Дама, Сердце, Цветы и Ягоды. Из романа «Франсуа и Мальвази»

Франсуа д’Обюссон поднял один такой сверток прозрачного ценнейшего по выделке сукна, легко продев его в маленькое колечко ножниц. Развернули, отходивший ушел на восемь туазов!

– Ну, бабы! – услышали они за собой от вошедшего Мачете, продолжая тем не менее лазить в самую нутрь ящиков, где находились изящные предметы домашней утвари и вообще доселе невиданное. На редкость удивляло то, какая контрабандная снедь доставляется сюда с востока и французы не стеснялись показаться в восторженном свете, вслух восхищались вещицами, так и сяк разглядывая и вертя… вызвали у Мачете впечатление мародеров и свиней в апельсинах. Д’Обюссон переводил вслух безэмоционально, почти задумчиво занимаясь своим делом и не будь его посредничества, кто знает как бы они отнеслись, как бы отнесся к этим эпитетам д’Олон, не слыша их от шевалье Франсуа, спокойно выговаривавшего это же самое и о себе.

– А там что? – спросили у Мачете показывая на семь или восемь закрытых на замок одностворчатых дверей в глубоких пролетах. Освещалась длинная зала со стороны двора от окон, забранных снаружи решетками.

– Это кладовые комнаты, там тоже самое с той лишь разницей что всем этим барахлом забито до потолка. —ответил Франсуа после бойкого баритона, повторяя довольно фальшиво, – Только не ломайте, есть ключи… Они в комнате главаря заперты в секретере… ключ от секретера у главаря висел на шее.

– …А теперь он у меня! – отвечал Мачете со скрипящим фальцетом на каждый вопрос ровно на столько, на сколько он затрагивал неясности, и на последний с показом оного.

– Так отдай его нам!

– Так, а жрать вы собираетесь?! Ворота закрывать нужно?! Уже вечер!! …Чем копаться в барахле, идемте смотреть на то что касается вас, вина, окорока, пленниц! – орал на них Мачете, последним вызвавший у серьезно внимавшего д’Олона визгливую усмешку одобрения, породившую затем хохот. Они пошли в комнату главаря, чем-то отхватившую от великолепного убранства залы.

– А кто этот Длинный? – спросил д’Обюссон, когда Мачете открывал выпуклую чугунную дверцу.

– Дуримаро. – указывая на длинную вытянутую постель в этой комнате выпалил тот, – следующие две комнаты у него приемные; там жили его девочки и мальчики.

Всем скопом французы спустились в глубокие подвалы, представлявшие собой запертые смежные площади, заваленные съестным на любой вкус и в таком количестве, что для прохода оставались только маленькие дорожки, еще же и промежающиеся крышками от погребов под ними! Вина, пряности, мука, мешки с орехами, белым зерном риса; здесь уже взрослых людей превратило в голодных детей… залезли в мед, и чтобы не портить у всех аппетита Мачете вывел их в тюремный коридор к заложницам… Правда никаких наложниц в камерах не оказалось, но оказался раздавшийся вокруг себя жирный дядюшка, грузную тушу которого с трудом протиснули в створ дверей.

– Папаша Бонанно!…из Калатафими. С вас хотели взять двести унций,6 но вы решили лучше поголодовать и потерять двести унций собственного жиру! – объяснил Мачете ажиотажным голосом, вызывая хохот. Более с ним разбираться было нечего, Мачете всунул ему в зубы прихваченную с собой обрезную ножку окорока, и пошли наверх.

Бертон с Экстером при поддержке аббата Витербо организовывали уже поотставших стаскивать на кухню необходимое. Ворота были уже закрыты, пристройку расчищали, началась подготовка к предстоящему празднику, и чтобы времяпрепровождение не тянулось без задних мыслей основная часть «французов» разошлась по коридорам и комнатам готовить ночлег. Впрочем это продолжалось недолго, стоило только занять свою постель, коих в светлых выбеленных комнатках было куда больше чем требовалось. Поднялась морока с перестиланием подозрительных лежбищ, коими пользовалось прежнее отребье. Когда из кладовых комнат залы перетаскивали контрабандное добро в одну, пришла мысль застилать постели темно-пестрой тканью парчи, которой было так много что она замучила. Мачете моментально предложил: «Шелком!» – протягивая оный в блестках.

Наконец когда все было готово и приготовлено, господа-французы с Менорки расселись за длинные столы, расставленные по двору, пока еще не начало темнеть. И весь вечер с заходом на ночь при кострах подсвечиваемо и обогреваемо был проведен ими в самом наиприятнейшем духе.

Глава XXX. О том как жили в Шандади

Весь последующий месяц Шандадский замок представлял из себя внутри огромный солдатский лазарет из комнат-палат, пахнущих различными лекарствами, бальзамами и запахами аптечки, которые испускали от себя постели с тяжело раненными и те кто мог ходить, но был и сам мотан-перемотан, и обильно сдобрен мазями. У графа де Гассе все тело начиная от головы до пояса было перемотано белой материей и рука получившая основной удар выстрела дробью, висела на повязке. Кольчуга в данном случае не помогла или помогла плохо. Но чем лежать, де Гассе предпочитал находиться в движении, лишь накинув на плечи некое восточное одеяние, очень напоминавшее европейский сюртук, но укороченный. И хотя аббат Витербо с доктором д’Оровиллом каждый раз перевязывая его, строго настрого приказывали лежать и как можно меньше шевелиться, эти правила лечебной практики, как им, так и многим другим не выполнялись вовсе, да и как можно было улежать, когда за оконцем чувствовался яркий солнечный день и деньская суета. И снаружи замкового корпуса Шандади представлялся таким же оживленным как и в день предшествовавший штурму. Однако не все остались живы до нынешних прекрасных дней, не многим более шестидесяти насчитывали теперь ряды французов, расставшись со своими в церквушке и на кладбище ближайшего селения. Особенно большие потери понесли моряки, но коренастый здоровый Тендор и заметившийся бросатель лота Арман, выжили, оставшись с половиной из своей команды. Объяснялось сие соотношение тем, что им выпала участь защищаться против англичан и основной натиск второй части штурма с ними вступившаяся, так же пришелся на ту стену, где они стояли и выстояли, полягши почти все… Затем ещё должно быть умирали от заражений – бича того времени и жаркой погоды. Потом и кровью исходившиеся все были к доктору д’Оровиллу, но благодаря стараниям выше обозначившихся медиков, постепенно поднятые. Никто будучи доставленным на постель в руки доктора д’Оровилла не скончался после, какими бы тяжелыми и смертельными не казались полученные раны, в каком бы безысходном положении не пребывал принесенный раненный, ему самым наибыстрейшим и наименее болезненным образом производилась операция по удалению пули и залечиванию раны. Ни каких заражений при том не случилось благодаря особым мазям-бальзамам. Но особенно много работы на всю оставшуюся часть ему и его сподручным пришлось производить после окончательного снятия осады, когда тяжело раненными и убитыми оказалась заваленной вся стена примыкающая к башне, еще которую можно по праву назвать д’Олоновской – единственному, кто отделался ударом в лицо, по долго светившемуся потом месту. На других же участниках обороны изобиловали огнестрельные раны не предохраненные даже теми же сетками.

Та ночь представлялась кошмарной, тяжело раненных несли и вели один за одним; их казалось было больше, чем оставшихся невредимыми, это и было так на самом деле, потому что таковых и легкораненных осталась самая малость. Характерная черта: преобладание опасных ранений над смертельными может и объясняло то обстоятельство, что осажденные французы были хорошо защищены фортификацией и как никак и сетками…, но в пробитой во многих местах сетке-кольчуге вынесли со стен де Сент-Люка. Он умер на руках.

Смерть Монсеньора сыграла все же решающую роль в удержании замка за собой. Потом они ходили к скалам смотреть как все было в ту памятную ночь. Кто мог полезть, полез по тому пути, которому лезли Мачете и Франсуа. В этот раз шевалье показалось здесь все совершенно другим, нежели он представлял. В памяти его остались совершенно другие картины и впечатления. Днем же на свету пропадали и ощущения зажатости, и при взгляде вниз не черная темнота, а теневые заросли акации и прочего кустарника, зеленого, но не густого, виделись им.

Каждый желающий имел возможность расположиться на том месте откуда велась стрельба.

Постепенно по мере все дольшего проживания в Шандади, жизнь французов все более и более чаще выходила наружу за рамки резко очерченные стенами и всегда запертыми воротами. Кроме тех двух раз, что они выезжали вместе с монахами-августинцами везти на похороны своих погибших товарищей и того раза, что массово выходили к скалам, их бытию постоянно приходилось сталкиваться с внешним пространством, попервой казавшимся враждебным и опасным. Ворота все чаще и чаще оказывались раскрытыми, выливая внутризамковую жизнь наружу, вместе с выгоном табуна выгуливаемых на поле перед воротами коней, каждый день. Так же каждодневно выезжали к ручью пополнять запасы свежей воды. Но постоянно, когда бы то ни было закрыты ворота или открыты, на башне и на крыше корпуса под тентом всенепременно был выставлен дежурный караул при смотрительном приборе графа.

Одинокое серо-коричневое сооружение Шандади, которое уже привычно было видеть со стороны, не казался теперь более островом, или как его называли «кораблем» в безбрежном оторванном пространстве… Из Калатафими прослышавшей через папашу Бонанно о новых владельцах замка и их отношению к нему, охотно привезли им требуемого фуража. Так однажды утром к ним в ворота постучались, но так тихо и ненастойчиво, что никто ничего не заметил. Стук «из-под низу» повторился опять. Со смотрового оконца башни выглянули и поглядев некоторое время в раздумии вниз, а потом по сторонам крикнули вниз чтобы оттуда убирались.

На третий настойчивый и продолжительный стук клюкой в добавок с недовольным ворчанием слабо вырывающимся из шамкающего рта Мачете обратил внимание и быстрым шагом поспешил к воротной калитке открывать, появившийся перед высоким порогом дед моментально отвесил ему удар клюкой по плечу.

– Пошто так долго не открывал? Столько ждать заставил! – пояснил дед. – Всегда открывай раз стучусь, – продолжал он в успокоившемся ворчливом тоне, опираясь на руку Мачете и с помощью его преодолевая высокий порог. Дед, в одежде библейских времен, холщовой и висящей полами до самой земли, волочась по ней ни слова больше не говоря пошел на дальний конец двора к расставленным столам. Длинная дедовская бородка раскачивалась словно на ветру. Наблюдавшим за сценой встречи важного гостя Мачете пояснил кого они принимают. То был ни кто-нибудь а Люцифер-отшельник, по-видимому тоже в свое время известная на всю округу кличка. Франсуа и самого смех разобрал, когда он сказал находящимся поблизости перевод прозвища.

– То одиночка, то отшельник, – проговорил де Гассе, захлебываясь в сдерживаемом внутреннем смехе, прорывавшемся наружу сквозь нос.

Дед был усажен за стол и обслужен бесстрастно-услужливым Урри, поставившим перед ним чашку с водой с небрежностью присущей грубым мужским натурам. Сунул кусок хлеба. Затем сходил в корпус, и должно быть в погреба, раз принес оттуда ножку окорока, так же грохнул на стол и ножом стал состругивать с нее на столешницу тонкие ломтики. Затем собрав их в руку плюхнул в бульон. Эпитетом к такой обходительности могли бы послужить слова: «на, жри на здоровье!» И дед налегал на подсовываемое так, что казалось бы должно было трещать за ушами. Окончив трапезу он благодарственно издал на лице благодушное выражение с беззубым ртом. В это же время из-за ворот вернулся Мачете.

– Все-то у вас здесь хорошо!…Вот если бы вы мне ружьишко выделили, было бы еще лучше! А то старое-то у меня вовсе прохудилось, с коих годков им воюю.

Мачете принес с оружейной новый и главное легкий пистолет, подал.

– Вот спасибо, – проговорил дед довольно, – А пули и порох у меня есть.

Теперь и ружье у него было, можно было прощаться, желать доброго здравия и ступать своей дорогой до ослика, который привез его откуда-то из под Сегесты-развалин, где он жил и обретался, как немного после разузнали действительно под самой Сегестой-амфитеатром, на горе, в тоннельчике, что выходит с самого боку трибуны от водослива, и кажется снова нанялся пасти у скотника его овец из овчарни, расположенной на том же холме, ниже.

Усадив деда на ослика, Мачете сунул ему вдобавок ножку окорока и отправил в обратную дорогу.

На следующий день после этого, граф д’Олон и с ним двое выздоровевших, кажется де Гассе и Бажоль собрались на охоту в дальние горные леса, пострелять какую-нибудь дичь, но все больше для того чтобы развеяться. Однако же вернулись они сравнительно скоро. Как оказалось не далеко уже до места охотничья тройка встретилась с крестьянами, которые указывали на горы и предостерегали: «Дуримаро!». И д’Олон благополучно решил что такая охота в лесу напополам с шакалами мерзкая вещь, того и гляди на самого охотиться начнут. Еще что они узнали / Франсуа расспросил об этом поподробнее /, доброжелательные крестьяне на бахвальство д’Олона по поводу Монсеньора понимающе кивали головами, указывали в сторону Сан-Вито и показывали на пальцах «восемнадцать». Последнее герой Шандадской осады понять так и не смог, хотя немного понимал по общеитальянски. Ну разве что восемнадцать дней со смерти прошло и здесь традиционно именно этот срок отмечали. Говор крестьян ему вообще был не понятен. Шевалье Франсуа ещё предположил, что если говорят о дворце, указывая число восемнадцать, то это соотношение у крестьян может значить только одно: восемнадцатого числа в Сан-Вито устраивается празднество. С этим мнением он подошел справиться к Мачете.

– Не-ет, – возразил тот, – восемнадцать, это восемнадцать лет!… Исполняется нынче княжне Мальвази; а не число, которое к тому же уже давно прошло. Она первомайский цветочек.

– Стой, так это та девушка, которую провозили по дороге с целым эскортом? А почему Сан-Вито…?

– Здравствуйте с разъездом!? Она же кузена Монсеньора!

Ласковые воспоминания снова загорелись в нем и он решил непременно съездить к ней на празднество…, тем более что у них к ней нагорело множество неотложных вопросов!

– Так через сколько времени состоится это празднество?

– Точно сказать не могу, пойду посчитаю какое сегодня число, потом скажу. Но ты промазать не бойся. Всегда ее празднества растягиваются на два-три дня… А что говорить о совершеннолетии, когда она стала взрослая и сама себе там хозяйка. Вот и давай, подъедь к ней.

Съездить к ней Франсуа решил и без подначиваний Мачете, и всю неделю, оставшуюся до долгожданного дня он провел в странном смешении чувств. Ему в голову постоянно лезли мысли из той обязательной части встречи, что должна пройти в конфиденциальном духе. Его французы, которых он от себя представлял, занимали ее Шандадский замок, который принадлежал ей еще по наследству от отца и практически хозяйничали на всем прилегающем к замку Шандадском владении. От Мачете он знал о корабле, которым прежде располагал и использовал маркиз Спорада. Предположительно предполагалось предложить обмен того на другое, если конечно он найдет в себе силы разговаривать с прекрасной княжной, у которой они до сей поры жили без единого намека на нежеланность, но и без единого знака внимания с ее стороны. И если так обернется разговор, то говорить с ней с позиции силы, заставящей относиться к ним с большим вниманием. С другой стороны еще не зная как к ним отнесется эта принцесса из вражеского дома, который угас с его непосредственным участием, не посчитается ли ей за честь по здешним нравам устроить им кровавую вендетту? Совсем не зная ее, он чувствовал к оставшемуся у него в памяти образу необъяснимое чувство ревности, легкое, но способное вызвать в нем укор даже к тому, что она устроила большое празднество с многочисленным набором гостей и ухажеров. Так же его мучали опасения относительно ее самой: такая ли она есть на самом деле, какой казалась ему сейчас? У него возникло то впечатление, что это именно она, та которая ему так часто представлялась задолго прежде, как идеал. Внутреннее чувство подсказывало ему что именно ее образ, спокойной и прелестной женственности пленяет его разум и сердце… Но как часто случалось что первый нарисованный в представлении образ оказывался до крайности неверен, и так же возникавшие и долгое время теплившиеся чувства тотчас затухали с последующими взглядами на уже не то.

Так или иначе шевалье д’Обюссон потихоньку собирался на переговоры; раненные выздоровели настолько, что могли таковыми не считаться, разве что кроме де Эльяна, они все снова были на ногах.

Часть III. Дама Сердца

Глава XXXI. О том как д’Обюссона встретили в Сан-Вито

Ближе к полудню воротная калитка Шандадского замка приоткрылась выпустить вовне седока, выезжавшим из нее верхом на коне, чуть пригнув при этом голову. Приподняв же ее, он ощутил на себе приятно заслепившее глаза ласковое воздействие утра, еще сохранившего остатки ранней свежести в пасмурной ветренной погоде и сиявшее чистотой и небесной голубизной на отдалённом обозримом пространстве раскинувшимся перед ним вдали. Дверь сзади закрылась и шевалье д’Обюссон или просто Франсуа засим наконец-то оказался вольно предоставленным самому себе и на самом начале этого пути, который постоянно его манил и звал, на который он столько раз чуть не срывался встать раньше времени и удерживался лишь благодаря желанию продлить свой визит предстоящим балом.

Наконец вырвавшись из тисков времени, отделавшись от назойливых вопросов по поводу сборов, могущих повлечь за собой попутчика, оставив все прочие неприятности позади, он со спокойной душой и беспокойным сердцем отправился в далекий путь во дворец, где царило праздное оживление и веселье и где он надеялся познакомить с собой обожаемую хозяйку; сам-то он был знаком с каждой складочкой ее восхитительного тела, нежного и смуглого, еще неизведанного, не испробованной податливостью обнаженных девичьих прелестей, удовольствием полного обладания и эротических наслаждений с ней.

Он ехал ей навстречу, весь отдавшись во власть пламенного воображения, могущий поэтому ехать начало пути только конским шагом, выдерживая ходку коня, даже на спусках. Давно прошло то время, когда оглянувшись назад он с самого пологого места склона шапкообразного холма в последний раз увидел Шандади, устремившись далее по следам вытоптанным уходящими англичанами, и до сих самых пор, оказавшись на поднятии, далеко позади среди массы вершин узнавал знакомую выпуклыми очертаниями синеватую шапку.

Так могло показаться, он слишком много теряет времени, что может и до вечера не успеть, но будоражащие воображения снова захватывали его и уводили из этого во внутренний мир пылкой горячей души. Будущее рисовалось ему самыми розовыми и романтическими красками захватывающими и умопомрачающими рассудок до ослабления и полного изнеможения внутреннего состояния.

Но стоило пустить коня галопом и длительное время продержать себя на быстром скаку средь зеленого горного ландшафта, на кажущемся ветерку, не сказать свежего, но чистого воздуха, как слабость пропадала, заменяясь возвращавшимися силами, он снова чувствовал себя как прежде своесильным и неотразимым в своем стремлении к достижению желаемой цели. Франсуа опять ощущал в себе те силы, что позволяли ему легко входить в свой жанр. одновременно с этим чувством полного превосходства над обстоятельствами он не мог не быть доволен своим щеголеватым видом, пошитым Бертоном, в прошлом дворецким портным, мастерски отделанным в том стиле моды, который принимал сам носитель, из материала от которого за сто туазов отдавало контрабандой Монсеньора. Срока у Бертона было предостаточно, чтобы показать все свое искусство твердой руки, вооруженной иглой и чтобы учесть все вкусы и притязания заказчика, дражайшего и милостивого просителя. В результате чего шевалье Франсуа д’Обюссон мог поехать к своей даме, какая бы она не была ослепительно бриллиантовая, в превосходном оперении без единого сомнительного чувства. В одеянии сшитом по последнему крику французской моды неких пор и в самом роскошном обрамлении он намеревался произвести на балу фурор и тем так же привлечь к себе внимание. Стремление естественное и присущее каждому молодому человеку своего времени, привлечь чисто внешним, но он-то будучи необыкновенным и сам по себе внутри, потому и готовил ей такие сердцеедные и завораживающие довески, которые просто не удерживались в его представлении и пади они на воображаемую, пала бы любая и наяву.

В таких-то представлениях о увиденной им прежде девице, пленявшей душу своим образом, оставленным за несколько лучезарных мгновений и поныне, шевалье Франсуа заехал на ту самую дорогу, что снова и снова напоминала ему о ней, где он впервые ее увидел.

Однако он доехал только до дороги, а времени прошло столько, что солнце заметно отклонилось от зенита. А он только достиг дороги в размеренной езде, стараясь как можно в большей сохранности беречь свой хрупкий и нежно-роскошный костюм. Но стоило ему погнать своего скакуна и прогнать туазов двадцать по пыльной мягкой дороге, поднимая клубы пыли тотчас как выброшенная вперед конская нога погружалась в воздушный слой пыли, шевалье Франсуа прозорливо подумал что приедет он во дворец уже в костюме кочегара и очень посожалел о том что не предвидел этой оказии и потерял столько времени на пути, где можно было вовсе не беречься /сравнительно/ и подумать о дороге как о наиболее опасном участке пути, где его великолепный вид может потерять свой прежний блеск.

Шевалье Франсуа и без того уже давно придержавший ход коня, вообще вдруг остановил его в тот момент когда очередное возникшее в голове понятие напомнило слово «блеск» …и заставило взглянуть вперед по дороге… Ведь эта дорога вела в Сан-Вито, который чуть больше месяца назад похоронил своего властителя!…И не вызовет ли его блестящий расфуфыренный вид – нежелательной настроенности по отношению к нему? Этого испугаться мог любой француз, тем более едущий пылким интриганом шевалье Франсуа, легко ранимый в своем стремлении к успеху…«Не вызовет!» – решил он мысленно и тронул коня, далее стараясь держаться менее пыльной обочины. Как раз ему-то и нечего придерживаться гостевого приличия, скорбеть ему было бы просто-напросто лицемерно и тот дурак и маразматик, кто нравоучительно подумает обратное.

В таком и прочем раздумии о всяком разном, он проехал довольно долгое время, когда в конце концов устал от них головой, устал вообще и завиденный по левую сторону обочины высокий дом с приусадебным хозяйством заезжего типа, поманил заехать туда.

Харчевня называлась «Маленький рай» и хозяин ее – маленький кругленький толстячок фра Жуозиньо, встречая на входе, представился ему так. Проведя там некоторую часть времени в сытном подкреплении, потому что любые празднества и тем более балы для него представляли сущую голодовку, шевалье д’Обюссон снова устремился в путь, а прежде чем залезть на коня спросил дорогу до дворца. Очень удивился тому, что к нему ведет не эта дорога, а небольшая другая ответвляющаяся перпендикулярно на север, которую он наверняка проехал бы, не спроси!

Боковая дорожка оказала с не такой уж и маленькой, и изъезжена она была изрядно. Сразу за ним с «Большой дороги», как ее называл Мачете, на нее съехала карета герцога Неброди, с которым он учтиво познакомился снимая шляпу и его дочери послал комплимент, которая была тоже красива собой, как он потом узнает, как и большинство итальянок, но не произвела на него совершенно никакого впечатления. Мысли и побуждения были целиком захвачены другой, и стремился он не к разговору со случайными попутчиками, а к Сан-Вито стеной, видевшемся из-за леса, соснового и лиственного, раскинувшегося по обе стороны дороги и по левую почти до самой стены смыкающийся в сплошную с округлой высокой башенкой, которая немного возвышалась за продолжением за ней, чего именно со стороны дороги удаленной от крупного основания башни определить было трудно, да и в данный момент шевалье Франсуа относился к конфигурации громады Сан-Вито с полнейшим безразличием, его манили к себе внутренности и что в них.

Дорога же заходила все более влево, заходя наперед к главным пропускным воротам, напротив лицевой части квадратичного сооружения самого дворца, оставляя на противоположной стороне древнюю кладку башенки, которая была сложена из того же камня, что и массивная крепостная стена, которая обрывалась же на первом углу-загибе в совсем небольшую оградительную стену, из-за которой видны были крытая листовым железом крыша и частые полукруглые глазницы суховатых окон, расположенные по карнизу. Даже при взгляде мельком у д’Обюссона осталось впечатление по цвету чего-то легкого и коричневатого, разбавленного в светлые тона солнечным светом. Когда же он держась кареты обогнул стену и въехал вслед за ней в ворота, его поразило обилие ярко-зеленого с белым, поднимающимся к коричневому, просеченным белым, кажущимся длинным даже вдалеке, и пожалуй зеркальному фасаду без всяких натяжек грандиозного дворца, но рассмотреть до мельчайших деталей, что всегда занимало внимание шевалье Франсуа ему не удалось, так как заглядевшись он по привычке слез с седла и кабины карет высокоподнятых на больших рессорных колесах загородили обозрение, не предвещавшего ничего хорошего. С поникшим настроением, напавшим что-то начинались эти гости, на которые возлагались столь радужные задумы и теперь резонирующие на какой-то повеявшей внутри прохладой. Среди множества карет, распрягаемых коней и слуг, снующих по разные стороны он самолично отвел своего коня до конюшни, где передал поводья вышедшему навстречу конюху.