Яблони в цвету. Книга 1. Братья по разуму

Лет полтораста назад гимн сменили, и им стала заключительная часть симфонии Андрея Николсона «Голубая планета», написанная в просветлённых тонах, и впитавшая в себя всю радость земной жизни. Хайнелайнен же решил, что в музыкальное оформление досуга полезно периодически включать гимн предков.

В ангаре у Фуше объявился неожиданный помощник. Вечером, обсуждая с Командиром прошедший день и немного расслабившись, он говорил, посмеиваясь:

– Знаешь, наш Ромео оказался не только знатоком девичьих сердец. В принципе, бластер в руках умеют держать многие, но это прямо виртуоз.

Бластер служил ручным инструментом исследователям новых планет и первопроходцам. С его помощью прокладывали путь, расчищали площадки среди скальных нагромождений и лесных дебрях. Пользоваться им как оружием до сих пор предполагалось только теоретически. Меняя мощность, лучом можно было прожигать камни и плавить высокопрочную сталь или только-только воспламенять дерево. Регулируемый фокус позволял превратить луч в струну и бить в одну точку или рассеять конусом и охватить несколько метров.

Возможность использования бластера, как оружие против живых существ, вызвала на Земле много споров. С необходимостью иметь для защиты собственной жизни безотказное и мощное оружие соглашались все, но предлагаемый способ у многих вызывал отвращение своей бесчеловечностью. Поэтому бластеры, предназначенные для войны, дополнили парализующим лучом. Парализующая составляющая комбинированного луча мгновенно отключала сознание, а энергетическая убивала бесчувственное тело.

Коростылёв оказался мастером стрельбы по неподвижным и движущимся целям, из любой позиции и на бегу, причём делал это с одинаковым успехом в скафандре и без него. Его таланты не ограничивались стрельбой, и он предложил Фуше провести тренировочные полёты на скутерах. Тут он немного лукавил, ему надоели закрытые помещения, и захотелось порезвиться на воле. Командир, поколебавшись, дал разрешение на тренировки, оговорив, чтобы дальность полётов не превышала трёхсот метров от звездолёта.

Не меньшее удивление Коростылёв вызвал и у Битова умением накладывать на самые разные участки тела кровоостанавливающие, заживляющие и иммобилизующие пластыри.

– Ты кровь заговаривать не умеешь? – спрашивал док. – Где это ты всему научился?

– Космос есть космос, – отвечал многозначительно Коростылёв. – Надо будет, и кровь заговорю.

– Ты вот что, – говорил шутливо Битов, – ты имей в виду, когда тебя пнут за нерадивость из твоей космогеологии, приходи ко мне, возьму помощником лекаря.

– Это почему же меня должны пнуть? – спрашивал, смеясь, Коростылёв.

– Ну, мало ли что, – разводил руками Битов. – В жизни всякое бывает. Космос есть космос.

2

Виола погрустнела. Её даже перестала развлекать немного наивная восторженность Клэр своим возлюбленным. Ещё полмесяца назад Виоле приходила в голову в мысль, что если бы как-то эдак, безвредно для себя, кто-нибудь из них двоих исчез со звездолёта, безразлично – Мартынов или Леклерк, она была бы только рада. А теперь они оба не обращали на неё внимания, и жизнь казалась ей пресной и неинтересной.

Вначале к ней охладел Леклерк. Обескураженный отказом в их ночных встречах, в первые дни после разрыва он пытался вернуть расположение возлюбленной, но она только качала в ответ головой. Одно время он начал уделять знаки внимания Джой Керри, но его заигрывания с хорошенькой программисткой оставили Виолу равнодушной. А потом появились эти противные инопланетяне, всё закружилось и Пьер, как и Командир, покидал рубку только для сна и еды. При встречах он кивал и улыбался ей, но такая же дежурная улыбка адресовалась и другим женщинам. Отчуждение Леклерка она восприняла без всяких эмоций.

С Мартыновым дело обстояло иначе. Она сама оттолкнула его. Оттолкнула сгоряча, злясь совсем не на него. И теперь сердилась на саму себя за это.

Произошло это так. Она облюбовала в обычно пустой теперь кают-компании уголок, сюда она удалялась, не желая никого отвлекать от дела, так она объясняла, а на самом деле стремясь остаться наедине с холстом, и взялась-таки опять за краски. Фуше вначале поморщился, но, приняв к сведению весомость её доводов, махнул рукой. Возникновение жизни на икс пятой даже через миллион лет представлялось событием маловероятным, и в Виолиной активности планета на данный момент не нуждалась. Отработав положенное время со штурманами и связистами, она после обеда два-три часа уделяла занятиям живописью.

На дисплее Виола перебрала множество вариантов, вызывая своей фантазией возгласы восхищения. Возле неё вечно толпилась, не скрывая эмоций, кучка любопытных, наблюдавших за рождением картины. На их исследовательский этаж спускались даже пилоты с единственной целью – поглазеть на меняющуюся каждый день девушку и резвящихся дельфинов. Али Штокман, теребя чёрный ус, как-то глубокомысленно изрёк, что сюжет не завершён и на картине явно чего-то не хватает, а именно – мужественного пилота, стоящего рядом с девушкой. Виола, смеясь, обещала изобразить на следующей картине вокруг девушки не резвящихся дельфинов, а особей мужского пола, игриво скачущих по волнам, всех как один с мужественными лицами, шикарными усами облачённых в полный комплект звездолётческих доспехов.

Что касается дисплея, всё выходило прекрасно. На холсте получалось много хуже, вернее ничего не получалось. Виола уже пробовала браться за краски в предыдущих дрейфах, но после безуспешных попыток вернулась к дисплею, а теперь взялась за краски опять. Как лёгкая влюблённость постепенно и исподволь переходит в глубокое чувство, простое созерцание морской живописи, подстёгнутое любовью к морю, превратилось для неё в страстное желание творить самой. Но как часто бывает, то, в чём хочешь добиться совершенства и признания, как раз и не получается.

Возможно, её ошибка заключалась в том, что, не достигнув мастерства в небольших картинах, она взялась за довольно крупное и сложное полотно под названием «Пляска дельфинов». Как у поэтов мерилом признания служила реакция слушателей на Дворцовой площади во время Пушкинских дней, так и морские живописцы судили, о том состоялась картина или это всего лишь ремесленная поделка по поведению дельфинов у своих полотен. Возле картины, вызвавшей интерес, дельфины подолгу стояли, чуть шевеля хвостом, делали «свечку», прыгали, а самое главное – тёрлись носами. Такую картину покрывали прозрачным защитным слоем и устанавливали в Морском музее изобразительных искусств. Картины, мимо которых дельфины, чуть задержавшись, равнодушно проплывали, огорчённые художники забирали на доработку или переделку. И чтобы не говорили о картине критики, главными судьями выступали дельфины. Конечно, не все они разбирались в таких тонкостях, как живопись. Часть их, не пожелавшая вступить в тесное сотрудничество с человеком, так и осталась дикой. Зато большая половина за четыре столетия общения с людьми развила свои природные задатки до такой степени, что люди порой корили создательницу за отсутствие у дельфинов рук и способности к человеческой речи.

Восторг у морских обитателей вызвали полотна, где их физиономиям неуловимыми штрихами придавались человеческие эмоции. Шедевром у них считался «Смеющийся дельфин». Лики виолиных дельфинов выражали восхищение девушкой. Хвостатый красавец, делавший «свечку» на переднем плане, готов был преподнести ей поцелуй, если бы умел.

Сюжет картины был бесхитростен и в то же время сложен в исполнении. В центре полотна на мчащихся морских салазках стояла вполоборота к зрителям обнажённая девушка с развевающимися волосами и раскинутыми в стороны руками, готовыми обнять весь радостный мир, расстилающийся окрест неё. Вокруг девушки выпрыгивали из воды, парили в воздухе, носились по волнам, вздымая каскады брызг, дельфины.

Виола, наверное, с самого раннего детства влюбилась в море и его жизнерадостных обитателей, вжилась в их обычаи и повадки, знала каждый изгиб тела и напряжение мускулов. На картине у неё получались настоящие дельфины, а не маринованные селёдки. Но всё вместе это выглядело, как выставка прекрасно выполненных манекенов, а не живая пляска. А ей так хотелось, чтобы на следующей выставке возле картины дельфины, наконец, потёрлись носами. Но у неё опять не выходило, это было прекрасно выполненное застывшее изображение, а не живое полотно и поэтому она злилась.

Подошёл Мартынов и смотрел на холст из-за её плеча. Этого она вообще не выносила, тем более, когда не получается. Он постоял и начал рассуждать. Она стояла, не отвечая ему, прикусив нижнюю губу, а он, не замечая её раздражения, говорил. Он говорил, что у неё море, как зеркало, а оно живое, на нём играют волны и светотени, а солнечные блики прыгают по неосвещённым частям тел, солнечные лучи теряются во вздыбленной дельфинами воде, а у неё всё одинаково освещено и брызги превратились в стеклянные шарики. Если опустить солнце ниже и сделать день утром, светотени станут резче и у картины прибавится экспрессии.

– Вот увидишь, эффект станет намного сильней и дельфины придут в движение, – закончил он.

И тогда она, полуобернувшись и глядя на него из-за плеча, едко сказала:

– Я думала, ты только в железяках разбираешься, а ты оказывается непризнанный гений в живописи.

Мартынов обиделся, развернулся на каблуках и ушёл. Через минуту Виола назвала себя дурой, и была готова броситься вслед за Мартыновым, но в кают-компании, кроме неё, находилась только застывшая у входа хозяйка.

Может, он был даже и прав, а может не прав, не в этом дело. Ему хотелось поговорить с ней, подвернулась её любимая тема, а она повела себя, как капризная девчонка и нахамила. От досады на саму себя, Виола швырнула кисть в ящик и бухнулась в кресло, готовая разреветься. К краскам с этого дня она больше не прикасалась.

В нечастые теперь встречи, Виола, как молоденькая девочка, волнуясь и краснея, изо всех сил старалась попасть Мартынову на глаза. Если в кают-компании, когда она туда приходила, его ещё не было, старалась тянуть время, не обращая внимания на подгонявшую её Клэр, и ела помедленней, только чтобы он застал её здесь. А если приходил раньше он, она занимала столик поближе к нему, но Мартынов отворачивался или отводил взгляд в сторону. На мужчин, ради поднятия духа, пытавшихся завести с ней лёгкий флирт, шипела как рассерженная гусыня.

Как-то, когда подошло время очередной тренировки, Виола облачилась в сидевший на ней как перчатка, и плотно облегавший тело серебристый комбинезон звездолётчиков с оранжевой полосой исследователей, лентой спелого апельсина подвязала волосы, чтобы они сплошным потоком ниспадали по спине, и отправилась на инженерный этаж.

Вообще-то, эти тренировки с бластерами, лазерами, парализаторами она считала дурацкой затеей, но подчинялась дисциплине. Как ни странно, она довольно неплохо попадала во все цели, изобретённые неуёмной фантазией Коростылёва. Но на спуске её палец почему-то деревенел и вместо импульсов у неё получался сплошной луч. Коростылёв ехидничал и говорил, что, кроме бластера, ей придётся таскать с собой ведёрко с энергией. Неужели они все всерьёз думают, что она будет в самом деле посылать в кого импульсы и лучи. Если эти инопланетяне такие зловредные, против их козней у них имеется достаточное количество всяких разных средств защиты, и пусть хитроумные руководители думают, как эти средства лучше использовать, а не идут по самому лёгкому пути.

Выйдя из лифта, Виола, закрыв глаза, несколько раз глубоко вздохнула и пошла в ангар, в котором работали инженеры. В помещении густо пахло раскалённым и плавящимся металлом. Запах был специфическим, не очень приятным для непривычных, и, окунувшись в него, Виола непроизвольно сморщила носик.

Она поглазела на копошившихся там и сям людей и роботов, нашла взглядом Мартынова и подошла к вездеходу, на котором он работал. Он сидел к ней спиной на корточках перед люком, и что-то говорил находящимся внутри. Виола встала носками серебристых туфелек с легкомысленными бантиками на массивную гравиподушку и, приподнявшись на цыпочках, окликнула его. Сердце на мгновение остановилось и гулко застучало в предчувствии того, как его взгляд прочтёт в её глазах о том огромном и новом, что появилось в ней. Прядка волос освободилась из-под ленты и лезла в левый глаз, мешая видеть Мартынова. Держась руками за борт вездехода, она резко дунула на неё, представив какой у неё сейчас должно быть смешной вид, но, не обращая на это внимания, продолжала с надеждой ловить взгляд Мартынова.

Мартынов сумрачно поглядел на неё, полуобернувшись через плечо, и, стараясь не встречаться взглядом, смотрел на катер, на котором одетые в синие рабочие костюмы, Арт Робинсон и Рэм Остапчук вкупе с роботами-манипуляторами монтировали ракетные подвески. Он ничего не говорил, как она ожидала, и Виола, почувствовав, как у неё внезапно задрожал подбородок, упавшим голосом попросила показать, как работают эти штуки, которыми они напичкали вездеход, и о которых она секунду назад даже не помышляла. Мартынов, по-прежнему глядя мимо неё, скорбно возвестил, что с такими вопросами нужно обращаться к Коростылёву, он в таких вещах не специалист, а только и умеет, что стучать железяка об железяку.

Теперь в свою очередь обиделась Виола. Неужели он ничего не почувствовал и не понял? Да он просто-напросто запрограммированный истукан. Поведение её изменилось на обратное. В присутствии Мартынова она любезничала со всеми напропалую, а его гордо не замечала. Клэр, пошутившей над её частыми превращениями, нагрубила, но ближайшая подруга не обиделась, а, всплеснув руками и, захлопав в ладоши, сказала нараспев:

– Да никак ты влюблена, прекрасное дитя моё!

У Виолы брызнули слёзы. Она уткнулась в плечо подруге, и шмыгая носом, и, всхлипывая, пожаловалась, как обиженный ребёнок:

– Он меня не замечает.

Клэр гладила её по голове и говорила смеясь:

– Да как же не замечает? Он только по тебе и сохнет. Ты погляди на него – одни кожа да кости остались.

Виола отстранилась и спросила доверчиво, вытирая глаза согнутыми пальцами:

– А ты не врёшь?

– Да как же вру, дурочка? Об этом весь звездолёт знает, только вы оба никак разобраться между собой не можете.

Виола ещё пошмыгала и сказала:

– Ну, тогда ладно.

Она попыталась заговорить с Мартыновым как обычно, словно и не происходило между ними ничего особенного, но на него как ступор нашёл, отвечал, будто через силу, глядя под ноги, каким-то отчуждённым и бесцветным голосом. И тогда Виола всерьёз загрустила.

Глава 6

1

Прошёл месяц с тех пор, как звездолёт “Зевс Громовержец” был атакован ракетами с ядерными боеголовками, и лёг в дрейф возле планеты икс пять. Всё это время звездолётчики развлекались с инопланетянами игрой в пятнашки и жмурки. Агрессивные братья по разуму не только сбивали автоматические корабли землян, но и всячески мешали связи с ними. Некоторые данные из-за постоянных искажений и помех были получены только по возвращению кораблей на звездолёт из памяти компьютеров. Днём вернулся последний корабль, и картина о состоянии Планеты стала достаточно ясной, чтобы подводить итоги разведки. «Дерзкий» обнаружили на Большом спутнике, но никаких сведений об участи экипажа разузнать не удалось. Хайнелайнен и Стентон, не выходя из своего отсека, день и ночь бились над расшифровкой перехваченных переговоров, но все их потуги пока оказывались безрезультатны. Когда нашёлся пропавший звездолёт, Командир со своими заместителями Фуше и Леклерком, сочли вероятным знакомство инопланетян с языком землян и через один из автоматических кораблей послали не обычный сигнал-приветствие, а предложение о переговорах, но ответом по-прежнему служило молчание. Направлять для установления Контакта в условиях неприкрытой и непонятной агрессивности Планеты планетолёт с людьми, они посчитали делом бессмысленным и чересчур рискованным, поэтому решили скрытно выкрасть двух-трёх инопланетян на Большом спутнике. До сих пор в контакт с воинственными жителями Планеты вступали автоматы, теперь наступила очередь людей. Причём контакт предстоял насильственный, и кто может сказать, чем эта затея кончится? Не поплатится ли кто-то в результате собственной жизнью. Но иного выхода не было, возвращаться назад, не выполнив задания и не узнав досконально об участи пропавшего экипажа, они не могли.

Назавтра Командир назначил общее собрание экспедиции. Леклерк доложит обстановку, а он поставит вопрос – что делать дальше? У них два пути. Сделать так, как наметила их руководящая тройка, и после допроса пленных, когда хоть что-нибудь выяснится об экспедиции «Дерзкого» и причине враждебности Планеты, принять окончательное решение. Либо послать сообщение на Землю и запросить помощи. Но даже, если дома построены звездолёты типа их «Громовержца» и учитывая, что маршрут к Планете проложен, помощь придёт не раньше восьми-девяти месяцев. А если потом выяснится, что хоть кто-то из экспедиции «Дерзкого» ещё жив, а они, затянув время, позволят им погибнуть? Маловероятно, надежда на спасение ещё есть.

Собрание собранием, но решать ему – командиру. Сообщение со всеми добытыми сведениями о Планете они, конечно, завтра отправят. Связисты уже зашифровали и скомпоновали его, осталось добавить их с Фуше и Леклерком мнение. Если в установленный срок от них не придёт следующее сообщение, посылать к Планете как минимум три боевых звездолёта. Только вот решать вопрос о способе Контакта в этом случае будут без них.

Командир не сомневался, что все примут его предложение и изберут первый путь, но он хотел, чтобы люди пошли на это сознательно, представляя, на что и ради чего идут. Это должен быть свободный выбор, а не дисциплинированное подчинение приказу.

По корабельному времени уже пробило двенадцать, но Командир всё ещё не ложился, а расхаживал по каюте. Ему предстояло решить вопрос, кого посылать.

Ещё когда Штокман нажимал на большую красную кнопку, его мозг на какую-то долю мгновения отыскал в памяти воспоминание о том душевном состоянии, в котором Командир пребывал двадцать лет назад, принося Клятву у Памятника.

Тридцатидвухлетним пилотом его зачислили в резерв командиров кораблей. С несколькими сотнями таких же полных энергии и надежд молодых звездолётчиков, он, стоя с ними плечом к плечу на массивных гранитных плитах, давал Клятву в утренних лучах восходящего солнца в первый день Весенних Праздников. От торжественности ли минуты или от непривычки красоваться перед огромной аудиторией – их показывали по основным каналам – пусть даже его лицо мелькнёт на экране, и не отложится ни в чьей памяти, у него в самую ответственную минуту вдруг задрожал голо, и защемило сердце. Уже потом, по прошествии нескольких лет, он спрашивал у своих коллег об их ощущениях в те минуты. Одни в ответ недоумённо пожимали плечами, что тут особенного, обыкновенный ритуал – дань Прошлому. Другие смущённо улыбались и отводили взгляд в сторону. Миллионы его сограждан, принесших Клятву, мирно оканчивали свои дни, припоминая в старости торжественные минуты у Памятника, как одно из событий молодости. Его, наверное, тогда кольнуло предчувствие, что судьба не обойдёт своими милостями и в один прекрасный день преподнесёт подарок и ему на плечи ляжет немалая ответственность, из-за которой и приносилась Клятва. Многих этот день миновал, для него же он наступил во всей своей неотвратимости. Момент, о котором человечество мечтало, и к которому готовилось несколько столетий, приблизился вплотную, и совсем не так как ожидали. Контакт с риском для жизни, причём не своей собственной, а жизни товарищей. Именно это обстоятельство и не давало покоя Командиру, заставляя мерить шагами каюту.

2

Командир подошёл к столу, перебрал на воспроизводителе клавиши, в динамике послышался низкий гул, и каюта наполнилась мощными басами органа. Четверть часа он лежал на ложе с закрытыми глазами. Могучие звуки возвышенной музыки растворили в себе его дух, и, растворившись, как губка водой, он наполнился энергией, приобретая вместе с ней уверенность и силы.

Дослушав фугу, Командир притушил в каюте свет и, соединившись с главным компьютером, вызвал свой личный блок памяти. Такие блоки имелись у каждого звездолётчика. Они являлись незримыми ниточками, связывающими их с родным домом, и в тяжёлые минуты долгих странствий вносили в закручинившиеся души умиротворение и гасили тоску разлуки. Перед полётом в них программировались образы родных и близких, доступ к ним имели только их владельцы. После полёта память стиралась.

Через несколько секунд перед ним на экране стояла его голубоволосая Жаклин. Минуту он, молча, вглядывался в родные черты и смотрел в глаза, потом включил звук, Жаклин сразу ожила, и раздался её несколько низковатый голос. Полуприкрыв глаза ресницами, она читала Пушкина. Ему нравилась своеобразная, присущая только ей, манера чтения, отличная от профессиональной. Раньше он не принимал её и считал, что Жаклин берётся за дело, к которому абсолютно не способна. Постепенно её восприятие поэзии передалось и ему. Голос Жаклин звучал то ровно, то, вибрируя от волнения, местами переходил на прерывистый шёпот, раздавался не громче шелеста листвы и совсем стихал. Создавалось впечатление открывания пушкинской поэзии, и изумление чтеца передавалось слушателям. Читала она по-русски, но ему не требовалось делать усилие, чтобы понять. Кроме современного эсперанто, он свободно думал на трёх европейских языках. Потом она сказала:

– Я люблю тебя, Джон Иванов. Чтобы с тобой не случилось, я всё равно буду тебя ждать, – на мгновение её губы скорбно сжались и влажно блеснули глаза, она сглотнула и повторила: – Я жду тебя, помни об этом и возвращайся живой.

Экран погас и Командир вздохнул. Сколько счастливых и горьких минут пережил он с этой женщиной. Вначале были только счастливые, потом всё чаще и чаще появлялись горькие. Иные бывали до того горькими, что Командир, сжав зубы, с безысходной тоской в сердце, думал – не лучше ли им расставаться и не мучить друг друга. Но когда наступал предел, за которым значилось только одно – расставание, им словно кто-то шептал на ухо заветное слово и они бросались в объятья, поражённые, как могли дойти до того, что едва не потеряли друг друга.

С возрастом их отношения выровнялись. Оба, наконец, убедились, что любовь их взаправду взаимна, а ссоры, едва не приводящие к разрыву, показали с несомненной очевидностью невозможность жить друг без друга. С пониманием этого пришло понимание бессмысленности бесконечных выяснений отношений. Любовь их, дополнившись доверительной дружбой, стала более безопасной и уже не наносила взаимные раны.

Свой семейный дом они устроили в Ленинграде, на Васильевском Острове, отсюда и имя первенца – Василий. Ленинград выбрала Жаклин, Командиру в принципе было всё равно, для него главным являлся не дом, а Жаклин, которая будет жить в этом доме, хотя всё же он предпочёл бы современный, а не старинный город. Жизнь в старинных городах имела свои неудобства. Особенности, отличающие старинный город от современного, неудобствами считал он, Жаклин они наоборот, нравились. Верхушки лип, видные из окна, радовали её взор, а проносившиеся взад-вперёд авиалетки нагоняли тоску. Ему это казалось мелочами, не заслуживающими внимания.

Жаклин посвятила себя изучению древнеиндийской религии и русской поэзии девятнадцатого столетия. Боги были её работой, а поэзия составляла тот мир, в котором она жила. Невозможно проникнуться духом пушкинской поэзии, если не видеть и не ходить по тем же набережным и мостам, которые представали перед взором Александра Сергеевича, и по которым ступала его нога, и не дышать тем же воздухом, который наполнял грудь поэта. Так считала Жаклин, и Командир был согласен дышать хотя бы и свежим морозным воздухом, если бы она выбрала Антарктиду. Втайне он, правда, думал, что с тех пор как жил на свете Александр Сергеевич, и набережные, и мосты, да и сам воздух претерпели некоторые изменения.

Почти тридцать лет назад, Жаклин, устраивая семейное гнёздышко, задала хлопот ребятам из Василеостровского управления жилищного строительства. Командир только посмеивался, когда она рассказывала о своих подвигах, но сам в дело созидания домашнего очага не вникал. Все его помыслы концентрировались тогда на Звёздном полигоне, где испытывался звездолёт новой марки, на котором ему предстояло отправиться в первый дальний поиск. Квартира в современном жилом массиве Жаклин никоим образом не устраивала, она хотела жить только в старинной части города. Всё же им пришлось года полтора обретаться в современном городе-спутнике около Ломоносова, пока освободилось то, что более-менее устраивало Жаклин.

В квартире, которую им предоставили на северной стороне Большого проспекта, молодой женщине понравилась только её двух плановость. Квартира располагалась на пятом и шестом этажах с окнами на проспект. Про её устройство она выразилась коротко: “Казарма!” С настойчивостью, во все времена, присущую всем женщинам мира, она взялась за её переделку. Столовую, в которой едят все нормальные люди, она вообще ликвидировала, зато гостиная стала двухсветной с галереей и витражами на верхнем этаже. Галерею украсили уменьшенные копии статуй Летнего сада, а под лестницей устроили камин и бар с напитками. Ванная, кухня, помещение для роботов со всеми их причиндалами, всё это расположилось на нижнем этаже. Здесь же, за гостиной, была устроена их общая спальня и рабочий кабинет Командира. Из всей квартиры он приложил руку только к устройству собственного кабинета. Здесь, избавляя его от потери времени на посещение компьютерных центров, имелся выход на Всеземную компьютерную систему и отсюда он мог через Лунный ретранслятор, при желании, связаться даже с ближним Космосом. Свою комнату, детские спальни, игровые Жаклин расположила на верхнем этаже. Если кабинет Командира поражал современным оборудованием, комната Жаклин была чем-то средним между будуаром, рабочей комнатой и библиотекой. Из всех технических средств, для своей комнаты она выбрала только универсальный программник, даже не захотела установить экран связи. Поэтому хозяйка в их доме постоянно находилась не на кухне или комнате для роботов, а дежурила в гостиной. Зато во всю стену будуара билось рассерженное море, и в развевающемся плаще стоял задумчивый Пушкин.