и не имеющая при отсутствии пособий никаких вредных последствий ни на общее состояние здоровья больного, ни на его организм, без всякого сомнения не требует лечения и теперь: и едва ли представляет опасность для его жизни; но она должна быть очень интересна для медицинской казуистики потому, что причины, отвергающие существование в Шамиле водянкой, не взирая на столь несомненный признак, как «размягчение костей», усиливаются в своем значении совершенно здоровым видом Шамиля и всего его тела, которое с водянкою ничего общего не имеет, а следствие бесчисленного множества ран, огнестрельных и от холодного оружия, скорее походит на исполинский кусок битого мяса. И поэтому, если подробное исследование его болезни будет признано почему-нибудь полезным, то для этого необходимо вызвать его согласие постепенно, совершенно посторонним разговором и никак не начиная его прямо с болезни, потому что Шамиль лечиться не любит, докторов ex professio не терпит, и если только они выкажут пред ним настоящие свои намерения, то по всей вероятности, ничего не увидят и не узнают.

В заключение, считаю необходимым объяснить причину Калужского обморока. В числе мусульман, являющихся к Шамилю каждую пятницу для общей молитвы, сегодня пришел вместе с другими один из сосланных сюда горцев, по имени Абдулла, который постоянно режет для Шамиля всякую живность. Получив сведение, что в этот день необходимо зарезать несколько штук баранов и птиц, я послал сказать камердинеру Шамиля, что он приказал Абдулле зайти по окончании молитв ко мне. Не дождавшись этого, камердинер отправился наверх, где происходило молебствие; и Шамиль, заслышав его шаги, упал в обморок.

Так объяснил мне причину обморока сам Шамиль, говоря, что сердце чувствовало ту надобность, которую имел в нем камердинер. Я не счел нужным возражать ему ни на счет экстренности этого дела, ни в отношении того, что камердинер имел надобность не к нему, а к Абдулле.

5-го января. Сегодня Шамиль рассказывал мне о богатстве Кавказской природы и о разных достопримечательных предметах, которые, в бытность его Имамом, отыскивались, большею частью случайно, в курганах и лесах Чечни. К сожалению, полученное во время заговора известие о скором прибытии семейства пленника помешало продолжению интересных его рассказов, и я успел приобрести сведения только об остатках некоторых, по-видимому, допотопных животных.

Первое, о чем упомянул Шамиль, был человеческий зуб в 13 фун. весом. Зуб этот был вырыт в лесу близ аула Алистанжи еще до 1845 года и хранился в доме Шамиля с самого похода кн. Воронцова в Дарго. В это же время, он сгорел вместе с домом.

Мюрид Хаджио, подтверждая показание Шамиля, сказал, что он тоже видел этот зуб. Нет никакого сомнения, что это зуб мамонта.

Кроме того, Шамиль объявил мне, что в земле, занятой лесами на пространстве от Дарго до Веденя, есть множество остатков ископаемых животных, или как он говорит, «прежних людей», которые имели еще неизвестные науке размеры, именно: человеческое ребро длиною в оглоблю; кости рук и прочих частей тела тоже соразмерной этому величины. Но тут Шамиль поспешил приубавить, что сам он не видел, ни ребер, ни рук, ни ног, а только слышал о них, но слышал так часто и притом от людей заслуживающих доверия, что решается и сам говорить об этом, как о деле верном.

Мне кажется, что если б общество испытателей природы составило бы хоть самую краткую программу для руководства моего в расспросах Шамиля по этой части, то можно было бы получить подобного рода сведения более полные и разнообразные, нежели те которые будут собраны под влиянием моего невежества.

11-го января. Со времени прибытия в Калугу семейства Шамиля, я не видел его целых шесть дней: все это время, он совершал в кругу своих домашних благодарственные молитвы за благополучное с ним соединение, или сидел в обществе жены, рассказывая о том, что видел и испытывал в продолжение четырехмесячной их разлуки. Наконец, сегодня, пришел он ко мне сам и объявил, что он соскучился, предложил поговорить о чем-нибудь. Со своей стороны выбор темы для разговора я предоставил ему; но он настоятельно требовал, чтобы первый вопрос сделал я, обещая за это отвечать мне положительно и без утайки на все, о чем бы я, ни вздумал спросить его в этот раз. Он был в очень хорошем расположении духа.

Застигнутый врасплох, я не придумал ничего особенно замысловатого, а остановившись на первой попавшейся мысли, я спросил Шамиля, от чего до приезда семейства он печалился иногда о предметах далеко не первой важности, а между тем, ни одного раза не выразил сожаления ни о потере власти, ни о потере имущества?

Кажется, Шамиль не ожидал такого моего вопроса с моей стороны потому, что заметно было, как он для выигрыша времени пытался, впрочем с очень довольным видом, обличить меня в коварстве, которым, вместо одного условленного вопроса, я предложил ему два; со своей стороны я доказал, что сделал только один.

– Нет два, под конец возразил Шамиль: один – о власти, другой – об имуществе.

– Это почти все равно.

– Совсем не все равно: это также похоже одно на другое, как я похож на Персидского Шаха.

Персидский Шах шиит; Шамиль суннит. Между этими двумя сектами существует, как известно, вражда непримиримая. Впрочем, я тебе отвечу на оба вопроса, продолжал Шамиль: сперва о власти, а потом об имуществе.

И он говорил долго и много, однако, не мог высказать всего: частые намазы никогда не допускают полного окончания разговора о предметах сложных, как бы ни были они интересны для самого Шамиля; в последующие же дни не представлялось случая возобновить сегодняшний разговор, а вслед затем приехал полк. Богуславский, с которым все они отправились в скором времени в Москву.

Беседа «о власти и имуществе», характеризуя очень рельефно личность самого Шамиля, имеет в этом отношении большой интерес. Но так как он значительно уменьшится через отсутствие некоторых недосказанных подробностей, то я должен отложить описание этого предмета до следующего дневника. Теперь же, считаю возможным отделить из рассказа Шамиля один эпизод, который, как мне кажется, может иметь значение историческое.

В числе имущества Шамиля, разграбленного горцами во время последних событий на Кавказе, было много драгоценных вещей, принадлежащих частью самому Шамилю, а частью его женам. Потеря состояния возбуждает еще некоторое сожаление со стороны последних, да и то распространяется преимущественно на принадлежности женских нарядов; а если судить вполне беспристрастно, то сожаление возбуждается в них совершенным неимением приличных костюмов, в чем они убедились, рассмотрев на днях наряды жены переводчика Мустафы Яхъина, которые обратили внимание их не столько украшениями, сколько опрятностью, вследствие чего сами пленницы сознались наконец, что их собственные наряды не что иное как рубища в буквальном смысле этого слова. Впрочем, в горах существовала на наряды постоянная мода.

Соображая число лиц, составляющих семью Шамиля, и неизбежную необходимость одеть их всех с головы до ног теперь же, нельзя не опасаться, что, по крайней мере, на первый год, 10-ти т.р. ему не достанет.

Что касается самого Шамиля, то он, выражаясь известным афоризмом, думает обо всем этом также мало, как о прошлогоднем снеге. Только однажды выразил он сожаление о потере рукописи, содержащей описание собственной его жизни.

Теперь тоже, говоря со мною о причинах, по которым не доступно для него сожаление о потери власти и имущества, он высказал несколько слов, способных возбудить предположение о том, что есть еще предметы, кроме рукописной биографии, потеря которых для него не менее чувствительна. Впрочем, это никак не доказывает существования в Шамиле, каких-либо корыстолюбивых стремлений: приобретательная способность также мало в нем развита, как и в грудном ребенке, и столько же, как этот последний, Шамиль знает толк в деньгах и во всем, что составляет благосостояние частного человека.

Одним из многих доказательств этого убеждения могут служить предметы, о потере которых Шамиль сегодня говорил. Это были – корона Персидского Шаха Надира и парадное седло его.

По словам Шамиля, лет сто двадцать или сто тридцать тому назад, Кавказ подвергся вместе с Грузией нашествию Шаха Надира. Разорив на пути своем к Дагестану весь край, по которому проходил, Шах Надир явился, наконец, на Турчидаг, для покорения этого края. Но вместо ожидаемой покорности, он был разбит горцами наголову. Потеряв большую часть войска, весь обоз и казну, Шах Надир мог спастись сам, только обратившись в простого волка. В этот момент, когда окончательное поражение его сделалось очевидным, Шах Надир сбросил с себя корону и, пересаживаясь со своей лошади на другую, провозгласил: «да будет проклят тот из моих потомков, кто издумает еще когда-нибудь придти в эти страшные места»!

И корона и седло были осыпаны драгоценными каменьями. Остов короны был из железа, наружная оболочка серебряная литая, со многими золотыми украшениями, служившими оправою для камней. Общий вид короны напоминал католическую митру. Вокруг широкого конца короны был золотой обод, шириною немного менее ладони. На нем была надпись – стих из Корана. Над этой надписью красовались два большие изумруда, пускавшие от себя наискось по одному перу из золота. Выше их, как раз посреди короны, был третий изумруд, с таким же пером, но только вставленным вертикально. Продолжением этого пера за верхнюю оконечность короны служило тоже перо, только из брильянтов.

В таком виде знал Шамиль корону, также и седло, еще задолго до вступления своего в звание Имама. В глазах горцев, вещи эти не имели, по-видимому, большого значения, потому, что часто переходили из рук в руки как подарки, или как предметы мены и купли. В этих странствиях, они постепенно лишались своих украшений, и наконец, когда Шамиль, сделавшись Имамом, приказал разыскать их и купить у последнего их владельца, то они достались ему в совершенно истерзанном виде: большая половина драгоценностей была вынута без пособия каких-либо инструментов, кроме кинжала, или топора. Осталось в целостности одно брильянтовое перо, которое Шамиль заблагорассудил тоже отделить от короны, и вместе с нею хранил очень тщательно, как трофей, составляющий славу Дагестана. За всем тем, трофей Дагестана продолжал терять свою материальную ценность под руками жен и дочерей Шамиля, которые, пользуясь отлучками его из Дарго, вынимали понемногу камни для украшения своих нарядов. С сожалением говоря об этом, Шамиль приписывает такое варварство несовершенству женской натуры.

Наконец, корона и седло, в числе прочего имущества Шамиля, попались в руки горцев при разграблении транспорта, следовавшего из Ведения в Гуннб.

Где находятся эти вещи теперь – Шамиль не знает; но младший зять его Абдуррахим, объявил мне, что корону, или вернее, остатки ее, он видел у своих родных в Казикумух в то время, когда приезжал к ним из Темир-Хан-Шух пред отправлением в Калугу. Потом, заметив, что я очень интересуюсь этим предметом, Абдуррахим предложил мне эту корону в подарок, ручаясь, что его родные с удовольствием отдадут ее; и только просит позволения написать к ним с подпоруч. Грамовым, который вероятно скоро отправится на Кавказ и именно в те места, где проживают родные Абдуррахима.

Имея в виду, что означенная корона может составить приятное приобретение для одного из наших музеев, я со своей стороны принимаю смелость просить разрешения Абдуррахиму отправить с Грамовым письмо, которое предварительно может быть переведено на русский язык кандидатом Турминским.

Абдуррахим сделал мне рисунок короны от руки, чернилами и сухою тушью, настоящего употребления которой он до сих пор не знал, а кусок, взятый им в мое отсутствие у меня, он принял за уголь. Работа его продолжалась две минуты. Упоминаю об этих подробностях, как об одном из фактов, доказывающих необыкновенные способности Абдуррахима, выказывающего к тому же самое горячее желание учиться. Он еще очень молодой человек (18 лет) и потому учиться сначала – для него далеко не поздно. Выехав из Темир-Хан-Шуры едва умея сказать по-русски несколько отдельных слов, он, за пять недель путешествия до Калуги, выучился у шт.-кап. Гузей Разумова русской грамоте вполне и теперь читает, пишет и сочиняет очень толковые письма без всякого постороннего пособия. Все эти данные заставляют ожидать от Абдуррахима в будущем много очень хорошего.