Город чудес

Неужели они сами обладали неким подобием божественной силы, как миниатюрные версии своих родителей? Удалось ли каджу казнить их всех? Или они нашли способ спрятаться? Мы точно не знаем. Но если они и живут в этом мире, то пока не объявили о себе.

Д-р Ефрем Панъюй. «О жизни Божеств»

По тротуару бежит мальчик, и от бега его легкие горят. Он ныряет под навес, поворачивает вокруг фонарного столба, рывком пересекает вымощенную брусчаткой улицу. Старушка, выходящая из бакалейной лавки, сердито глядит ему вслед, когда он мчится мимо выставленных напоказ яблок. Лавочник кричит: «Осторожнее!» Но мальчик не обращает на них внимания, помня лишь о следующем повороте и следующей улице, и в лучах солнца его лицо покрывается каплями пота.

Быстрее, еще быстрее, как можно быстрее. Он должен оторваться от преследователя, он просто обязан это сделать.

По идее, задача не такая уж трудная: улицы Мирграда похожи на замысловатый лабиринт, так что заблудиться здесь можно и по пути домой. Но пока что оказалось, что от этого конкретного преследователя потрясающе тяжело избавиться.

Поворот, еще поворот. Вниз по ступенькам, мимо пустырей, и снова в переулок…

Мальчик останавливается, хватая воздух ртом, и нетвердым шагом направляется к боковой улице. Ждет, тяжело дыша, и осторожно выглядывает из-за угла.

Никого. Улица пуста.

Может, ему удалось оторваться. Может, здесь и впрямь никого.

– Наконец-то, – говорит мальчик.

А потом свет… сдвигается. Искажается. Меняется.

Тени у его ног начинают кружиться.

– О нет… – шепчет мальчик.

Он поднимает голову и видит странное зрелище, но такое, которого ожидал и даже страшился: ясное летнее небо прямо у него над головой заполняется темнотой, как будто в атмосферу впрыскивают вечер – оттенки индиго, темного пурпура и черноты клубятся на бледно-голубом фоне. Мальчик смотрит, широко распахнув глаза, как тьма наползает на солнечный диск, стирает его, закрашивает, как будто солнца там никогда и не было.

Звезды светятся в этой новой тьме, которая нависает прямо над ним: холодные, далекие, мерцающие белые звезды. Мальчик знает: если он промедлит еще немного, небо над ним станет непроницаемо черным и эти яркие звезды сделаются единственным источником света.

Мальчик поворачивается и бежит со всех ног по переулку. Небо над ним расчищается, как будто до сих пор он находился в тени грозовой тучи: возвращается солнце, и яркая небесная синева проступает опять.

«Слишком близко, – думает мальчик. – Чересчур близко, чересчур…»

Подступает отчаяние. Он знает, что должен использовать один из своих трюков. Ему не нравится делать это на бегу, но выбора нет…

Он закрывает глаза, воображает город вокруг себя и выискивает их.

Обнаружить их удается не сразу – он не находится вблизи от какого-нибудь из кварталов развлечений, так что рядом очень мало театров, ресторанов или баров, – но потом он видит, как поблизости что-то вспыхивает, некий спутанный клубок чего-то яркого, серебристого и трепещущего, весело подрагивает на фоне мрачного и сдержанного дневного города.

Он тянется к этому клубку. Хватает его.

Становится им.

Мир вокруг него меняется.

В его мыслях всплывает последняя строчка:

– …и пастушка, конечно же, говорит: «Ну, на отца, знаете ли, тоже не похоже!»

Внезапно уши мальчика наводняет славный, чудесный, счастливый звук: люди смеются, гогочут, по-настоящему хохочут до слез, до колик, и мальчик вместе с ними весело хихикает.

Приходится приложить усилие, чтобы вспомнить о происходящем. Он открывает глаза и видит, что находится в лачуге возле Солды, окруженный грязными рыбаками, которые распивают сливовое вино из бутылок. Никто из них не замечает внезапного появления юного, бледного континентского мальчика, который как будто возникает из пустоты. Они ведут себя так, словно он был с ними в компании всегда. Один пьяный рыбак даже предлагает ему глотнуть вина, и мальчик, все еще хихикая, вежливо отказывается.

Еще слишком ранний час для такого праздника. Но он благодарен за возможность. Вино создает веселье, веселье создает смех, а смех дарит ему…

Мальчик смотрит в окно рыбацкой лачуги. Он в трех милях от переулка, где был перед этим.

Он облегченно вздыхает и договаривает:

– …выход.

Но потом хмурит лоб. Ему кажется, или небо над ним темнеет? Прямо над хибарой?

Неужели это звезды сияют так холодно и чисто наверху?

Он смотрит, как небосвод заливает густая тьма, словно кровь, которая просачивается сквозь повязку.

Мальчик отчаянно соображает. Еще один трюк, еще один поворот. У него нет выбора.

Он закрывает глаза и ищет.

Еще один клубок серебристой радости. Этот не такой толстый и непристойный, но его все равно должно…

Мир вокруг него меняется.

…хватить.

Он слышит голос:

– Где же Миша? Где мой… Миша!

Слышится веселый смех. Он открывает глаза и видит, что попал в маленькую квартиру. Кудрявый младенец лежит на диване и истерически смеется, а его мама прячется за спинкой дивана и выглядывает оттуда, восклицая:

– Где мой Миша? Куда подевался мой дорогой малыш? Неужели он… здесь!

Новый взрыв восторженного хихиканья. Никто из них не замечает внезапного появления мальчика, но, наверное, это потому, что они слишком увлеклись игрой. Смех ребенка заразителен: мать начинает смеяться, от чего малыш смеется еще сильнее.

«Помни, где находишься. Помни, что происходит».

Мальчик подходит к окнам квартиры. Видимо, он примерно в семи милях от рыбацкой лачуги. Он все еще чувствует тот, другой, клубок смеха – рыбаки продолжают делиться похабными шутками – и может определить расстояние между ними. Достаточно далеко. Никто не может перемещаться так быстро. И как его преследователь вообще узнал, куда он…

Мальчик застывает.

Тени на улице снаружи начинают меняться. Тьма наводняет небо, как будто сама ночь проявляется прямо над ним.

– Нет! – говорит он. – Нет, этого не может быть!

Мать и младенец истерически смеются позади. Он чувствует ее радость, боль в животе от слишком сильного смеха, веселье, которое затмило все прочие чувства.

Он хочет остаться здесь. Это его суть – его дело, его любовь. Но надо снова двигаться вперед.

«На этот раз – дальше, – думает он. – Иди и не останавливайся».

Он закрывает глаза. Находит очередной смех, очередную яркую искру радости.

Мир меняется.

Он в доме на окраине Мирграда. Мужчина сидит на полу кухни, а вокруг него разлита огромная кастрюля макарон, и желтый соус ярко выделяется на фоне белой плитки. Его лицо покраснело от смеха, а жена стоит в дверях, завывая от восторга.

– Я же тебе говорила, что она слишком тяжелая! – восклицает она, хватая воздух ртом. – Я же говорила!

Мальчик тоже смеется, хоть у смеха есть привкус постыдного ликования. Потом он закрывает глаза и снова ищет.

Мир меняется.

Он в студенческой спальне при университете. На кровати сидит обнаженная девушка, и ее тело конвульсивно содрогается от смеха. Глядя на нее, трудно понять, что смешного происходит, – но лишь пока не увидишь голову юноши меж ее бедер, а остальное его тело скрыто под одеялом.

Мальчик смеется вместе с нею. Ее смех – как солнечный свет и осыпающиеся цветочные лепестки в его сознании. Но он знает, что должен двигаться дальше.

Он закрывает глаза. Тянется.

Мир меняется.

В переулке играют в мяч, и после неудачного броска один молодой человек лежит на земле, держась за пах и хватая ртом воздух. Другая молодежь гогочет, не в силах удержаться, а юноша повторяет: «Не смешно… честное слово, не смешно!» – однако это лишь заставляет их смеяться еще сильнее.

Он ухмыляется. В этом смехе ощущается жестокость, привкус меди и крови. Но мальчик знает, что должен двигаться дальше.

Он закрывает глаза. Ищет.

И снова все меняется.

Он во внутреннем дворе. Пожилые мужчина и женщина сидят в деревянных инвалидных колясках на солнце, их ноги укрыты одеялами. Они слабо хихикают, вспоминая какую-то древнюю историю из давно минувших дней.

– Она действительно мне это сказала! – говорит женщина. – «Горячей, чем жесткий член», – вот что она сказала, прямо перед всеми. Клянусь тебе!

– Я знаю, я знаю! – говорит мужчина хрипло, но с улыбкой. – Но кто мог в это поверить?

Смех мечтательного недоверия, омытый радостью двух хорошо прожитых жизней. Его сердце поет, ему хочется слушать этот смех, ощущать его вкус. Но надо двигаться дальше.

«Я смех, – говорит он, закрывая глаза. – Я там, где есть веселье. Так что он никогда не сможет поймать меня…»

Он протягивает руку. Еще один клубок, неряшливый, пьяный и кривой, серебристый смех того, кто хорошенько набрался.

«В шторм годится любая гавань», – думает мальчик и хватается за этот смех, тянет себя к нему.

Мир меняется…

Он открывает глаза. Он думал, что окажется в баре или чьей-то комнате, но… похоже, это подвал. Тусклый подвал с одним столом и одним стулом.

На стуле сидит сайпурец и хихикает, но понятно, что это происходит не по его воле: глаза у него остекленели, по подбородку течет слюна. Несмотря на это, у него вид солдата, как и у женщины, которая стоит у него за спиной с пустым шприцем в руке. Они оба в тюрбанах, что типично для военных, но к тому же они подтянутые, мускулистые, как люди, которые делают из собственных тел оружие, в особенности женщина: в ее жестком, мрачном лице и янтарно-золотистых глазах есть нечто, свидетельствующее об опыте командования и смертоубийства.

Мальчик глядит на них. Но потом женщина со шприцем делает кое-что очень странное: она смотрит ему в лицо с таким видом, словно за что-то извиняется. Это должно быть невозможно – когда мальчик перемещается, он становится воплощенным смехом, духом веселья, невидимым для смертных глаз, – но эта сайпурская женщина просто улыбается ему с оттенком сожаления и говорит:

– Привет.

– К-как? – спрашивает мальчик.

– Он подумал, что, если заставить тебя все время прыгать, в конце концов ты окажешься здесь, – объясняет женщина. – Просто нужно было принудить кого-то смеяться достаточно долго.

Затем мальчик чувствует нечто покрывающее одежду обоих людей: силы, замыслы и структуры, вплетенные в ткань.

Мальчик моргает. Два солдата носят защитные чудеса, божественные чудеса, но они такого типа, которого он никогда раньше не видел. Так кто же мог их сделать?

Сайпурская женщина смотрит на что-то позади мальчика.

– А-а. Ну да. Значит, все в сборе.

Мальчик оборачивается.

Позади него стена тьмы – не теней, но самой ночи, стена огромной, бесконечной черноты, пронизанная холодно сверкающими звездами…

Из темноты доносится гулкий голос, такой же холодный, как свет звезд:

– ГДЕ ОСТАЛЬНЫЕ?

Мальчик кричит.

* * *

Грохот, рев, и поезд выходит из туннеля.

Сигруд просыпается. На то, чтобы вспомнить, где он и что происходит, уходит больше времени, чем положено. Он трет глаз и оглядывается на других пассажиров поезда – все они отдыхают или скучают. Игнорируют его, думая, что это еще один безработный докер-дрейлинг в синем бушлате и вязаной шапке.

«Как странно, – думает он, – надевать цивилизацию опять, словно старый жакет, который без толку висел годами в дальнем углу чулана». Возможно, цивилизация никогда по-настоящему не подходила Сигруду, но он должен подстраиваться под нее сейчас, после стольких лет в диких землях. И после того, что произошло в Вуртьястане более тринадцати лет назад, он все еще в розыске. Как человек, который когда-то работал на Министерство иностранных дел, он прекрасно знает одно: министерство ничего не забывает.

И не должно забывать. Он помнит тот момент, как смутные тени и крики – он бредил от горя и ярости после того, как убили его дочь, – но фрагменты произошедшего в форте Тинадеши все еще ярки и горячи в его сознании.

Схватить солдатский меч, отсечь чью-то руку ниже локтя. Вырвать у другого человека винташ со штыком и вонзить ему же глубоко в живот.

«Я даже не знал их имен, – думает он, ссутулившись. – И до сих пор не знаю».

Поезд мчится дальше.

Когда Сигруд работал оперативником на Континенте, понадобились бы две-три недели, чтобы добраться от окрестностей Мирграда в Аханастан. Сегодня кажется, что можно просто купить билет, пойти на вокзал – и весь мир будет перемещаться вокруг тебя, пока ты не окажешься там, где хочешь быть, через считаные дни.

Он сосредотачивается на своей цели. «Аханастан, – думает он, вспоминая прочитанное в газетах. – „Золотой отель“».

«А потом что?» Что ему там делать?

Сигруд смотрит на свое отражение в оконном стекле. «То единственное, что я еще умею».

Сигруд йе Харквальдссон неотрывно глядит на свое отражение. Видит шрамы, морщины, мешки под глазами. Спрашивает себя, хватит ли ему сил. Прошло много лет с той поры, как он занимался оперативной работой, – больше десяти лет.

Возможно, это глупо. Возможно, он старый пес, который упорствует, заявляя, будто может выполнять старые трюки.

Но есть в его лице кое-что любопытное – то, что волнует его вот уже некоторое время, то, о чем он пытался не думать. Однако теперь, когда вокруг то и дело появляются зеркальные поверхности – ведь в лагере лесорубов зеркала попадались нечасто, – он понимает, что с его внешним видом кое-что не в порядке.

Лицо в отражении – это не лицо пожилого человека. Он выглядит почти так же, каким помнит себя перед уходом в бега: средних лет, покрытый шрамами и суровый – но все-таки средних лет. А ведь Сигруд уже миновал средний возраст.

Может, это всего лишь хорошая наследственность. Но, может, и нет.

Потом на горизонте появляется Аханастан. И Сигруд мгновенно забывает о своих тревогах.

– Ох, – шепчет он, – клянусь морями…

Когда Сигруд впервые попал в Аханастан больше тридцати лет назад, город показался ему одним из самых впечатляющих метрополисов, какие только существуют в мире (не считая Мирграда и Галадеша, разумеется). Но в то время большей частью он все еще представлял собой морской порт, где много места занимали промышленность и военщина, – иными словами, тут было грязно, сыро и опасно. В нем уже тогда возвели несколько небоскребов, зданий высотой в четырнадцать, пятнадцать и даже шестнадцать этажей, монументальных достижений архитекторов тех дней, и все соглашались, что на Континенте и впрямь наступила заря грядущего.

Но, по мере того как поезд Сигруда приближается к колоссальному скопищу башен на берегу океана, он понимает, что архитекторы и промышленные магнаты тридцатилетней давности понятия не имели, что готовит им будущее.

Он пытается сосчитать этажи. Возможно, тридцать, сорок или даже шестьдесят? Сигруд не может в это поверить, не может объять массивные постройки из камня и стекла, которые стоят у моря, такие ровные и безупречные, и солнце пятнает их силуэты с зубчатым верхом. Одни высокие, прямые и квадратные, другие похожи на огромные клинья, на сырные ломти из гранита и стекла, но есть еще такие, которые выглядят как гигантские металлические шесты, серебристые и мерцающие, со всех сторон испещренные многочисленными рядами окошек. Через сельскую местность по направлению к этому скопищу зданий сбегаются бесчисленные сверкающие речушки: но, приглядевшись, Сигруд постепенно понимает, что это рельсы: наверное, сотня или больше железнодорожных путей переплетаются и сливаются, пока в конечном итоге все они не объединяются друг с другом в Аханастане.

На северо-западе виднеется что-то еще более странное: сверкающая металлическая конструкция, которая выглядит почти как линия электропередачи – огромные провода, прикрепленные к шестам, только вот они слишком высокие… и похоже, что по проводам перемещаются маленькие кабинки. Он не может толком разглядеть их с такого расстояния.

Сигруд снова поворачивается к огромному городу впереди.

«И я, – думает дрейлинг, – должен отыскать убийцу Шары… вон там?»

Он хватает это чувство и запихивает куда-то в дальний угол разума. Нет времени на неуверенность в себе.

«Там Шара встретила свой конец, – думает он. – Там она была убита. И там я пролью кровь и сломаю кости тех, кто погубил ее».

Сверкающие башни Аханастана растут перед ним. Он вспоминает, что говорила Шара, когда они впервые сюда прибыли; она сидела за столом, кодируя сообщение, а Сигруд на кровати зашивал прореху на пальто. Она сказала: «Никто не знает, как на самом деле выглядел первоначальный Аханастан, еще в божественные дни. Историки предполагают, что это был гигантский органический клубок деревьев и лиан, которые сливались воедино, создавая дома и структуры. Светящиеся грибы и персики заменяли лампы, лозы сочились целебной водой, и все такое прочее. Судя по кое-каким письменным свидетельствам, это было красиво. Но все исчезло, когда умерла Аханас. – Тут она помедлила, а потом добавила: – Ну и скатертью дорожка».

Он отвлекся от шитья. «Скатертью дорожка? При том что это было очень красиво?»

«Конечно, красиво. Но Аханастан служил еще и портом, куда привозили сайпурских рабов. Все эти красивые строения взирали на залив, который изобиловал человеческими страданиями… Даже самые прекрасные творения не могут стереть с лица земли такую гниль».

Сигруд смотрит на гигантские башни, которые возвышаются над ним.

«Может быть, – думает он, – перемены всего лишь поверхностные».

* * *

Прежде всего, логистика.

Комната на краю города, близко к докам, но не слишком. Он знает набережную, знает ее закоулки и дымную атмосферу с ноткой дизельного топлива. Ему нужно, чтобы за спиной была знакомая территория.

Комната выглядит голой. Стены, кровать и чулан – души и очарования не больше, чем у замызганного куска мыла. Не лучшее место, чтобы спрятать что-нибудь. Так что он и не прячет.

Он находит в том же квартале заброшенный ресторан. Помещение пострадало от воды во время какого-то из минувших штормов, и в ближайшее время им явно никто не воспользуется. Сигруд вскрывает замок на задней двери и осторожно пробирается внутрь. Устраивает тайник в вытяжке печи – трудится, оглашая полуразрушенную кухню постукиванием и позвякиванием.

В тайник он помещает свой арбалет, а также пистолет и боеприпасы, приобретенные по пути, и еще второй арбалет, наплечный – более мощный, чем маленький, карманный. Запасные документы тоже прячет; здесь, в Аханастане, он мистер Йенссен, приехал искать работу, но может стать кем-то другим, если того потребует ситуация. Еще он кладет в тайник часть денег. Он умеет прятать нужное по всей территории, как белка – орехи. Но ему уже приходилось жить без денег. Он знает, что в городе проще не умереть с голоду, чем в пустошах. Если, конечно, не быть слишком разборчивым в еде.

Он выскальзывает из окна ресторана, затем стоит в тени, наблюдая за улицами. Никакого движения, никаких шпионов. Туда-сюда, и готово.

Теперь дождаться наступления темноты. А потом посетить «Золотой отель».

* * *

Полночь в Аханастане. Город теперь в значительной степени электрифицирован, поэтому на улицах никогда не бывает совсем темно. Сигруд, который среди теней чувствует себя как рыба в воде, испытывает странные ощущения. Ему не по себе. Ему не нравится, как пар и облака прячут луну и звезды, как влага поглощает искусственный свет этого современного места, превращая мир наверху в смазанное грязно-оранжевое пятно.

Или, возможно, ему просто не нравится находиться здесь, на этой улице, в этом квартале. Где побывала она. Где она умерла.

Сигруд смотрит на «Золотой отель» из темной подворотни. Это оболочка здания, труп с разбитым и темным фасадом. Полицейские веревки, окрашенные в ярко-красный цвет, перегородили улицу снаружи, предупреждая людей, чтобы держались подальше.

Его взгляд задерживается на огромной дыре в верхнем углу, обрамленной расщепленным деревом, похожим на сломанные зубы в зияющей пасти.

«Там она и была. Там все и случилось».

Несколько патрульных прячутся в дверных проемах; аханастанские полицейские стерегут это место. Сигруд уже заметил их – даже тех, кто пытается остаться в тени. Полиция Аханастана не хуже других знает, что смерть Ашары Комайд – международный инцидент, потому они бросили все силы, чтобы отбиться от критики, пусть даже сами толком не знают, как эти силы применить.

Сигруд выскальзывает из подворотни с сумкой через плечо. Он идет по узкой улочке, пробирается через дыру в заборе из металлической сетки и продолжает путь по извилистому грязному переулку, пока не приближается к отелю с восточной стороны.

Он ныряет под полицейскую веревку и ждет во тьме, склонив голову набок, внимательно прислушиваясь. Ничего. Если его и заметили, пока что ничего не предприняли.

Он идет вдоль кирпичной стены отеля, пока не обнаруживает служебную дверь. Пробует ручку – заперто, разумеется. Но после минутной работы с гаечным ключом и отмычками пружины замка открываются, и дрейлинг проскальзывает внутрь.

Он стоит во тьме отеля, снова прислушиваясь. Он сразу чувствует, что здание разрушено: в домах, где был взрыв, образуются любопытные сквозняки, какие можно услышать лишь там, где отсутствуют куски стен.

Он петляет по просторному вестибюлю, потом поднимается по лестнице. У него есть фонарь, но Сигруд предпочитает его не использовать. Свет уличных фонарей просачивается через множество окон «Золотого отеля», и этого более чем достаточно, чтобы осмотреться.

Он поднимается на четвертый этаж. Сквозняк становится сильнее, принося с собой запахи дымохода и горелой ткани. Сигруд идет по коридору, и его ботинки вздымают облачка пыли с грязного ковра.

Он останавливается на одном углу и принюхивается.

Знакомый запах с нотками меди.

Он встает на колени и касается ковра у ног. Вытаскивает фонарь и включает, позволяя узкому лучу света танцевать по ткани.

Кровь. Много крови.

«Кто-то убил охранника на посту, – думает он. – Затем тихонько проследовал по коридору, чтобы установить взрывчатку».

Он встает и окидывает коридор взглядом. Видит свет улиц и слабый лунный свет, которые пятнают стены за пределами разрушенных комнат. Через несколько шагов будет нечего осматривать. Только руины стен и выгоревшие помещения.

«Я должен посмотреть, – думает он, хотя сам не понимает зачем. Вероятно, потому что ему было отказано в возможности стоять на страже. – Я должен посмотреть и проверить».

Он подходит к краю разрушений и выглядывает наружу. Комната Шары полностью уничтожена. От нее не осталось даже щепки. Перед ним открывается прямой вид на улицу внизу. Он читал в газетах, что с Шарой погибли двое охранников и молодая пара, которая отдыхала в номере этажом ниже. Все умерли, исчезли в один миг.

Он думает о Шаре. О том, как она двигалась, как смеялась, как сутулилась над чашкой чая. И еще он думает о ее дочери, хотя они так и не познакомились, – приемная, из континентцев. Кажется, зовут Татьяной. Сигруд видел ее всего одно мгновение после Вуртьястана. Он читал в газетах – когда их получалось раздобыть в горах, – что Шара и ее дочь удалились в сельскую местность, чтобы жить в мирном уединении.

Где бы ни была сейчас эта девочка, теперь ей придется продолжать жить без матери.

Он вспоминает Сигню – холодную и неподвижную на том столе в темноте. Листья в ее волосах и криво застегнутый воротник.

«Это просто преступление, что те, кто создан для надежды и справедливости, исчезают из этого мира, – думает он, – а такие, как я, продолжают жить».

Сигруд глядит на аханастанский городской пейзаж снаружи, веселый и искрящийся огнями. Он моргает, внезапно чувствуя себя очень пустым, очень бессильным, очень маленьким. Здесь ему нечего искать. Но чего он ожидал от этого места? Метки, записки, папки, сообщения? Думал ли Сигруд, что в последнее мгновение она вспомнила про него? Но здесь только пепел и кровь.

Он делает глубокий вдох и говорит себе: «Время для крайних мер».

Он опускает свой ранец на пол и начинает распаковывать содержимое. Вытаскивает стеклянную банку, мешочек с лепестками маргариток и жестяную баночку серой земли.

«Я столько раз видел, как ты это делаешь, Шара, – думает он, работая, – что могу все повторить даже во сне».

Он наполняет банку лепестками, встряхивает, высыпает их. «Маргаритки. Цветы, посвященные Аханас за то, что вновь и вновь по собственной воле возвращаются в мир».

Потом он берет немного серой земли – все еще влажной – и размазывает по дну банки. «Могильная пыль – то, чем все заканчивается». Немного ждет и стирает землю. Потом берет банку и прикладывает открытым концом к глазу, как телескоп.

Он смотрит через банку на разрушенные комнаты перед собой, и у него екает сердце. Ничто не меняется. Это старое чудо, конечно, – старый ритуал из периода до падения Континента. Шара все время им пользовалась: усиливала стекло правильными реагентами, а потом смотрела сквозь него, и любые божественные изменения мира начинали сиять ярким сине-зеленым светом. Он вспоминает, как она говорила, что в Мирграде ритуал почти бесполезен, потому что стены полыхают так ярко, что от них болят глаза, и все остальное меркнет.