Антислова и вещи. Футурология гуманитарных наук

33

Антиязык числа. Антиязыковая граница бытия означает такое положение вещей, согласно которому вещи не могут быть поименованы в соответствии с их аутентичным статусом, то есть на основании различительного признака, полагаемого в основу (аутентичной) номинации. То, что не может быть поименовано несобственным способом, представляет собой особый класс антислов (солипсизмологизмы), чем – то напоминающий индивидуальный язык в трактовке Витгенштейна или натуральный солипсический язык, недешифрабельный par excellence. Антиязыковая философия даёт пример философского (анти)языка, благодаря которому имя вещи не изменяет самой вещи, являясь не семиотическим знаком, а аффицирующим лейблом в виде антислова, которое называет вещь неконтекстуальным образом, то есть в режиме синхронизации с константой «изначального опоздания», равной отсутствию прерывности между интенциональными актами (другими словами, на период небытия–бремени (пространственно–временное соответствие)). Несмотря на то, что помимо классического принципа «изначального опоздания» существует сугубо интенциональное «изначальное опоздание», выражающееся в отсутствии прерывности (наличии непрерывности) между интенциями, то есть тем, что перечисляет интенциональные акты, не увязая в бесконечной делимости времени (по Сартру), последнее обстоятельство содержит в себе следы отсутствия прерывности (наличия непрерывности) между интенциями, подтверждаемое категорией дискретности интенций в потоке сознания, которые не образуют дыр в бытии именно потому, что компенсируются присутствием «изначального опоздания» как априорной формы номинации. Таким образом, принцип «изначального опоздания» указывает на то, что существование отсрочки между референтом и означаемым и означаемым и означающим конституирует язык бытия как семиотическую панацею. Наличие непрерывности между интенциями означает проблематизацию небытия в качестве антиязыковой номинации, а также присутствие дискретности в потоке непрерывности. Если интенциональный поток как непрерывность синхронизован с дискретностью референтов интенций, то закономерен вопрос о том, каков механизм дискретизации внутри континуальности сознания: вещи, поименованные вопреки принципу «изначального опоздания», являются солипсично–семиотическими, находящими своё единственное пристанище в антиязыке. Антиязыковое философствование призвано размышлению над вещами, названными своими именами (антисловами): не столько на основании аутентики, сколько посредством антиязыка – спонтанных автодескрипций). Слова, обозначающие слова, которые являются названиями референтов, чья номинация зависит от соответствующего контекста – наиболее благоприятного момента для номинации, который предопределяет судьбу референта, – контекстологизмы. Антиязыковая философия понимает вещь как номинацию от начала и до конца существования вещи, то есть в качестве (авто) номинации, синхронной постоянному изменению субстрата вещи. Если вещь не может быть лишена неноминабельности (в том числе невоантиязыковлённости), то она должна быть исключена из рассмотрения антиязыкового топоса в пользу его достаточного основания, находящего выражение в эзотерике числа.

Философский антиязык претендует на универсальный язык номинации вещей именами чисел, приминая во внимание риторическую теорию числа Шилова: если числовой ряд представляет собой самостоятельный язык, то имя числа эквивалентно антислову, фиксация которого может быть частичной или предельно отсутствующей внутри антиязыка (теория апофатических операторов). Если окажется, что имя числа как антислово недостаточно с точки зрения числового ряда вещи, то естественному антиязыку можно противопоставить антиязык числа – то, что, следуя трактовке Шилова, является цифровым пределом внутри числовой последовательности (нищета средств оцифровки), а также числовым пределом понимания самого числового ряда как языка природы. Антиязык числа – это средство выражения таких чисел, которые не могут быть оцифрованы с помощью естественного языка числа как языка числовой последовательности. Антиязык числа существует наряду с естественным антиязыком как система дескрипций для оцифровки антислов, но, с другой стороны, входит в состав естественного антиязыка на правах невоантиязыковляемых алгоритмов. Антиязык числа предназначен для дескрипции неочисляемого, в том числе в цифре, которое может быть скалькировано в антиязык в качестве числовой характеристики антислов (речь идёт о контекстуальном понимании числа подобно тому, как числовой ряд является аналогией лексикона естественного языка: античисла могут быть соотнесены с антисловами по соответствующим классам; например, античисла означают безвозвратно исчезнувшие числа, эксклюзивность которых не компенсируется комбинаторикой числового ряда). Если числом выражается тот или иной референт (язык математики как язык природы), то номинация невоязыковляемых референтов посредством естественного антиязыка предполагает синхронную актуализацию числового субстрата референта в виде античисла, субстратная корреляция которого с антисловом отнюдь не очевидна. Следовательно, антиязык числа является спутником естественного антиязыка, а в лучшем случае —его неотъемлемую формализацию для решения внутрианти языковых парадоксов.

Семиотическая интрига антиязыка числа состоит в том, исчерпывается ли естественный антиязык, или антиязык антислова, античислом или античисло способно отбросить антисловный горизонт до внеантиязыковых широт: контекстуальная трактовка числа, согласно которой значение числа есть его употребление (например, оцифровка), является калькой с контекстуальной гипотезы значения слова (Витгенштейн). Если числа подвержены исчезновению так же, как и слова, то числовой ряд всегда оказывается неполным, то есть копиеобразным (как известно, Платон наряду с миром идей постулировал мир чисел, бесконечность которых не дискретируется в числовой последовательности, доступной человеку), подводной частью которого является антиязык числа как максимум числового представительства, включая античисловую субстратность. Например, некоторые числа, существующие в потенции числового ряда, могут являться как антисловами, так и античислами, правда, пока номинируемыми посредством антиязыка: если за числовой ряд взять набор не только целых натуральных чисел, а мозаику числовой распределённости, то окажется, что многие члены такого числового ряда не охвачены презентацией в математике, а существуют в естественном антиязыке в пределах антисловности. Если инвариантность числового ряда не нуждается в учёте каждого элемента (бес)конечной последовательности, то контекстуальная теория числа может быть отброшена словно витгенштейновская лестница. Гамбургский счёт числа означает такую бухгалтерию эзотерического в математике, о которой в среде математиков известно крайне мало, но следы которой выдает изначальный математический платонизм: по Шилову, язык числа – это совокупность правил и исключений описания числового ряда с целью максимального приближения к его полноте, под которой понимается не формальная счётность, а символическая счисляемость, или риторичность.

Иными словами, язык числа – это набор алгоритмов для контекстуальной трактовки числовой последовательности, не ограниченной бесконечностью, но соблюдающей аутентичность каждого элемента, именуемого (анти)числом. Если числовой ряд исчерпаем с точки зрения оцифровки в математике, то с точки зрения естественного антиязыка он может дать фору самой искушённой (риторической) дефиниции числа, упускающей из виду то, что онтологический статус числа фундирован именем. Именем античисла может быть как антислово, так и нечто, подлежащее воантиязыковлению: если античисло не находит адекватного имени в антиязыке, оно оказывается (бес) пределом для антиязыковой материи, онтологический смысл которой сводится к семиотической панацее, или панноминации. Математическая оцифровка чисел в степени, приближающей к (бес)конечности числового ряда, представляет угрозу не только для антиязыка числа, но и для естественного антиязыка, беря на вооружение категорию невоантиязыковляемости: например, существование того или иного (бес)конечно большого числа может оказаться нериторическим для самого антиязыка числа, а для естественного антиязыка – соответствовать признаку неденоминабельности, согласно которому античисло, нецифрабельное ни в одной системе семиотических координат, невозможно лишить (оператора) имени.

Тщета антиязыковой материи перед тем, что всегда существует как слово, не обладая отсрочками ни в происхождение, ни в исчезновение, говорит о том, что, возможно, существует такое антислово, к которому восходит весь антиязык, но которое доминанатней, чем само невоантиязыковляемое: бесконечный числовой ряд как гипостазированная конструкция, не референтная реальной числовой последовательности, свидетельствует о том, что математический идеализм представляет собой метод фальсификации для (анти)языковой комбинаторики, пытающейся догнать и перегнать следы числового различания. Экстраполяция категории différance на числовую последовательность в качестве следов числовых значений, которые ускользают от константной дискретности набора в дурную числовую бесконечность, может оказаться весьма продуктивной для деконструкции конвенциональной математики в пользу риторической математики. Деконструкция математической материи означает выявление, с одной стороны, подлинного языка числа, в чём – то подобного естественному языку, а с другой – обнаружение в процессе чтения числового текста ложных оцифровок, выражающих цифрой то, что кодируется числовым паллиативом. Антиязык числа рассматривает не столько недочисловое, сколько дочисловое/доцифровое как пребывающее в операторе имени, но не характеризующееся антисловностью: если доантисловное наполняет содержанием категорию антиязыковой неденоминабельности (невозможность лишить референт его антислова), то доантичисловое определяет категорию антиязыковой неденумеризации как невозможность лишить референт его античисла, то есть оператора имени дочислового. Дочисловое – это то, что предшествует антисловному как не подлежащее оцифровке.

34

Соль солипсизма. Проблема свободы мысли упирается в уголовное преследование философской антропологии, за рамками которой «человеческое, слишком человеческое» всегда со знаком плюс, а антропоцентризм – со знаком равенства: то, что человек утаивает от способности выражения, выдаёт в нём недоверие к самому себе, в то время как забота о себе является ремесленным подспорьем для нужд дегуманизации, эмансипация от которой составляет последний бастион неотчуждаемого. Безответственность мышления – вопрошание из вопрошаний, чья юрисдикция противоречит уголовному праву, представляя собой плод негативного воображения, необходимого для упреждения стереотипов будущего. Если мысль, облечённая в форму молчания, не может быть подведена под уголовное законодательство, то такая мысль должна стать фактом естественной толерантности, а критика толерантного разума – фактом коммуникативного экстремизма, выражающегося в забвении всех коннотаций.

Поиск универсального антиязыка, заботящегося обо всём невоязыковляемом, могут привести к вавилонской башне из слоновой кости, при строительстве которой Бог будет потерян в том, что склонно к номинации: язык числа, претендующий на универсальную семиотику, бессмысленен в отношении отсутствующих референтов чисел – например, при дескрипции небытия. Чистая числовая референциация взамен субстратному вещизму приведёт к тому, что числовые эйдосы будут номинированы исключительно именами нечисловых эйдосов: если язык числа является формальной семиотикой внутри естественного языка, для которого невоязыковляемое расточительно по сю сторону антиязыка, то ничего, кроме вторичной номинации чисел словами, не удастся конституировать в качестве того языка универсалий, спор о которых смог породить лишь концептуалистов, номиналистов и реалистов. Риторическая теория числа (Шилов) настаивает на том, чтобы переинтерпретировать логический атомизм в логический нумеризм, когда вместо коровы, состоящей из нагромождения атомов, получить корову, оцифрованную посредством набора чисел в виде дигитального матричного потока: проблематизация внутренней формы числа по аналогии с внутренней формой слова означает, что аутентичный язык той или иной вещи может быть скоррелирован с аутентичным числовым языком, знание которого окажется оцифрованной сутью такой вещи, то есть кодом для нумерической дешифровки её потенциальных числовых состояний. Опись того, что приговорено к номинации, представляет структуру естественного антиязыка, несмотря на то, что некоторые деривационные приёмы обосновались в естественном языке; то, что безразлично к номинации, нуждается в числовой критике, заключающейся в вероятностной теории номинации. Если язык бытия эллиптичен языку числа, то возникает предустановленная дисгармония между словом и числом на уровне онтологической комплементарности, зависимой не столько от бытия, сколько от небытия, оцифровка которого равна нулю.

Бытие числа – это вопрос о том, является ли число эквивалентом слова, чтобы именовать там, где слову отказано в бытии: оцифровка слов представляет собой такую числовую номинацию, при которой получаемое число синхронно по контексту, то есть схвачено в своём неэйдетическом значении; другими словами, оцифровка слова – это процесс номинативного квантования, а также нумерической фиксации контекстуального субстрата референта: «Если под оцифровкой имеется в виду калькуляция физических параметров вещи, то каков механизм оцифровки эйдоса вещи, суммирование которых образует язык бытия, но не его лексикон?» Очисление слова на основании его контекстуального значения полагает слово в качестве референта, который подлежит выражению в числовом образе наравне с другими вещами: перевод с языка слова на язык числа означает не кальку с бинарной системы оцифровки, а представление слова в виде числовой корреляции с актом мысли, субстратом которой могут выступать интенциональные параметры мозговой активности, исчисляемые на квантовом уровне. Оцифровка мозговых элементалий, с помощью которых передаются сигналы, не решит проблему эксклюзивности ментальных состояний, несмотря на принцип «вечного возвращения», но позволит выразить поток контекстуальности в виде дискретности числовых интенциональных актов.

35

Воля к номинации. Антиязыковой характер ментальных состояний означает такой способ номинации, при котором различие между вещью и её именем тождественно самому себе, то есть не предполагает никакой внутренней формы слова. Антиязыковая философия манифестирует собой тот ономасиологический поворот, который способен возвратить человеку ноуменологический горизонт, затуманенный феноменологической схоластикой трансцендентальной философии: вербальный атомизм не является ответом на ноуменологическое вопрошание, а провоцирует к проблематике выражения нерелевантных естественному языку вещей, бытование которых инспирировано в стихию языка бытия. Прежде антиязыка ничто не существует: ничто ютится в антиязыке с момента своего довоантиязыковления; антиязыковое преследование вещей в иерархии их онтологических статусов означает такую онтологическую дискриминацию, посредством которой бытие вечно возвращается неразличённым, то есть тавтологичным в своей отвлечённости от сущего (патологическое различение представляет собой растождествление вещи на неденоминабельный и нецифрабельный модусы существования, помещая её в ноуменологический вакуум, где происходит несущее ничтожение, соответствующее сущему небытия: бессмысленность дискурсирует бессмысленным способом, а именно: по ту сторону парадоксального мышления, скрывающего под хамелеоновской маской свалку дешёвых банальностей и иррациональностей). Бессмысленность пронизывает сущее в поисках бытия, натыкаясь на ловушки здравого смысла и народной толерантности:

контрабандное привнесение смысла туда, где сущее обременено самим собой, будучи подвергнутым самозабвению, является насущной заботой бытия для апологии собственного немотствования; бытие бессмысленно в том смысле, в каком сущее осмысленно в лоне абсурда, то есть спонтанным образом, не взыскующим к хаосу: бессмысленность бытия вопреки бессмысленности сущего, предвзятого в своём неподлинном напластовании, или неподлинствовании, свидетельствует о том, что истоком бессмысленности выступает перформативная парадоксальность онтологического различения (différance) (бытие и сущее могут быть растождествлены только в перформативно – парадоксальном потоке различения, не имеющего ни начала, ни конца). Антиязык антиязычествует таким образом, чтобы различаться с язычеством языка, выражающимся в самоочевидности модуса существования «есть», несмотря на причинение «есть» (например, Злокозненным Демоном), которое паразитирует на настоящности (сейчасности) непосредственного бытования; для того чтобы развести модус «есть» и модус «сейчас», необходимо доказать, насколько человеку– кукле присущ не столько субъективный опыт, сколько солипсическая мотивация, допускающая подлинное бытие в границах внешней манипуляции, следствием чего является различение аутентичного существования между бытованием в настоящем и наличием в презумпции кукловодства.

Комплекс кукловодства заканчивается там, где невозможно не существовать неаутентичным способом, то есть отсутствовать до всякого различения (антиязыковое философствование означает отказ от ностальгической подлинности, заключающейся в трансцендировании в пространственных координатах вместо темпоральных в форме забвения: созерцание вещи в её неаутентичном бытовании показывает, что имя вещи может не зависеть от принципа «изначального опоздания», присущего интенциональному сознанию, а являться её единственной меткой, релевантной зову бытия – воле к номинации). Влечение к именованию – это потребность быть поименованным в аутентичном соответствии, а также желание именовать в аутентичном соответствии, приводящее к номинативным парадоксам и противоречиям (называние вещи чужим именем означает вызывание к бытию химер, за которые ошибочно выдают симулякры, служащие буфером между виртуальным и сверхвиртуальным); химеры бытийствуют прозрачным модусом, устанавливая исключения для языковых игр (например, в виде беспочвенности деноминации). Химеры номинации сопровождают экзистенциальный горизонт до того времени, когда не исчерпают волю к именованию, искушая подлинное веществование формализмом деноминации: переименование вещи симпатизирует не вспять – этимологии, а впредь – этимологии, имеющей дело с последним именем вещи накануне её последней деноминации, то есть в результате стирания всех следов сингулярного веществования; переименование вещи состоит не столько в смене субстрата, сколько субстанции, а именно – в небытийственном способе непоименования; неозначенное под эгидой антиязыка пребывает в состоянии определённости перед относительной перспективой быть поименованным несобственным образом (например, по лекалу «изначального опоздания»).

36

Бытие – поименованным. Это состояние вещи, которая может быть аутентично деноминирована, то есть возвращена в лоно, где она бессильна к номинации. Если вещь не может быть поименована при посредничестве антиязыка, исключая случаи невоантиязыковлённости, то она обладает бытием – разыменованным – состоянием, в котором деноминация предшествует номинации, отчуждая «изначальное опоздание» за счёт «изначального опережения»; первичная номинация, следующая за первичной деноминацией, означает то, что основой номинации является тот признак вещи, который не поддаётся деноминации или является последним в алгоритме её разыменования (исток?). Неаутентичная деноминация – это деноминация по принципу немотивированного разыменования, приводящая к частичной потере вещью своего имени, остатки которого рискуют стать материалом для других (де)номинаций. То, что не может быть поименовано, пребывает не столько в неаутентичном состоянии, сколько в неразличении аутентичного и неаутентичного состояний, которое безответственно перед зовом бытия (язык бытия вовсе не предполагает языка истины, искажаемой на естественном языке, а обладает презумпцией нетранспарентности между планом содержания и планом выражения, отвечая отнюдь не предустановленной гармонии: если удастся доказать существование принципа «изначального опоздания» для языка бытия, то с небытием истины придётся побременить (язык бытия представляет собой не семиотический эйдетикон, а резонатор референциальной отзывчивости для аутентичной номинации); принцип «изначального опоздания» на языке бытия означает разрыв не между планом содержания и планом выражения, а между планом отсутствия содержания и планом отсутствия выражения, то есть между отсутствуемым и отсутствующим (предикатор существования/несуществования: «Может ли иллюзия поставить под вопрос Злокозненного Демона, размышляя о степени собственной иллюзорности?»)); «Поэтому основной характер сущего есть τέλος, что означает не цель и не надобность, а конец. «Конец» ни в коем случае не подразумевает здесь отрицательного смысла, как будто после него уже ничего больше не будет, всё прекратится и застопорится. Конец есть окончание в смысле завершения. Граница и конец суть то, при помощи чего сущее начинает быть. В этой связи надлежит понимать и высшее наименование, которое Аристотель применяет для бытия, εντελέχεια (диакрит. зн.), удержание (сохранение) – себя – в – окончании (границе)» (Хайдеггер)72. Не вербальное, но инаково – семиотическое, мышление нуждается в такой апологии соприсутствия с ложью, благодаря которой невозможно будет смешивать истину и неистину, суммируя парадоксальные дивиденды антропоцентризма сродни следующему определению человека: чтобы быть самим собой, человек должен постоянно преодолевать себя, ставя под вопрос аутентичность в поиске идентичности, то есть отказываясь от себя в ущерб себя и переформулируя основной вопрос солипсизма: «Как доказать другому человеку не то, что он обладает сознанием, а то, что оно самостоятельно?» (иными словами: «Как добиться у того, кто не умеет мыслить, понимания того, что он не умеет мыслить»? 73 ). И кстати, первоначальный вариант фразы Щербы про глокую куздру (со слов И.Л. Андроникова): «Кудматая бокра штеко будланула тукастенького бокрёночка».

37

Основной парадокс философии. Если граница между разумом и неразумием определяется антипсихиатрической мерой, то чем рискует культура, вступив в спор с безумием? Бессмыслица не предшествует смыслу, а фундирует его в дистинкции между свободой мысли и свободой слова, после чего в права вступает уголовное законодательство, отчуждающее мышление в нищету мыследеятельности: там, где уголовная юрисдикция бессильна, свобода мысли считается подлинно легитимной. Право на свободу мысли и ложных референций (но никак не ложных интенций): «Каково достаточное основание для существования манипулируемого Злокозненным Демоном?» (Ко – Лейбниц). Дискриминация в отношении свободы мысли отвечает на онтологическое основание права как границе между бытием и мышлением, перевёрстывая основной вопрос философии в основной парадокс философии: «Каковы философские основания для запрета свободы мысли?» Свобода мышления угнетает там, где не существует различия между свободой именования и свободой действия, в противном случае свобода мышления может быть ограничена законодательством: «Имеет ли феноменология приоритет, фундирующий правовую гарантию мышления?» Свобода мысли в назидание свободе слова отстаивает такое представление о человеке, благодаря которому человек остаётся свободным, то есть открытым для новых форм отчуждения своей сущности74. Мышление par excellence – ошибка в дефиниции, предполагающая нормирование того, что свободно по определению, а потому бессмысленно в ущемлении девиантного права75 (например, права на запрет свободного мышления: «Мотив, двигавший мной, очень прост. Надеюсь, для многих он послужит достаточным оправданием. Это любознательность – во всяком случае, тот единственный вид любознательности, который заслуживает того, чтобы его проявлять с некоторым упорством: речь идёт о любознательности, позволяющей отделиться от себя, а не о той, которая присваивает себе полученное знание. Чего бы стоила пытливость, если бы она обеспечивала лишь присвоение знания, а не избавление от того, кто знает, – в той степени, в какой это возможно? Есть такие моменты в жизни, когда постановка вопроса о том, можно ли думать и воспринимать не так, как принято думать и видеть, необходима, чтобы продолжать смотреть и размышлять. <…> Разве философия – я хочу сказать работа философа – не является критическим осмыслением себя? И разве она не состоит в том, чтобы не осенять легитимностью то, что уже известно, а попытаться узнать, как и в каких пределах можно думать по – другому» (Фуко76)).