Рассказы о Джей-канале

Наконец Истомин закончил читать письма, медленно провел над ними ладонью, точно погладил их все, не касаясь, и сказал:

– Хорошо… – затем, полуобернувшись к Игорю, добавил: – Спасибо тебе, Игорь.

– Не за что… Алексей Маркович, – подсмотренный сон уже отошел в сторону, отложился на потом, просто запомнился, а сейчас были более очевидные заботы, – есть подозрение, что выводили кого-то из Канала. Как вы думаете?

– Думаю, выводили, Игорь… – сказал Истомин. – Тошно было…

Игорь, убаюканный привычностью происходящего, не обратил внимания на это "было".

"Выходит, все так… – думал он. – Выходит, с Фалиным именно поэтому было… Хоть с этим ясно…"

– Отмучился, значит… – говорил между тем Истомин. – Кого ж выводили?

– Еще не знаю. Вы, Фалин, Божичко на месте…

– А кто?

– Выводил?.. Тодуа, Олег Тодуа.

– Олег… – с непонятной интонацией сказал Истомин и замолчал. Потом отвернулся к письмам и принялся перекладывать, точно вновь забыв об Игоре.

Игорь подождал немного.

– Я пойду, Алексей Маркович, – сказал он.

– Иди… – Истомин не обернулся. – Спасибо, что возишь…

И как всегда, почудилось в голосе Истомина Игорю не осуждение, нет – непонимание. И как всегда, кольнуло сердце, и как всегда, он промолчал…

…Не могло уже быть случайностью то, что буквально через минуту после того, как исчезла капсула Истомина, в щупальце появился новый "голландец". Это не могло быть случайностью, он чувствовал это.

Некоторое время Игорь сидел, не зная, на что решиться.

Надо было уходить немедленно, инстинкт пилота гнал его из Канала, но долгие, порой неделями безрезультатные поиски "голландцев", многочасовые изматывающие ожидания, почти всегда бессмысленные погони, короче говоря, весь его опыт наблюдателя учил его быть бережливым к подобным встречам, несмотря ни на что. Да и, в конце концов, там сидел живой человек, в этой чертовой капсуле…

Кроме того, с самим Игорем не происходило ничего странного. Он чувствовал себя, как обычно. Сон Истомина? Ну, и что?.. Тревога?.. Это естественно…

А "голландец" тем временем терпеливо висел, замерев, словно не желая мешать решению… Чертов "голландец"…

Помедлив еще секунду, Игорь повел капсулу на сближение.

Это был Фалин. Самого его Игорь почти сразу нашел в Комнате, единственной комнате во всем переплетении бесконечных коридоров. Фалин лежал на лавке, вытянувшись и покойно сложив руки на груди. Лицо его в сероватом свете, тускло пробивавшемся сквозь закопченные, проклеенные крест-накрест бумажными лентами стекла, казалось неживым. Однако, он дышал, изо рта его при дыхании вырывался пар.

В Комнате было сыро и холодно. Чугунная печка, стоявшая в углу, совсем остыла.

Игорь пошел в коридор, отобрал в куче хлама два полуразбитых стула, разломал их там же, чтобы не тревожить шумом Фалина, и, взяв дрова в охапку, вернулся в Комнату.

Фалин уже сидел на скамье, взъерошенный, закутавшись в свою длиннополую в ржавых подпалинах шинель.

– Я же велел тебе не приходить… – сказал он, но так, что можно было не отвечать. Игорь и не ответил.

Он свалил дрова на пол, отыскал в углу половинку старой газеты и, устроившись перед печкой на трехногой низенькой скамеечке, принялся, как умел, растапливать. Однако, то ли от того, что чугун слишком настыл, то ли по другой причине, у него ничего не получалось.

– Не туда мама ручки пришила… – беззлобно сказал Фалин, присаживаясь рядом на корточки, когда четвертая или пятая порции бумаги сгорели бестолку.

Он отобрал у Игоря зажигалку, ловко уложил дрова, и уже через минуту в печке весело полыхал огонь. Фалин протянул к огню свои худые со следами ожогов руки и, словно зачарованный, смотрел на пляску пламени на вычурных, с витой резьбой и полуоблупившейся позолотой, деталях стульев.

– Черт его знает, – сказал он, – вроде бы и не видел никогда такого и не слышал. Может, читал когда-нибудь?..

– Ты о чем?

"А Фалин спокоен, – подумал Игорь. – Совершенно спокоен… Будто и не было вчера…"

Любая перемена в Канале требовала осмысления, за любой могла скрываться опасность. Но Игорь не хотел сейчас. Было что-то унизительное в этой вечной оглядке, какое-то противоестественное, отторгаемое разумом соединение чувства небывалой свободы, которое давал ему Канал, и страха. Хотелось забыть о страхе, хотя бы на время.

Да и вряд ли даже понимание причин перемены в Фалине что-либо прибавило бы к уже и без того тревожной ситуации. В конце концов, он уже пошел на встречу с "голландцем", и незачем было перемалывать всё по-новому. Это теперь ничего не меняло. И ничего не значило…

От печки шло обволакивающее тепло, скрадывая, тушуя тревогу. Глаза Игоря закрывались сами собой, он ведь действительно плохо спал…

– Хлам тут, как я понимаю, весь мой, – между тем говорил Фалин. – Отсюда, – он постучал согнутым пальцем по лбу, – а где вот такие стулья видел, не припомню. Или шинель… Это же надо, джей-канальщик в кавалерийской шинели… – он поковырял круглую с опаленными краями дырку на шинели с левой стороны груди. – Чья-то… Я и говорю, может, сидит в нас внутри, что и сами никогда не видели, от предков пришло? А? – он спрашивал, не ожидая ответа. – Или вовсе без предков. Скажем, каждый человек имеет доступ к памяти другого, что-то вроде кластерной связи, да еще и не только в пространстве, но и во времени… Может, Канал и есть эта наша общая память, а мы не умеем ею владеть?..

Он говорил и говорил. Игорь слушал, не вникая в смысл его слов и все больше погружаясь в полудрему.

Когда-то Фалин был блестящим исследователем, самым тонким, пожалуй, в Городке, множество моделей Канала, работавших до сих пор, были его. Однако, попав под тромб и сделавшись "голландцем", он сломался. Он мог еще и теперь как будто умно и необычно порассуждать о вещах, когда-то увлекавших его, но теперь это был просто необязательный, может быть, подчеркнуто необязательный, трёп, то, что сам же Фалин называл когда-то "докладом у пивного ларька". Иногда, после долгого одиночества, его прорывало, и тогда он мог говорить часами, не ожидая и не требуя, чтобы его понимали.

Оставаясь один, он что-то писал – раз или два Игорь заставал его со старой, полуобгоревшей, найденной, по-видимому, в какой-то куче хлама, тетрадью. Фалин тут же прятал ее и становился злым. Он никогда не показывал ее и не говорил о ней…

Все это лениво текло сквозь сознание Игоря, такое же необязательное, как и звучавший рядом Фалинский трёп.

– Нового клиента уже видел? – скорее всего, не сразу дошел до него вопрос Фалина.

– Какого нового? – Игорь с неохотой открыл глаза. – Божичко, что ли?

– Ну, не знаю, – сказал Фалин. – Должен был появиться где-то после твоего последнего пришествия…

– Последнего?..

Игорь выпрямился. Вчера под тромб не попадал никто.

Фалин, видимо, в ответ на движение Игоря повернулся к нему и вдруг изменился в лице.

– Ты что, Барков, – медленно сказал он, – один в Канале, да?

И, не ожидая ответа, вскочил и рывком за плечи поднял Игоря на ноги.

– Быстрее! Быстрее! – крикнул он, подталкивая оцепеневшего Игоря к двери. – Ну же, быстрее! Дурак!.. Беги! Там зазор есть!.. Ну! Беги!.. Дурак!..

…Зазора тогда уже не было, тромб лег плотно.

Игорь обвел глазами кабину. Стенки ее уже почти полностью поглотили все, что в ней было, лишь кое-где выступали углы когда-то бывших приборов. Он смотрел будто изнутри громадного воздушного шара, надутого в тесноватом, с углами, пространстве.

"Ну, вот и все, – спокойно подумал он. – Вот и все, Фалин. Мы равны теперь с тобой. И с вами, Алексей Маркович. И нет у вас высоты безгрешности передо мной, и нет у меня пропасти вины перед вами. Равны. Равны!.."

"Равны?!. – мысль, невероятная, невозможная, еще не оформившаяся, но уже завершённая, полная, мелькнула у него в голове. – А если?.. Бог ты мой! Ну да, ведь никогда не видели в Канале двух "голландцев" одновременно… Никогда… – он вспомнил вчерашний разговор с Божичко и свой сегодняшний прожитый сон Истомина. – Мы прорастаем друг в друга? Бог ты мой! Значит, мы вовсе не равны, мы просто одно и то же… Что?.. Мы разные проявления одной сущности?.. Какой?.. Что мы есть? Сам Канал? Образ его? Его зеркало?.. Собеседник?.. Но мы не понимаем его языка… А он – наш?.. Он вырывает людей, не думая об их болях и трагедиях. Быть может, он просто не понимает, как ТАКОЕ может быть трагедией? Что для него маленькая боль?.. Чего он хочет?.. Сделать себе равного?.. Но разве мы, все люди, не есть он сам?.. Зачем еще?.."

Вопросы роились в его голове, рождая вопросы. Он чувствовал, что где-то здесь, рядышком, в полужесте, что-то важное, что-то, единственно и оправдывающее всю его жизнь. Он мучительно пытался уловить это что-то и не мог, оно скользило мимо, дразня. Он хотел остаться, чтобы понять, он чувствовал, что сможет это. Он неистово хотел остаться…

"А как же "голландцы"? – подумал вдруг он. – Ведь только я умею их искать… А новый, когда он найдет всех?.. Что будет с Истоминой? с Фалиным? Он сойдет с ума в своих катакомбах… С Сережей?.."

Все встало перед ним – обожженные руки Фалина – он только теперь и совершенно ясно понял, почему они были обожжены – Фалин сжигал и выхватывал из огня свою единственную тетрадь; пьяный говор Кодомцева, выставленного за дверь; усталое лицо Истомина; остановившиеся глаза Божичко…

"Но ведь он заберет другого…"

Игорь видел, как на уже ставшей совершенно гладкой стене перед ним наметился и стал расти бугорок, словно что-то, еще не различимое, всплывало из ее вязкой глубины. Что это было?..

Рождался его новый мир, как это происходило со всеми "голландцами"?..

Или Канал возвращал ему пульт?..

"Чего я хочу?.. – смятенно думал Игорь, торопя себя, как будто от того, как он ответит на этот вопрос, что-то и вправду зависело. – Чего же я хочу?.. Бог ты мой!.."

Где-то далеко-далеко, едва слышно, зазвучал бездонный, щемящий и долгий, как сама жизнь, голос свирели…

ИСХОД, ВОЗВРАЩЕНИЕ, или "ПРИШЛЫЕ"

Я обопрусь собою сам на себя и пересилю, перевешу всё, не одну эту вселенную.

Андрей Платонов. "Маркун"

Человеческое, слишком человеческое

Фридрих Ницше

Лютни уж нет, но звучат её струны.

Дождик осенний, поплачь обо мне…

Булат Окуджава

Отлучение (Олев, "ломовик")

– Ты всерьёз, Паша?

– Серьёзней не бывает… – Стеблов не смотрел на него, перебирая какие-то документы на столе. – С завтрашнего утра свободен, как ветер. Если есть какие-то планы, можешь считать – прямо с сейчас, под мою ответственность…

Олев растерялся.

В сущности, случилось то, что и должно было случиться. То, что произошло, было как раз нормально, естественно, даже, возможно, справедливо. И всё-таки Олев растерялся.

– Ты отстраняешь меня от полётов?

– Я отправляю тебя в отпуск. Если не ошибаюсь, за последние четыре года ты в отпуске так и не был. За что мне, твоему начальнику, профсоюз и медики должны были давно голову снести.

– Но ведь… Грузы-то я всегда вовремя привожу… – всё ещё на что-то надеясь, неуверенно сказал Олев. – Ну, почти всегда…

– Вот именно – почти… – Стеблов поднял на него глаза. – Какого рожна тебя на этот раз понесло?

– Блик был на экране детектора. Показалось, что тромб в радиальном щупальце, хотел уклониться.

Он соврал. Он ясно видел отметку от "голландца", спутать которую ни с чем другим попросту не мог, однако, он сказал первое, что пришло в голову, даже не рассчитывая, что Стеблов ему поверит.

Когда он, почти три года назад, сообщил в рапорте о первом встретившемся ему в Канале "голландце", его отправили на медосвидетельствование. Когда он позже, после очередной встречи с "голландцем", попытался поговорить, минуя рапорт, напрямую со Стебловым, тот, выслушав, намекнул на необходимость отдохнуть и наверняка отстранил бы Олева от полётов, если бы тот буквально накануне не прошёл плановое обследование. После этого Олев о "голландцах" никому не говорил…

– Какой, к чёрту, тромб?.. – между тем с сердцем сказал Стеблов, затем безнадёжно махнул рукой: – Ладно, Андрей, пустой разговор, – и вернулся к своим бумагам. – Приказ подписан, вывешен. По трудовому соглашению я теперь даже отозвать тебя в первые две недели не имею права. Если, конечно, не будет ничего чрезвычайного…

– Ты всё-таки надеешься? – быстро спросил Олев.

Стеблов вновь поднял на него глаза и несколько секунд молча смотрел.

– Дурак ты. Полоумный… – сказал он после этого. Потом сделал нетерпеливый жест рукой, вновь опустив голову. – Извини, мне надо сводки к планёрке просмотреть. Не забудь зайти в кадры, за приказ расписаться. Отпускные там и всё прочее. Проследи, чтобы не напутали ничего, с наших станется… – последнее он говорил уже, подчёркнуто углубившись в бумаги.

Олев понял, что Стеблову тоже неловко, и, секунду помедлив, вышел из кабинета.

Он остановился в нерешительности посреди коридора. Его отстранили от полётов, и он пока не знал, что с этим делать. Он вдруг подумал, что совершенно не представляет, что это значит – быть отстранённым от полётов. Он просто не помнил такого, чтобы не летал хотя бы день. Разве что в тех считанных случаях, ещё во времена Городка, когда обгорал в Канале, сжигая тромбы, и вынужден был валятся какое-то время в госпитале, да ещё в те две недели, когда шло разбирательство после ухода "пришлых"…

"Странно, – подумал он. – Чего это я вдруг о Городке вспомнил?.."

Уехав из опустевшего Городка почти пять лет назад, он старался не вспоминать о нём. Это было ни для чего не нужно, а значит, не было нужно вовсе. Последний год, может быть, даже два это ему вполне удавалось, тем более, что в Управлении их осталось только трое из тех, кто когда-то работал в Центре по изучению Джей-канала и живших в Городке – он, Паша Стеблов и Эдик Хализов, а они – по разным причинам – о прошлом не вспоминали. Возможно, потому, что за первые годы всё, стоившее того, было не раз переговорено.

На него оглядывались проходившие мимо люди, и Олеву стало неловко.

"Что там Паша говорил?.. – подумал он. – В кадры?.."

Он узнал у кого-то из проходивших мимо, как пройти в отдел кадров, и уже через минуту расписывался за приказ. Потом сдал на временное хранение полётный журнал, сделал ещё кучу каких-то действий, приличествующих, видимо, случаю, и всё это довольно быстро, благо, все с удовольствием консультировали его, куда идти дальше и что делать. Его вскользь позабавило, что делалось это именно с удовольствием, возможно, это была особенность именно этого Управления – такое почти благоговейное отношение к отпускам. Раньше он как-то не обращал на это внимания, собственно, здесь он ни разу и не уходил в отпуск, тут Паша был прав. А как это бывало в Городке… Он не помнил, как это бывало в Городке… И вновь его кольнула мысль, что он вспомнил о Городке…

Впрочем, в процедуре оформления (не дураки, видно, придумывали) обнаружилась существенно положительная сторона – бегая с обходным листом, он успел свыкнуться с произошедшим.

Когда с формальностями было покончено, он вдруг вспомнил, что так и не успел переодеться – Стеблов вызвал его из ангара, сразу после приземления, он едва отвёл капсулу на стоянку, а отпускная процедура производила впечатление такой совершенной отлаженности, что ему и в голову не пришло её прервать, чтобы вымыться и переодеться. Раз отказавшись сопротивляться, он дальше действовал, как автомат, стараясь не думать ни о чём.

Он прошёл по галерее в бытовой корпус.

Дневная смена заканчивалась. В бытовке – длинном неярко окрашенном помещении с рядами одинаковых шкафчиков вдоль стен и фикусами в кадках – то там, то здесь в ожидании разбора полётов толпился народ. За несколькими столами играли в карты или домино, кто-то читал, умостившись в кресле под настенными светильниками, другие, чтобы не терять времени, наводили порядок в своих шкафчиках, остальные, собравшись парами-тройками, негромко переговаривались, от чего помещении стоял уютный гул. Обычное окончание смены. Похоже было, что кто-то задерживался в Канале, потому что, судя по висевшим в бытовке часам, уже минут тридцать, как разбор должен был начаться.

Это было удачно.

Здороваясь на ходу с теми, кого не видел утром, Олев пробрался к своему шкафчику, достал свёрток с банными принадлежностями и собрался было уже пройти в душевую, как его громко окликнули:

– О, Олев! Явление Христа… Погоди минутку!..

Олев обернулся. К нему, уверенно лавируя между столами, ногами и стульями, пробирался Хализов, взлетавший с ним сегодня в паре.

Полёты парами, строго говоря, давно уже не имели никакого смысла, поскольку тромбы, для борьбы с которыми, собственно, и применялась эта тактика, уже минимум лет пять, как не появлялись в Канале, тем более, что с некоторых пор грузовые капсулы вообще перестали оснащать противотромбовыми ракетами, борясь за полезную нагрузку. Вооружение оставили только на капсулах спасателей. Но все грузовики до сих пор взлетали парами, наверно, по привычке, а возможно, не находилось для отмены солидного экономического резона. Тем более, что и особых неудобств это не создавало.

– Привет тебе, о блуждающий "ломовик"! – сказал, подойдя, Хализов. – Ну, что, дрюкнул тебя Стебель? Дамы из диспетчерской говорят, он аж лицом позеленел, когда ты в очередной загул ударился, и типа того, что клятву дал забить гада…

– Не трепись, – поморщился Олев.

– Ладно, – охотно согласился Хализов, – но психанул он изрядно. А уж когда я в одиночку сел… Короче, через минуту Маргарита уже носилась с каким-то приказом, не иначе заранее был заготовлен… – он вопросительно посмотрел на молчавшего Олева. – Обошлось, что ли?

– Как сказать… В отпуск отправил…

– В отпуск!?. – Хализов, казалось, онемел. – Ну, Стебель даёт! То есть, не за штат, не штраф, не строгач, не за свой счёт?.. Просто – в отпуск? И отпускные дали?

– Да.

– Не, ну я тоже так хочу! – Хализов, по обыкновению, воодушевляясь, говорил всё громче. – Я так понимаю, сколько-то раз с маршрута сваливаешь, и Стебель тебе отпуск даёт!

– Не кричи! – поморщился Олев. – Лучше скажи, ты случайно не в курсе? Тут утром кто-то так вскользь сказал, что КРОПы собираются демонтировать…

– В курсе… – Хализов как всегда легко "переложился". – Натурально, собираются. На кой они теперь?

КРОПы – Капсулы Раннего Обнаружения и Предупреждения – действительно не использовались несколько лет, практически сразу после того, как упала активность Канала. Их держали всё это время на всякий случай.

– А ты не знаешь, что собираются делать с детекторами биений?

– Не знаю… – мотнул головой Хализов. Он, нагнувшись, что-то искал в своём шкафчике. – Зачем они тебе? В Канале теперь, слава Богу, не то что биений, легчайшего, как утренний зефир, пука не услышишь. Успокоился дедушка. Кровушки у народа попил и успокоился…

– Или умирает… – сказал Олев.

Хализов, повернув голову, посмотрел на него снизу-вверх. Обычная весёлость как-то вдруг, обвалом, сошла с его лица.

– Кто о чём, а вшивый о бане, – серьезно, почти жёстко сказал он. – Хоть бы и вовсе помер. Окстись, Эндрю, эдак загнёшься сам. Расслабься…

– Ладно, – слегка досадуя на себя, сказал Олев, – пойду расслабляться… – и пошёл в сторону душевой.

"Действительно, чего я всё болтаю? – вяло, вразброс думал он, неподвижно стоя под струями горячей воды. – Кто за язык тянет? Достал, наверно, всех… Впрочем, плевать, достал – не достал. Кому какое дело, грузы-то я исправно привожу и такие "обвязки" таскаю, что дай Бог каждому. Болтать надо меньше – это правда, всё равно пользы никакой… А вот детектор биений с КРОПа заполучить не мешало бы, он как раз в конструктив "грузовика" ложится… Можно было бы не гоняться за "голландцем" впустую… Хорошо бы…"

Массивная, неуклюжая грузовая капсула просто физически не успевала за лёгкими эволюциями "голландца" и единственной надеждой оставалось, как можно раньше его обнаружить, на что Олев и рассчитывал. Умельцы в Управлении перепрашивали детекторы биений с КРОПов, превращая их в датчики активности Канала с уникальной чувствительностью…

Он решил не дожидаться разбора полётов – в конце концов Стеблов разрешил быть свободным "прямо с сейчас", а на разборе… Разве что, втык очередной получить да о текущей эффективности перевозок в секторе ответственности послушать… Чего о ней слушать – растёт…

Закончив с мытьем, он оделся, немного повозился, забирая из шкафчика вещи, которых оказалось на удивление много, по сути, всё, что нужно было каждый день… "Когда успел наносить?.." – вскользь подумал он, но уложил в сумку всё, решив почему-то, что оставлять ничего не стоит, попрощался и вышел…

На улице уже стемнело. Моросил жёсткий холодный дождь из тех странных, "рябых", дождей, когда асфальт не блестит под уличными фонарями, а отсвечивает матовым. Справа и слева темнели слепые громадины перевалочных складов. Оттуда доносился привычный производственный шум – грузили капсулы для ночной смены. Максимум к завтрашнему утру все эти грузы ("обвязка", как говорили в Управлении) будут в пунктах назначения, всех этих экспедициях, поселениях, на исследовательских станциях, наблюдательных постах, разбросанных теперь по всей Вселенной. Редко, когда рейс длился дольше одной смены…

"И это теперь всё… – как-то необязательно подумал Олев. – Это и весь Канал…"

Вахтовый автобус мог быть только после планёрки, и Олев, застегнув куртку и перехватив поудобнее сумку, зашагал в сторону жилых корпусов, где ждала его полупустая квартира, не квартира даже – место, где он бывал между полётами. Он так и подумал о ней – "место"… Он вдруг поймал себя на мысли, что, пожалуй, в подробностях и не вспомнит, что и как в ней было. Раскладушка была, это точно, и стул рядом с ней. Чемоданы с книгами… Небольшая стопка распакованных в углу… Тренажеры, гантели… Тревожный динамик, само собой. Всё? Должен был быть ещё стол… На кухне-то стол точно был, они там частенько сидели со Стебловым и Хализовым, а вот в комнате…

Его нагнал звук двойного хлопка и сразу же вслед за этим вязкий гул двигателей – из Канала выходила, судя по всему, последняя пара дневной смены. Он не обернулся. Всё, что там могло происходить, он знал наизусть. Пожалуй, в девяносто пяти случаях из ста он мог бы вслепую – по хлопку – определить, кто именно приземлился. Он было попробовал и сейчас, но сейчас не игралось…

Когда-то – очень давно – его поражало, а со временем стало как-то обыденно, повседневно удивлять, что почти все, кто летал в Канале и даже по многу лет, не знали, что каждый из них, выполняя то, чему учили в лётных училищах – штатный выход из Джей-канала – делал это совершенно по-своему, иногда неожиданно по-своему. Были довольно неважные пилоты – просто обыкновенные пилоты – с изумительно сочным, веским, солидным хлопком на выходе, каждый раз как будто исполнявшим гимн торжеству человека над слепыми силами природы…

"Хализов вон до сих пор звонче всех выходит…" – мимоходом подумал Олев.

Когда он попытался рассказать об этом в лётном училище, его подняли на смех и долго потом называли то "хлопководом", то "хлопковедом". И он перестал говорить об этом. Только со Стебловым. Удивительно, но даже Стеблов – Паша Стеблов, пилот от бога – поначалу вообще не понял, о чём идёт речь!.. Это потом он научился более-менее уверенно распознавать приземлявшиеся капсулы на слух, вслепую, и они даже развлекались этим на дежурствах. Но Паша почти всегда проигрывал – он знал, верил, но всё-таки не слышал. Во всяком случае, гораздо хуже, чем Олев…

"А вот у "пришлых" абсолютный слух был, у всех без исключения… – вдруг подумал он. – И выходили они из Канала каждый раз по-разному, с каким угодно хлопком или вовсе без хлопка, так, как им в тот момент, видимо, хотелось…"

Фалин, старший из "пришлых", потом, когда они начали иногда летать в паре, показал Олеву, как это делалось, и Олев, забавы ради, научился имитировать выходы любого из ещё остававшихся к тому времени в Центре пилотов. По крайней мере, Фалин утверждал, что отличить было невозможно. Кроме того, Фалин научил его гасить хлопок, что даже вполне овладевшему этим навыком Олеву казалось чудом – хлопок на выходе представлялся естественной составляющей общения с Каналом, его закладывали в алгоритм работы посадочной автоматики…

Мысли Олева вернулись к сегодняшнему "голландцу". Тот водил его за нос минут сорок, то зависая, будто приглашая, то срываясь лёгким броском и уходя либо вперёд, либо в область градиентов возле стенок щупальца, куда соваться и думать было нельзя. Он так и не подпустил Олева даже на расстояние опроса. Впрочем, как и во всех прошлых случаях.

"Откуда он взялся?.. – привычно думал Олев. – Тромбов уже пять лет, как в Канале не видели. И об исчезновении пилотов не сообщалось… Почему его больше никто не видит?.. Не бред же у меня… Хоть бы один чей-нибудь ещё рапорт… "Голландцы"-то вышли тогда все…"