Империя господина Коровкина

– Говори.

– Я не хочу, чтобы об этом острове и обо всем этом узнали другие. Я хочу, чтобы всё это осталось между нами и чтобы имя мое… в общем… чтобы другие меня знали таким, каким знали всегда…

– Богатым старым мудаком, который любит молоденьких девочек?

– Пускай так, – тихо подтвердил Александр.

Андрей долго молча смотрел ему в лицо. Наконец он кивнул головой и тихо проговорил:

– Хорошо, Сань. Слово охотника!

Александр сглотнул слюну, потом с усилием приподнялся на ноги и повернулся лицом к воде. Всё его тело сотрясало дрожью, зубы с силой били друг о друга и во рту чувствовался приторный вкус крови, которая текла из разбитого носа и губ. Но слез у него не было. Было тупое полубредовое состояние какой-то безнадежной покорности. Его тело слегка подалось вперед. Возможно, он хотел прыгнуть на камни или в воду, возможно, у него была какая-то последняя отдаленная надежда таким образом спастись, убежать, уплыть с этого острова, из этой Карелии, из этой страны к себе туда, в далекую уютную Испанию, где всегда светило солнце, где жизнь его еще несколько недель назад казалась такой безоблачной и долгой, где жизнь продолжала идти своим чередом, только в каком-то уже другом измерении. Но звук сзади, какое-то резкое движение, которое он уже не успел воспринять. Его тело вздрогнуло, будто пораженное сильным разрядом электрического тока, и подалось вперед, его руки были вытянуты, как руки профессионального пловца. Через мгновение тело его под правильным углом вошло в воду, прямо к самому приливу волны. Всё, как он и хотел секунду назад —ни перелома, ни ушиба, даже ни царапинки. Но все-таки нет, что-то все-таки пошло не так. Волна, ударившись о камни, покатилась обратно, увлекая за собой выплывшее из-под воды тело; волна, окрашенная в красный цвет.

Андрей сделал несколько шагов вперед. Он видел, как волна выбросила к берегу тело того, кого искал он так долго, кому посвятил столько лет своей жизни. Но броситься за ним он уже не спешил. Он вытянул руку с топором над водой, подождал несколько секунд и разжал пальцы. Запачканный свежей кровью топор со звучным шлепком упал в воду. За ним сразу упал в воду и сорванный с груди ключ. Через несколько секунд Андрей развернулся и сделал пару шагов назад. Большие открытые глаза, еще румяное от нервного напряжения лицо и даже какое-то прежнее выражение испуга на лице. Родион Романович сделал свое дело быстро и аккуратно, и лицо Александра, несмотря на явное отсутствие у головы других жизненно необходимых для нормального функционирования органов, продолжало смотреть прежними глазами на обидчика, будто снова умоляя его «опусти меня, друг, а? Христом богом ведь прошу!»

18.

Бежать было бесполезно. Драться с ним тоже. Нервно покусывая ногти, Петро смотрел как Андрей одну за одной извлекал из сумки и клал на стол перед ним головы его друзей и знакомых. Отрубленная голова Дианы, потом Александра, потом Рафы. Открытые глаза, подтеки крови и запечатленный ужас последних мгновений. Он медленно доставал их, покручивал в руках перед собой как какой-то покупатель на овощном рынке, и осторожно опускал на стол, поворачивая лицом к Петро, будто желая, чтобы он мог насладиться этим семейным рандеву точно так же, как и он. В его движениях не было резкости, он делал это медленно, с улыбкой и даже с какой-то особой грацией, будто пытаясь растянуть удовольствие от каждой секунды, от каждой очередной находки, вытащенной из сумки. А может нет, может он просто никуда не спешил. Может дело его было почти сделано и осталось последнее, именно то, ради чего он к нему и пришел.

– Но это же… ненормально… – вырвалось у Петро непроизвольно, вырвалось от напряжения. Он не хотел этого говорить, и хоть иллюзий он уже не строил, обижать этого человека ему хотелось меньше всего. Ведь жизнь его была теперь полностью в его руках. Но Андрей на это его предположение отреагировал совершенно спокойно.

– Согласен, у всех есть свои небольшие слабости, – две последних жутких предмета, маленькие головки детей, оказались поставленными на край стола. Глаза обоих были открыты, помутневшие высохшие глаза с запечатленным в них ужасом, последняя эмоция тех, кто никогда до этого не знал, что такое страх. – Ну вот, теперь почти все в сборе! – прокомментировал он, отбрасывая в сторону пустую сумку, – и ждут только тебя!

Петро вздрогнул и слегка приподнялся. Андрей не спускал с него глаз.

– Можно я налью себе? – спросил он нерешительно. Андрей утвердительно кивнул ему и Петро подошел к журнальному столику, на котором стояла начатая бутылка с виски. Он быстро налил себе пол бокала и опрокинул его одним залпом. Так же с бутылкой и стаканом он вернулся к столу, к лежащим на нем головам и снова опустился в кресло. Легкий аромат тлетворного духа заставил его поморщиться, но новый бокал виски, за ним еще один и еще, помогли ему расслабиться, помогли восстановить прежнее равновесие, его способность мыслить и принимать какие-то решения. Вот только решений у него никаких уже не было. Их уже было не спасти, как, он уже был в этом уверен, не спасти ему было и себя. Разряженный пистолет валялся на полу, обрез с холостыми патронами на столе. В этот момент в его голове пробежалась странная мысль. А что если разбить бутылку и направить горлышко, «розочку», как называли это они в свое время, на своего нежеланного гостя. Испугается он, может убежит? Но мысль эта осталась без действия, он был трусом и вид отрубленных голов всего семейства не давал ему решимости даже после всего этого алкоголя, и он продолжал сидеть молча, погруженный в ужас и страх.

Андрей же, закончив с этими жуткими декорациями, опустился на стул напротив. Петро ожидал, что он заговорит с ним о чем-то, но он молчал. Они оба молчали долгое время.

– Я знал, что рано или поздно это произойдет, – первым после долгой паузы начал Петро. – Нельзя было делать всё это и до конца своих дней оставаться ненаказанным… Рано или поздно что-то должно было случиться.

– Да брось, командир, в этой жизни можно всё. Надо было всего лишь соблюдать два правила – не лезть на свет и не оставлять за собой следы. Ведь если ты выбираешь этот путь, то это уже не хобби, а образ жизни.

– Не лезть на свет? – не поняв его до конца, переспросил Петро.

– Не светить щами, не понтоваться, не бахвалиться, одним словом не привлекать к себе внимания. Сделать так, будто тебя нет, чтобы другие смотрели на тебя и видели лишь пустое место. Теперь понимаешь?

– Почти.

– Дорогие машины и женщины, яхты, дома в разных странах… Он любил себя и любил, когда другие любили его. Он хотел сидеть на двух стульях – спать в хоромах, гадить в золотые унитазы, но в то же самое время любил засовывать свои белые ручонки по самый локоть в самое мерзкое говно. А этого уже белыми ручонками делать никак нельзя. Он считал себя благородным господином, сосудом, с голубой кровью, который днем ходит по музеям и наслаждается гуманистическими ценностями цивилизации, а когда наступала ночь, он вылезал на улицу и как последняя дрянь, как бандит из какого-то средневековья, резал других направо и налево, руководствуясь только какими-то своими соображениями. Но так не бывает, эти два мира стоят порознь, между ними есть порог, переступив который один раз, оказываешься в другом мире раз и навсегда. Как в том анекдоте про «не путай туризм и эмиграцию», помнишь? Но он этого не знал. Ведь у него были деньги, власть, продажные менты и его верные слуги, вроде тебя, которые, как он считал, смогут защитить его всегда и везде. Он считал, что через этот порог он сможет прыгать бесконечно, по крайней мере много лет, до самого его конца, до естественного конца, естественно.

– Но ведь он хороших людей не убивал, он…

– Да, да, да, он мир от дрянных людишек спасал. Слышал я уже это всё, из его собственных уст слышал. Он прочитал мне тогда эту лекцию, мне, прикованному цепями к полу отморозку, который должен был быть для него точно такой же простой мишенью, как и все остальные. Видел бы ты, как вошел он ко мне тогда в подвал – эта его гордая осанка, выражение лица, этот его голос, четкий, спокойный, самоуверенный, этот его блестящий револьвер, которым он себя так нежно по своей господской ляжке тогда постукивал, этот его аромат туалетной воды. Ведь он даже в подвал ко мне туда спускался надушенный духами. Аристократ, одним словом. Ведь такие люди даже в самую зловонную яму полезут ароматные и в белой рубашке, ибо положение обязывает, ибо статус. Он мне всю философию тогда свою выложил, целый час, наверное, снизошел на меня тогда потратить. Хотя, думаю, я не первый такой был. Не мне одному так повезло. Он всем это рассказывал. Ведь это тоже неотъемлемая часть его охоты была. Ведь страх людей, их трепет перед ним, как умоляли они его о пощаде, как ползали перед ним на коленях, как гадили себе в штаны от испуга, их стоны, запах их дерьма, смешанный с его дорогущими духами, всё это пьянило его сильнее любого алкоголя. Всё это доставляло ему небывалое наслаждение, которое снова и снова тянуло его на этот остров, где царили лишь боль и страх, лишь законы, придуманные им самим исключительно для самого же себя. И я подыгрывал ему. Ведь, Петь, я тоже поиграть люблю. Он думал, что я гадил там от страха, что нервишки у меня сдавали. Но вот только мне страшно не было нихрена! Чувства мои тогда были совершенно другими. Два полнейших отморозка сошлись тогда в одной комнате и каждый считал себя выше другого. Но я-то знал это, а он – нет! Я слушал тогда его речи, смотрел на его эту загорелую физиономию с белоснежными зубами, и было у меня тогда дикое желание вскочить на ноги, ткнуть ему в лицо тогда подпиленными цепями, выхватить у него револьвер, показать ему чем он заряжен, желание смеяться ему в лицо, долго, громко, может за нос его схватить, как школьника, за ухо, может штаны ему спустить, только не это сделать, что он мне потом предлагал в обмен на свободу, а так, всадить ему в его белую задницу своим измазанным в говне ботинком. На, мол, брат! Отведай-ка русского сапога под жопу! Ведь эта игра с самого начала была моей игрой, а он в ней был лишь маленький зверек, туповатый, но, скользкий и злобный. Ведь остров этот, на который привез он меня тогда, уже давно по моим законам жил. Понимаешь ты это? Цепи, замки, двери. Всё это стало частью моей игры задолго до их приезда. Я даже петли смазал, чтобы они не скрипели, ведь если играть в игру, то играть ее красиво!

– Как ты вышел на Александра?

– Диана. Ее поиски идеального кандидата принесли очень неплохие плоды… в виде меня. Я написал ей тогда, с нескольких аккаунтов написал одновременно. Гордыня, зависть, гнев, уныние, алчность, чревоугодие, похоть. Семь смертельных грехов, семь главных критериев, которые выдвигали они кандидату на эту должность. Я создал несколько персонажей. Полнейшая свобода выбора, как в гипермаркете! И она выбрала из них самого достойного! Вкус у нее в этих делах был, признаться, хороший!

– Эта история с аварией, это тоже игра?

– Не было аварии. Я разбил машину на следующий день после нашей с ней встречи. Через пару дней я пришел в бар, где мы с ней были. Парнишка официант явно запутался в днях недели и выложил ментам всю ту хронологию, которую я ему тогда и рассказал.

– Но зачем ты задумал всё это с машиной и с этим баром?

Андрей помолчал несколько секунд, потом как-то странно улыбнулся и осторожно рукой провел по волосам на голове Рафы.

– В этой игре было много игроков. И на этом острове я ждал их всех. И без Рафаэля, конечно, наша встреча не была бы такой насыщенной!

Трясущейся рукой Петро налил себе очередной бокал виски и сделал несколько больших глотков. После всего выпитого у него появились проблемы с координацией и речью, но дикий страх и ужас так и не проходили. Он слышал какие-то голоса, мгновениями ему казалось, что лежавшие на столе отрубленные головы открывали свои посиневшие рты и в один голос упрекали его в том, что он не смог их защитить, но всё это было бредом, всё это ему только казалось, всего этого не могло быть в действительности.

– Саша всегда возил оружие с собой. Как ты его разредил?

– Времени у меня было предостаточно. Пока они спали, не я спал. Я подсыпал им в еду снотворное, и когда они засыпали, я вкалывал им целый набор дряни, их ночи продолжались сутками, и всё это время было в моем полном распоряжении.

Петро покачал головой и нервно почесал нос.

– И со мной… с пистолетом и…

– И с тобой, Петя, было всё то же самое! – при этих словах Андрей потянул руку к обрезу и взял его. Он неспешно разломил его и посмотрел внутрь. Два холостых патрона, которые успел вставить туда Петро перед тем как понял, что смысла в этом не было никакого, слабо переливались металлическим светом. – Но с тобой было все-таки легче, – он сложил обрез и ткнул дулом в уже почти пустую бутылку, – снотворное подсыпать тебе не надо было, ты сам накачивался дерьмом до полной потери сознания, вести дело с тобой в этом плане было гораздо приятнее!

Андрей поднял обрез и медленно направил дуло в лицо Петро. Тот невольно поморщился. Патроны были холостыми, он знал это, но с такого небольшого расстояния энергия пороховых газов могла принести ему немало вреда.

– Подожди… прошу подожди… – проговорил он тихо и жалобно. – Еще немного подожди. Допить… хотя бы дай…

Андрей улыбнулся и опустил обрез вниз, его палец продолжал лежать на спусковом крючке.

– Допить дам, – проговорил он спокойно и даже ласково.

– Спасибо, друг… – Петро почтительно кивнул головой, тот уникальный случай, когда алкоголь, вопреки всем сложившимся убеждениям, не укорачивал, а продлевал жизнь. Он долил остатки виски в бокал и отбросил бутылку куда-то в сторону. Она не разбилась, она лишь с грохотом ударила по деревянному полу и покатилась в дальний угол. Да и разбилась бы – какая разница! Время его подошло к концу, время, исчисляемое уже не минутами, а каплями напитка в бокале, который он крепко сжимал своими дрожащими пальцами.

– Я не участвовал во всем этом деле, но… но я делал всё для того, чтобы на этом острове происходило всё то, что там происходило. Я был не прав. Я просто был слаб, я не мог сказать ему «нет». На этом острове погибло много людей, невинных людей, незаслуженно…

– Да брось ты, командир, какие невинные люди там погибали, о чем ты? Он возил туда реальных отморозков, без которых остальному миру только легче стало. Я ведь и этот вопрос изучил – бандиты, убийцы, воры, алкаши, насильники, избивавшие своих детей, подруг, жен. На тот остров он привозил асоциальных элементов, без который обществу действительно легче становилось. В этом Саня был прав. Если закон позволяет этим мразям быть, то в жопу такой закон!

Петро замолк на мгновение. Он явно ожидал услышать от Андрея не это.

– Но… разве ты не считаешь, что он был не прав?

– Он? Не прав?! Да упаси бог. Резал там всякую дрянь и правильно делал! Всем от этого только легче становилось.

– Но тогда зачем ты… их всех…

– Порубил их всех зачем?

– Да.

– Да потому, что ведь и я такой же. Ему только подонки поменьше нравятся, а меня лишь крупняк интересует. Ведь слышать боль, страдание, крики и мольбы тех, кто еще совсем недавно топтался по судьбам других – ведь это-то и есть настоящий кайф. И чем больше и опаснее эта дрянь, тем больше удовольствия получаешь. И здесь удовольствия было много. Ведь мы оба с ним преступники, вылезшие туда, где можно делать всё, что угодно, где каждый живет по своим правилам, кладя свой здоровенный хер на всё остальное. В том мире нет жалости, в том мире я сам себе закон, сам себе мораль, сам себе бог. А всё остальное это так, лишь производные от твоих желаний, лишь пролетающие мимо мишени, в которые хочешь – стреляй, не хочешь – не стреляй. Ведь как говорят, если ты молоток, то кругом тебе одни гвозди кажутся.

Петро допил остатки виски из бокала и осторожно опустил его на стол, прямо перед остекленевшим взглядом Александра.

– И… ты действительно думаешь, что это правильно?

– Правильно что?

– Жить как захочешь, убивать кого захочешь, головы рубить направо и налево?

– Это смотря, что ты под «правильно» понимаешь.

– Соответствующее гуманистическим ценностям человечества.

Андрей долго сидел неподвижно, пристально смотря в глаза Петро, но вдруг лицо его вытянулось в улыбку и он громко засмеялся. Лицо Петро, наоборот, еще больше помрачнело.

– А-а-а! Петька! Ах ты, сукин ты сын! – слезы от смеха выступили у него на глазах. – Вот где твоя адвокатская душенка пробивается, гуманная ты ценность общества, тва-а-аю мать! Насмеши-и-ил! Аж живот заболел. Только вот ты скажи мне, вот это вот чудо природы, – при этих словах Андрей сильно, ладонью сверху, ударил по голове Рафы, от чего голова повалилась на бок, покатилась и упала на пол, – в нем много ты гуманистических ценностей видишь? Может он людей из пожара спасал или больницы строил, или, может быть, хотя бы скворечник в парке когда-то сколотил?

– Скворечник, может, и сколотил, – тихо ответил ему Петро.

– А этот? – он схватил за волосы голову Михи, на лице его были уже явные признаки тления мягких тканей, и толкнул ее в сторону Петро. Петро резко подался назад и голова, прокатившись по столу, с грохотом повалилась вниз. Или эта? – он сделал то же самое с Дианой. – Или может… вот этот вот господин?! – он взял за волосы голову Александра и протянул ее к Петро. Петро невольно поморщился и отвернулся. Тогда Андрей, размахнувшись, отбросил голову в сторону и она, точно так же как и бутылка до этого, ударившись о пол, звучно покатилась куда-то прочь. То же самое он сделал с головами Васи и Димона, каждую из них он поднимал и протягивал Петро перед тем, как бросить куда-то в сторону. И вот на столе остались только головы детей – Якова и Платона.

– Только две башки здесь соответствуют великим стандартном твоего общества. Про них ничего не скажешь. Чистые создания! Но не надо иллюзий и здесь, Петь, чистые они не потому, что человечество своим видом облагораживали и пользу ему приносили, а потому, что особого дерьма, в отличие от всей остальной компашки, пока наделать не успели. В силу возраста, естественно, не убеждения. А так – наделали бы. Это как пить дать наделали бы, ведь Саня их себе на смену готовил, со всеми традициями своими, со всей своей философией. Ведь яблоко от яблони, как говорят, по земле не особо далеко куда и катиться будет. И эти бы точно прямо у ствола бы остались. Батька почву хорошую им готовил. Но… не фортануло.

Петро хотел ему что-то сказать, хотел возразить, он хотел спорить с ним, выдвигать какие-то свои аргументы и оправдания, но голос Андрея, после минутной паузы, заставил его вздрогнуть и схватиться за пустой бокал.

– Допил ты, я вижу. Время твое, Петь, к концу подошло! – Андрей приподнялся со стула и ствол обреза, тяжелый и со следами ржавчины, направился ему прямо в лицо.

– Может отпустишь? Ведь я просто слугой его был…

– Поздно, Петь. Не тем ты людям прислуживал.

– Я делал только то-о-о… – начал было Петро оправдательную речь, но докончить ее не успел, рука Андрея крепко схватила его за волосы и потянула к столу. Петро взвизгнул, как маленькая собачонка, которой наступили на хвост, потом что-то закричал, но в этот момент Андрей с силой затолкнул к нему в рот обрезанный ствол. Петро начал биться, он попытался вырваться, но рука Андрея мертвой хваткой держала его за седые жирные волосы, вторая же рука с силой, ломая зубы и разрывая металлом обрезанной двустволки ротовую полость, продолжала заталкивать оружие глубже. В глазах Петро появились слезы. В этот момент он был похож на начинающую порно актрису, которой эта профессия казалась лишь легким заработком, но в первый же день съемок ее чернокожий партнер, со штукой, по величине соизмеримой лишь с размером годовой инфляции в Зимбабве, быстро показал ей, что не всё так просто в этой ее новой профессии и что мама её все-таки была права, когда просила ее поступать в Университет. Петро смотрел на него снизу вверх, он хлюпал, он отрыгивал, несколько раз, совершенно непроизвольно, он даже пустил газу. Его глаза, влажные от боли и от страха, смотрели в глаза Андрею. Глаза, полные просьбы о жалости, о сострадании, о воззвании к гуманистическим ценностям человечества.

Но жалости у его обидчика не было, не было страха, не было даже отвращения. Машина убийства, которую они сами запустили в этом самом доме, в этой самой комнате двадцать лет назад, неслась на полной скорости вперед, раскидывая в разные стороны фрагменты попавшихся на пути тел. Для нее не было преград. С одинаковой легкостью разлетались в стороны те, кто стоял дальше или ближе, кто обложил себя дорогими одеждами, деньгами, кто пытался укрыться от ее сокрушительного удара за дорогими автомобилями. Для нее не было женщин, детей, стариков. Лишь изрыгаемое вверх пламя, лишь рев двигателя, лишь заляпанный кровью и машинным маслом бампер.

– Ты не обижайся, Петь, – спокойно и даже как-то ласково прошептал ему Андрей, – к тебе у меня нет особых претензий, ты никакой не злодей, ты просто муха, которая случайно села не на то дерьмо. Всю жизнь ты жил в тени других, делал то, что они приказывали тебе, в тени других ты и умрешь. Такая твою жизнь, такая твоя и смерть! – Андрей с силой надавил на обрез, и голова Петро уперлась в стенку. Андрей отпустил руку от его волос и Петро попытался вырваться, но ствол обреза вжал его в стену с такой силой, что все его усилия породили лишь очередное хлюпанье и пердеж. Сквозь слезы он смотрел на Андрея, его прежний умоляющий взгляд, его сопли, смешанные с кровью, которые текли по подбородку на пол; его пальцы, которыми он хватался за пушку, в попытке вытащить ее изо рта, но они лишь скользили по металлу и дереву, измазанному кровью и слюнями.

– Прощай, Петя! – было последнее, что он услышал в своей жизни и через мгновение громкий звук выстрела разлетелся по погрузившемуся в вечерние сумерки дому.

19.

После обеда Вячеслав Шабаев вытащил из гаража удочки, рыболовные снасти, пару сетей и отнес всё это в машину. Его рыбалка, о которой он грезил с прошлой осени, была уже совсем близко.

– Ну что, покатил я, Тамарушка! – он поправил на голове свою выцветшую защитного цвета шапку (которую он не менял уже десять, так как она, по его собственным убеждениям, приносила ему удачу и притягивала рыбу) и кряхтя втиснул свой полный зад в водительскую дверь.

– Ничего не забыл? – жена подошла к двери и спросила его с каким-то особым лукавством.

– Да… нет! А что? Лодку, удочки, сеть, спиннинг, коробку с причиндалами всякими рыболовными. А-а-а! – Шабаев быстро выскочил из машины и с несвойственной для его крупного телосложения проворностью побежал куда-то внутрь. Через минуту он вернулся с бутылкой Белуги в руке. – Самое главное забыл, мать! Что ж без нее мы б там делали! У-у-у маленькая! – он нежно погладил рыбку на этикетке бутылки, потом подбежал быстрыми шажками к жене и крепко обнял её, держа всё это время бутылку в руке! Он даже попытался приподнять её в воздух и обернуть несколько раз вокруг своей оси, но у него ничего не получилось, так как масса Тамарушки уже давно перевалила за центнер, – давай, можешь начинать уже картошку чистить! Вернусь завтра! У-у-у, мать, весь багажник рыбой будет завален, ей богу, придется аж в бардачок засовывать. Насолим, нажарим! Супца сварим, ухи… м-м-м, со сливками, да с перчиком, да под водочку!

– Ты, главное, сам вернись, рыболов ты хренов! – недовольно бросила ему Тамара с тем же выражением на лице, – а то знаю я вас с этим… извращенцем, нажретесь там как поросята малые, да удочки только все разпросрете. Вон, прошлый раз ты то же самое орал, да вернулся без рыбы и без штанов даже.

– Сгорели штаны, мать, ну бывает же всякое! Повесил сушить, а ветер подул, а они и в костер! – Шабаев держал себя за большое как барабан пузо и слабо трясся от смеха. Он любил вспоминать всякие забавные случаи из своей жизни и при первой возможности делился ими со всеми, кто был в подходящий момент рядом, независимо от того, хотел ли он это слышать или нет.

– Всякое, не всякое, а вот батя мой, царство ему небесное, – Тамара посмотрела на чистое небо и несколько раз перекрестилась, – рыбаком получше тебя был, да вот что-то я не помню, чтобы он с рыбалки хоть раз без портков возвращался!

– А вот давай поспорим! – Шабаев хлопнул ладонью по капоту машины, – что пять щук минимум поймаю. Пять! Минимум! Маленьких, больших, размер, как говорится, не имеет значения, но поймаю! Поспорим, а? Если выиграю, то…

– Ты давай мне тут, спорщик хренов, говорю тебе – штаны не потеряй. Спорить будешь с этим со своим Розовым Кроликом! Давай, езжай уже! – Тамара вдруг засмеялась, махнула на него рукой и, виляя своей огромной задницей, двинулась к дому. Шабаев не отвечал уже ничего, он снова протиснулся внутрь, захлопнул за собой дверь и вскоре машина понесла его в южном направлении куда-то к Волхову, где у небольшого поселка Селищи, родине Дягилева и месте службы Лермонтова, договорились они о встрече в пять вечера с не менее колоритной личностью, его близким другом Федором Пантелеевым, некогда бывшим оперуполномоченным, потом продавцом семечек в переходе на Ленинском, потом дисков на Юноне, а сейчас преуспевающим бизнесменом, владельцем сети магазинов интимных товаров.