Стальное сердце под угольной пылью

– Я хотел сказать, это тебе в лицо. – На губах мокро. – Я не отдам тебе больше ни одного моего ребёнка. Никогда.

– Всё что мне нужно, я возьму сама.

Рот ожёг ледяной поцелуй. Лезвия исчезли. Боль осталась.

– Нет. – Он смотрел во тьму. – Нет.

Смех. Боль.

– Ты меня замуруешь. Зальёшь бетоном. И ни один грибник больше не провалится в штрек. Замечательно.

Её губы коснулись щеки. Его мозг взорвался огненной вспышкой.

– Сколько, их мальчик?

Он знал, что проиграл.

– «Сколько его детей каждый день добровольно спускаются в её объятия?»

– Милый маленький мальчик.

Его протащило по ходам и выплюнуло на поверхность. Он уткнулся лицом в прохладную мокрую траву. Щека горела.

– Старая сука.

30 глава

Они стояли на железнодорожном мосту. По небу ползли облака. У него на правой щеке жёлтой коростой пузырился ожог. Он курил и морщился.

– Кто это тебя так? – она кончиками пальцев погладила его по скуле.

Он дёрнул щекой: «Никто. Мне так нравится». Она видела форму ожога.

– «Я ничего не могу ему дать».

Он мрачно плюнул вниз. Внизу сновали машины. Справа дымил Сантехлит. Его дым медленно плыл в воздухе вслед за облаками. Внизу прогремел трамвай. Она перегнулась через ограждение.

– Оказывается у трамваев серые спинки, – она смотрела, как ярко раскрашенный вагон исчезает за поворотом.

– Спинки… – он улыбнулся. – Интересно, какие у них брюшки?

Они шли по ржавым рельсам между Сантехлитом и Ферросплавным заводом. Впереди уходила в небо бело-красная труба Кузнецкой ТЭЦ. Она помнила эту трубу тёмно-серой в короне алых огней. Тогда она считала её башней злого дракона.

По обе стороны рельс шелестели деревья. Где-то в их кронах, невидимые, щебетали птицы. Она обернулась, проверяя не идёт ли поезд.

– Боишься? – уголки его губ разъехались в стороны, но назвать это улыбкой она бы не рискнула.

– Проявляю здравый смысл.

– Я предупрежу, – гримаса на его лице перетекла в улыбку.

Заросли сменились валом скрывающим Сантехлит с одной стороны и серыми кучами чего-то сыпучего за толстыми трубами в стекловате с другой. По кучам ездил экскаватор.

– Почему ты выбрал меня?

– Я тебе уже отвечал на этот вопрос.

– Но я не верю. Если бы я любила тебя, я бы знала об этом.

– Ты знаешь.

Они шли, прыгая по шпалам. Сантехлит кончился, и слева раскинулся зелёный пустырь с речкой и опорами ЛЭП. От высоких цехов Ферросплавов доносился, усиливающийся с каждым шагом гул. Он дёрнул её в сторону до того, как она услышала стук колёс. Пустой товарняк лениво протянул мимо них своё длинное тело и исчез в гуще собратьев. Они вернулись на рельсы.

– Смотри, трубы как копыта, – она указала на серую стену гудящего цеха за бетонной стеной с колючей проволокой.

– Действительно, похоже. И красные, как сам дьявол.

Рельсы разрослись и разветвились. На той стороне белел маленький кирпичный домик стрелочника. Они перешли рельсы, прошли по грунтовке мимо дома стрелочника, за ним обнаружился деревенский туалет, пересекли дорогу и вышли к столовой Кузнецкой ТЭЦ.

В этой столовой работала её мама. Она помнила большие кастрюли на высоких плитах, мягких женщин в белых халатах, электротёрку – ей разрешали тереть на ней морковку, запах свежей выпечки, газировку в стеклянных бутылках. Иногда мама брала её на доставку обедов в цех. Они шли по переходу и через проходные с вертушками – однажды ей случайно разбили нос такой вертушкой. Мама в одной руке несла большую сумку с контейнерами, а другой сжимала её ладонь.

Цех наполняли тьма и оглушительный гул. Она слышала в этом гуле тысячи детских голосов. Они бесконечно кричали в невероятной муке. Однообразно без слёз. Однажды она рассказала об этом маме. Мама сказала, что это всего лишь турбины. Лампы на высоком потолке светили изо всех сил, но не разгоняли мрака. Под ногами звучал рифленый металл.

Они спускались вниз и разносили обед по маленьким стеклянным будочкам, в которых на высоких пультах светились лампочки и дёргались стрелочки по циферблатам. В такой будочке она впервые узнала значение слова беруши.

Она смотрела на двухэтажное заштукатуренное здание. Детство ушло. Вместо асфальтового круга и пыльного тополиного сквера – дорожки в плитках, забор и кирпичная проходная.

Он щёлкнул пальцами, и всё стало прежним. Её глаза набухли слезами. Он поспешно щёлкнул ещё раз.

– Извини. Я хотел тебя порадовать.

– Я знаю, – она вытерла глаза тыльной стороной ладони. – Всё нормально.

Он взял её за руку.

Они шли по тротуару. Через дорогу длинными вереницами толпились вагоны. На тополиные листья оседала пыль. Из рупора на маленьком бледно-зелёном доме квакал женский голос. Что-то о путях и составах.

Слева тянулись заборы – кирпичный, рабица, стальные листы, бетон, снова кирпич, но на этот раз с колючей проволокой поверху. Наверху – неуловимо серое небо. А труб, кстати, почти невидно.

– Мне всегда здесь нравилось. – Она, походя, погладила ствол тощего тополя. – Здесь уютно. Странно, правда?

– Это из-за травы, деревьев и эффекта утёнка.

– Никакой в тебе романтики.

– Неправда.

Они прошли под пешеходным мостом через железнодорожные пути. Она знала – у моста узенькие осыпающиеся ступеньки, и спускаться надо, крепко держась за перила или мамину руку.

За мостом у главного входа второго, или первого – она никак не могла запомнить, Алюминиевого завода на высоком постаменте замер в вечном взлёте СУ-15, символ крылатого металла. Говорили, истребитель даже успел повоевать.

– Лет десять здесь не была.

Вокруг всё оставалось по-прежнему: кирпичный забор с колючей проволокой, вагоны через дорогу, Ферросплавный завод за вагонами, тополя.

– Неправда. Ты здесь на автобусе каталась неоднократно. Я всё про тебя знаю.

– На автобусе не считается. Нет погружения, пыли в носовых пазухах. А ты действительно всё знаешь?

– Да.

– И про ёлочку у Администрации?

Он сжал губы и дёрнул бровями: «И про ёлочку».

– Оу! – она не решила, что делать с этой информацией.

Он закурил: «Смотри, забор кончился, и вагоны. Почти к повороту вышли».

Поворот, удостоенный имени «Крутой» знал каждый работник ТЭЦ или Алюминиевого, не обладающий личным транспортом. При зигзаге с Обнорского сразу за железнодорожным мостом дорога виляла столь резко, что лёгкие пазики и даже солидные автобусы становились на два колеса. И хотя за все годы существования Крутой поворот никого не убил, его откровенно боялись.

Они перешли мостик над одинокой рельсовой колеёй. Слева потянулись тополиные заросли. Тротуар кончился, они пошли по обочине. На встречных столбах красный щиток зазывал всех в ближайший приём цветмета.

– Знаешь, у меня тогда не было особого выбора.

– Знаю. – Он выдохнул дым. – Но зачем было делать это у Администрации?

– Социальный протест.

Они шли по Народной, старокузнецкой объездной. Здесь не стояли по обочинам жрицы любви, как на объездной центра, зато за железнодорожной линией лежал Форштадт.

Тридцать третий дом. Тополиный двор из трёх домов. Маленький мир. Родина. У неё защипало глаза. Балкон. Третий этаж. У них жила кошка, которая постоянно выпрыгивала с балкона, а потом возвращалась. Мама сшила для неё длинную сбрую, и свободолюбивая кошка почти каждое утро болталась у окон первого этажа.

Общежитие. Игры в коридорах. Каждый раз, пробегая мимо комендантши – обязательно поздороваться. Прачечная. Расписание на дверях душа, обмен помывки на еду. Незапертые двери. Сейчас все комнаты приватизированы. Хотя унитазы и раковины всё равно остались общие.

Во дворе больше нет высокой ржавой лесенки и облупленной лавочки. Вместо зарослей – аккуратные изгороди. Разбитый бетон заменили асфальтом, уже успевшим растрескаться. Появились горка, качели, карусель. Она вспомнила перья в волосах, гибкие тополиные ветки и капроновые нити. Она вспомнила красный мяч с синей полосой и коричневую магнитную ленту.

Напротив двора – детский сад. Два этажа. Беседки и лазалки. Рисование космоса воском и акварелью. Котлеты с гречкой. Её всегда приводили первой. Однажды они нашли на прогулке репчатую луковицу, и воспитательница поставила её в воду. Зелёные перья лука зимой на подоконнике стали первым чудом в её жизни. Теперь в этом здании спортивная школа.

Рядом телефонная станция. Исчезли лабиринты старых телефонных будок, красных и оранжевых в пятнах ржавчины. Золотое одуванчиковое поле заросло кустарником.

Он молчал и смотрел на неё. Он помнил жёлтое платьице, ссадины на коленках, молочный зуб, застрявший в яблоке, ржавчину на ладонях. Он видел кеды и джинсы, шрамы, округлости, чёлку.

Она села на яркую лавочку. Он стоял возле урны.

– На этой самой лавочке… – она не стала продолжать, он знал.

Она ушла из двора быстро, не оглядываясь. Он молчал. Он боялся говорить.

На торце дома у пешеходного перехода, кто-то снова заменил Олю на Юлю в начале надписи «я тебя люблю». Это происходило уже не один десяток лет. Оля менялась на Юлю, Юля – на Олю. Несколько раз мелькал даже Коля. Он помнил и экзистенциальное «Б». Закрашивание и смывка не помогали. Надпись появлялась снова.

Небо стремительно темнело. Дохнул влажный порыв ветра. Они перешли дорогу и купили мороженое в рожках. Люди всё чаще смотрели на небо. Они прошли в сквер с бетонной стелой и сели на лавочку. Она лизала мороженое, жмурясь от удовольствия и холода на языке. Он откусывал большие куски, жевал и проглатывал.

Ливень хлынул внезапно, стеной, без предупредительных выстрелов одиноких капель. Люди засуетились, забегали, ища убежища. Она смеялась, подставляя лицо упругим струям. По руке стекало мороженое. Дождь проникал сквозь кожу до костей, обновляя и очищая.

Улицы опустели в пять минут. Остались только город и ливень. И двое на лавочке. Она бросила размякший вафельный рожок в урну. В урне уже разыгрывалась мини-модель всемирного потопа. Он улыбался. Струи смыли жёлтую корку, обнажив розоватые блестящие мышцы. Она поцеловала его в это розовое и блестящее. Он не поморщился.

31 глава

Он не появлялся почти неделю. Она прибралась дома, поклеила, наконец-то, новые обои, встретилась с друзьями. Больше делать было нечего, разве что заняться рукоделием.

Новое панно требовало кусочков цветного стекла, неровных, обкатанных, ярко-прозрачных. В магазинах оказалось пусто. Блошиный рынок на Транспортной, обычно богатый на разные нестандартно-интересные штучки от медвежьих унт до редкой книжки, тоже подвёл. И вот тогда она вспомнила о Стеколке – заброшенном стекольном заводе. Говорили, там до сих пор можно было найти заготовки и не переплавленный брак.

Стекольный завод открыли после войны. Из его недр выходила посуда, ёлочные игрушки, хрустальные вазы и фужеры. В каждой семье города хранилась как минимум одна стеклянная вещь с этого завода. В её семье это были прозрачные лебеди. Бабушка иногда разрешала ими поиграть.

В девяностых, не выдержав перепадов экономики, завод закрылся. Всё бросили в цехах. Оборудование растащили, а стекло осталось. Его на сувениры разбирала местная ребятня. Почему за столько лет там ещё оставалось, что тащить, она не знала.

Она вышла на остановке «Стеклозавод». Позади за двумя рядами гаражей тянулась железная дорога. Впереди через дорогу смотрел на неё пустыми окнами единственный уцелевший цех. Три этажа бетона и стали. Остальную территорию, судя по вывескам и баннерам, занимали автомойка, СТО, коптильный цех, строительная фирма, грузоперевозки и сваи.

Она перешла дорогу и вошла на территорию. Во всём здании цеха не было ни одного застекленного окна, а стены поражали серой чистотой. Только над пустым дверным проёмом краснела какая-то надпись. Подойдя ближе, она разобрала «Взошедши однажды, не выйдешь никогда».

– Мило.

Она вошла. Внутри всё заросло травой и молодыми тополями. Сквозь многочисленные окна светило солнце и проникали звуки: шум машин, голоса людей. Потолок терялся где-то в высоте.

Она задрала голову и, зажмурив один глаз, оглядела помещение. Бетон, ржавчина и зелень. Она ковырнула землю носком кед, и сразу же увидела синий стеклянный окатыш. Она подняла находку и продолжила поиски. Трава вокруг едва слышно шелестела.

Она не знала, сколько прошло времени, но судя по солнцу совсем немного. Вытащив из земли жёлтую стеклянную фасолину, она вдруг осознала, что не слышит звуков улицы. Вообще ничего. Как будто, город за пределами этих стен вымер полностью. Она напрягла слух. Она вслушалась в тишину. И услышала скрип металла и дробный треск.

Всё здание застонало. Она слышала, как лопается, кроша бетон, арматура. Она посмотрела наверх, ожидая увидеть расползающиеся трещины. Потолок оказался цел, или только пока оставался таким. Здание стонало и скрипело на десятки голосов.

Она решила не искушать судьбу и быстро пошла к выходу. Выхода не оказалось. Наверно, она, наделав петель среди молодых тополей, перепутала направление. Она пошла в другую сторону. И ещё раз. Здание трещало. Земля мелко вибрировала. Выход не находился.

В очередной раз уткнувшись в серый бетон стены, она положила на него правую ладонь и пошла вперёд. Главное правило лабиринта. Стена вильнула, сделала зигзаг и свернула обратно. Она шла вперёд, не отрывая ладони от стены. Стена выписывала самое разнообразнейшее сочетание прямых углов в простом параллелепипеде цеха. Она убрала руку и шагнула в зелёные заросли. Сверху, из сплетения залитых солнцем балок, раздался беззаботный девичий смех.

Она метнулась наугад сквозь траву и деревья. Серая бетонная стена. Щебет птиц. Шаркающие шаги. Она побежала в другую сторону. Она выбросила цветные стекляшки. Выхода не было. Только ржавчина, бетон и зелень.

В окнах, слишком высоких, чтобы выбраться, светилось ярко-голубое небо. Ей хотелось стать птицей и улететь в это небо. Но она не могла, и небо смеялось над ней. И не было никого. Кроме… Может быть…Она опустилась на колени. Она позвала его. Впервые.

– Батюшка… – она назвала его по имени, нелепо-длинному с дурацкой приставкой. – Помоги.

Он бесшумно возник перед ней, протянул руку, помог подняться. Он не стал задавать вопросов. Он вывел её за руку из бетона и ржавчины. И сразу навалились живые звуки: грохот поезда, шум машин, чей-то мат.

– Спасибо, – она не могла заставить себя поднять на него глаза.

– Аномалия, – он засунул руки в карманы. – Долго?

– Не особо.

– Ладно, у меня дела. Я к тебе на неделе зайду. – Он исчез.

Он не заговорил, не спросил о самом главном.

Она стояла, рассматривая землю. Она не могла заставить себя сдвинуться с места. Она знала. Раньше можно было делать вид, что самая очевидная догадка не может быть правдой. Можно было прятаться в неопределенности. Теперь она знала. И это знание поднимало волоски на её предплечьях.

32 глава

Они сидели в траве у «Стоунхенджа». Рядом горел костер. Она опиралась спиной на любимый столб, гладила его меж мохнатых ушей и смотрела, как луч прожектора с ЦУМа шарит по низким облакам.

– Саурон Бэтмена ищет.

Он пришёл к ней, как и обещал. Ожог на его щеке успел затянуться. Они стояли друг напротив друга и смотрели в глаза.

– Если ты скажешь мне уйти, я уйду и больше никогда не покажусь тебе на глаза.

Она молча обняла его.

Ветер донес от Крепости отголосок мычания. За рекой мигал огнями Центр. Она гладила его по голове и загривку, зарывая пальцы в густой мех. Он исчез с порывом ветра. Её ладонь провалилась в пустоту. Она посмотрела на примятую траву. Далеко внизу на песчаной косе из большого чёрного автомобиля неслась неопределяемая музыка. Он шагнул из темноты за её спиной, сжимая в ладони дикую орхидею. Вниз по реке плыла лодка. Он сел рядом и протянул ей цветок. Она взяла и, не нюхая, воткнула за ухо.

– Представляешь, на горизонте, – она махнула рукой, указывая точное место, – вот прям щас поднимется ядерный гриб. Больно наверно будет.

– Странные у тебя мысли. Но не бойся, в этом случае ты умрёшь мгновенно. Это я буду долго мучиться.

– Ничего не странные. – Она подкинула в костёр тополиную ветку. – Мы в десятке приоритетных целей.

– Да на меня скорее метеорит упадёт.

– Ну, не зарекайся… – Она пихнула его плечом.

Столб согревал спину.

– А помнишь первый раз здесь?

– Я не специально. Кто ж знал?

– Странно всё-таки…

По низким облакам метался бледно-голубой эллипс. Они сидели, соприкасаясь плечами, и смотрели в огонь.

– Когда я была маленькой, один мамин сослуживец рассказал мне, что костер на самом деле живой. Что-то вроде волка. Мы даём ему жизнь, взращиваем из искр или тоненького рыжего лепестка. Мы кормим его, и он крепнет, отращивает зубы. Он служит нам, но только попробуй ослабить контроль… вырвется и сожрёт всё, до чего дотянется. Мы в ответе за каждый костер. И не стоит разводить его ради забавы, потому что каждый костер приходиться убивать. Голодом или водой.

– Красиво, но слишком печально.

– А ещё он говорил, что в этом мире всё живое. И река, и камень, и облако. Всё имеет душу.

– Это многое объясняет.

Музыку с косы заглушил грохот товарняка.

– А когда я был маленьким, мне никто не рассказывал историй. Меня вообще не особо любили. Сейчас с этим получше.

– Это наверно тяжело?

– Нет. Тяжело это, когда к тебе что-то присоединяют. Такая каша в голове первое время. Жуть.

– Иногда расти больно.

– Всегда.

Товарняк ушёл. Вернулась музыка. Кажется, это всё-таки был рэп. Огонь метался и скалил зубы. Он закурил от головни.

– Я мог её спасти, но…

Она поняла о ком он. Эта тема просто не могла не всплыть.

– Она бы всё равно это сделала. Не тогда, так лет через пять или десять.

– И всё-таки… я мог бы помочь ей как-нибудь иначе.

– Что толку сейчас это обсасывать?

– Просто, прости.

– Не за что прощать.

Она вспомнила, как мать каждый год исчезала на месяц, и родственники, не стесняясь присутствия ребёнка, обсуждали, кто будет оплачивать похороны. Родственники перестали существовать в её совершеннолетие.

В разрыве облаков мелькнул тонкий штрих метеора.

– Успела?

– Я никогда не успеваю. Да и что загадывать? Знаешь, почему мы так плохо живём?

– Ты про первое слово пришедшее в голову?

– Ага.

Они засмеялись на два голоса. Постепенно смех стих. Он выдохнул дым.

– Какая ты всё-таки классная.

– Ты мне льстишь.

Они смотрели в огонь. Машина уехала. Тишина осталась. Они сидели рядом плечом к плечу. Небо на востоке светлело. Над рекой плыли тонкие завитки тумана.

Неожиданно небо вспыхнуло белым. От зенита к горизонту толстым росчерком маркера мелькнула ослепительно золотая полоса. И небо темней, чем было.

Он выразительно посмотрел на неё. Она развела руками.

33 глава

Лето в городе подходило к концу. Пахло дождём и снегом. Город наслаждался последним настоящим теплом в этом году. Горожане суетились, спеша закончить летние дела: доотдыхать, дозагорать, посидеть у реки, перестать откладывать на следующий летний день что-то приятное.

Шумели школьные базары – официальные сборища палаток на площадях и маленькие междусобойчики в школьных дворах. Дети носились с чёрными от пыли подбородками, налипшей на застывший фруктовый сок. Взрослые чуть дольше засиживались на верандах, в парках или у подъезда.

Он летел в теле коршуна над незаметно желтеющими тополями, трубами, домами. Он парил в бледно-голубом небе. Он смотрел вниз, на своих детей.

Потомки казаков и вольных переселенцев, каторжан и купцов, комсомольцев, эвакуированных и пленных, они пережили стихийные бедствия, резню и войну, выжили в экологическом бедствии и голодных кровавых девяностых. Он помнил всех. Каждого из своих детей. Не всех любил, но помнил каждого. Он помнил, как они возвращались к нему в сорок пятом, восемьдесят шестом и восемьдесят девятом. Он впитывал их боль. Он прятал кошмары в штольни заброшенных шахт. Он растворял в карьерах едкий гнев.

Они создали его, дали характер и имя. Каждая частичка его – дело их рук, отражение душ. И сейчас, паря в тёплом августовском небе, он их всех любил.

И горожане там, внизу, чуть чаще улыбались и относились друг к другу чуточку добрее, подсознательно зная, что серой осенью каждый будет сам по себе. Единство позднего августа разрушится, единый монолит распадётся на семьи, дружбу, любовь. Но это будет потом. Сейчас весь город нежился в последнем настоящем тепле.