Полная версия
Династия. Белая Кость
Продолжая изучать текст, Лагмер пожал плечами:
– Я лишь оттолкнул его. Кто же знал, что с виду он крепкий, а изнутри трухлявый.
Холаф зыркнул на мертвеца. Какой же он трухлявый? Надо обладать чугунной головой, чтобы от удара о край жаровни не вытекли мозги. И угораздило бедолагу вернуться к себе в комнату. Видимо, члены Знатного Собрания не хотели, чтобы посторонний человек слушал, как они грызутся с Хранителем казны из-за расходов на похороны королевы.
– Вы не разорвали документ, – заметил Холаф. – Должно быть, там написано ваше имя.
Задрав подбородок, Лагмер пригладил курчавую бороду:
– Не моё. – И толкнул по столу лист к Холафу.
Три строчки, шесть слов: «Белая кость. Пурпурная кровь. Золотые крылья». И размашистая подпись королевы Эльвы.
– Это что? Завещание?
– Оно самое. – Лагмер разжал кулак и стряхнул с ладони на стол обломки смолы со следами оттиска печати. Кивком указал на бумагу. – Вы понимаете, что там написано?
– Слова знакомые, а смысла не улавливаю. Это точно завещание?
– Вы же сами видите: запечатано смолой, а не воском. Королевская печать. И шнур чёрный. – Лагмер забегал глазами по полу. – Не знаю, куда его дел.
Поджав губы, Холаф почесал висок мизинцем:
– Мой брат предположил, что королева выжила из ума. Так и есть.
Лагмер отодвинул лампу на угол стола. Прошёлся пятернёй по курчавым волосам:
– Холаф! Надеюсь, вы понимаете, что сейчас у нас с вами один враг.
– Понимаю, Лой.
– Предлагаю объединиться.
Холаф посмотрел исподлобья:
– Я и вы?
– Да, Холаф, я и вы. Сначала прикончим герцога Хилда. Потом устроим рыцарский турнир и в честной схватке разрешим наш спор.
– Согласен, – без раздумий ответил Холаф.
– Хилд вряд ли ведёт с собой большой отряд. Его сторонники все здесь. Устроим ему западню где-нибудь в горах. Тихое ущелье, как мне кажется, подходит лучше всего.
– Сомневаюсь, что он рискнёт идти через Суровый перевал.
– Не сомневайтесь, – вымолвил Лагмер снисходительным тоном. – Он боится опоздать, а потому выберет самый короткий путь. Его люди будут измучены тяжёлой дорогой. Спустятся с перевала, ступят в ущелье, решат, что самое страшное позади, расслабятся, потеряют бдительность, а тут мы.
Холаф скомкал завещание и бросил на красные угли:
– Потом всё обсудим. Скоро стемнеет. Мостик поднимут, караульные сменятся. Придётся платить и тем, и этим.
– Тогда поторопимся, – согласился Лагмер.
Они обложили тело душеприказчика бумагами и тряпками, вылили из лампы масло и опрокинули корзину с углями. На выходе из крепости заплатили стражникам за молчание и приказали не бить тревогу, пока конные отряды не скроются из вида.
~ 3 ~
Плод запретных утех сестры пищал как котёнок. Криза прикрывала ему лицо тряпкой, трясла на руках, приговаривая: «Тише, маленький. Тише». Ночь выдалась безлунной, и на пустыре с поникшим бурьяном их не было видно. На том краю деревни скулила собака, и Криза не боялась, что кто-то услышит писк младенца. Но мог проснуться муж. Или маленькая дочка, привыкшая спать с мамой. А муж такой – не найдя жену дома, деревню на ноги поднимет. Потом изворачивайся, сочиняй, что она делала в глухом месте ночью.
Сидя на корточках, Рейза срывала пучки пожухлой травы и оттирала кровь с толстых ляжек. Чтобы скрыть свою беременность, она много ела, притом глотала всё подряд, объясняя прожорливость глистами. Не зная о её деликатном положении, Криза разозлилась: «Ты скоро лопнешь! Я отведу тебя к травнице». Тогда сестра и призналась в грехе с бродячим менестрелем.
Криза опешила. Красавец менестрель и её сестра? Молодое пьянящее вино и это перекисшее тесто?!
Прошлая зима собрала неплохой урожай душ незадачливых путников, замёрзших в поле или уснувших навечно в лесу. Стоял лютый мороз, чего не случалось много лет. Снег валил без остановки. Музыкант явился в деревню в прохудившемся плаще, без лошади и без денег, с одной лютней. Хозяин таверны сжалился над скитальцем и выделил ему угол на чердаке. Менестрель всю зиму развлекал посетителей заведения. Всё, что зарабатывал, отдавал хозяину. Пел он отвратительно, ещё хуже играл на лютне, но милое лицо, обрамлённое золотыми кудрями, очаровательная улыбка и мечтательный взгляд возмещали недостаток таланта и собирали в жарко натопленной таверне чуть ли не всех крестьянок. Криза тоже несколько раз приходила посмотреть на человека, совсем не похожего на местных мужиков. Он выбрал Рейзу, её сестру! Уму непостижимо!
Дальнейшие признания Рейзы и вовсе ввергли Кризу в ступор. Сестра не знала, от кого понесла – от музыканта или от мужа, – и отправилась к знахарке, чтобы вытравить плод. Старуха убедила её выносить, разрешиться от бремени и продать ей младенца.
Не понимая, как можно продать свою кровиночку, Криза долго не разговаривала с сестрой. А потом подумала: будь у неё пятеро детей – с шестым, тем более пригульным, она поступила бы так же. Пусть малютка живёт, воздухом дышит, на солнце смотрит. И сестра перед богом не провинится. Заезжий священник на проповедях всегда адом стращает, мол, убийство дитя во чреве – это тяжкий грех. Грех-то грех, да только не священнику рожать, кормить, одевать и на ноги ставить. А женщины как бегали к знахаркам, так и бегают, рискуя здоровьем и жизнью.
Раньше целительницы жили по соседству, далеко ходить не надо. Когда новую веру объявили исконной и единственной, знахарок приравняли чуть ли не к ведьмам и запретили им селиться в деревнях. Вот и Рейзе, чтобы ребёночка отдать, предстоит пройти через поле и глубокий овраг. И желательно сделать это до рассвета, чтобы никто не увидел и не заподозрил неладное.
– Чего так долго? – прошептала Криза.
– Да сейчас я, сейчас, – бормотала Рейза, заправляя подол нижней рубахи между ног.
Подоткнула край ткани за верёвочный поясок – теперь она походила на мужика в исподних штанах – и одёрнула платье.
– Ты бы его покормила, – посоветовала Криза.
Сестра пошатнулась и уселась на землю:
– Подожди. Дай в себя прийти.
Криза положила ребёнка ей на колени:
– Ну что, я пошла?
В темноте глаза сестры сверкнули как глаза волчицы.
– Куда?
– Домой. Вдруг муж спохватится.
– Э нет, дорогуша, – прошипела Рейза. – Поможешь мне дойти до знахарки. Иначе расскажу твоему муженьку, с кем ты до свадьбы миловалась.
– Я вернусь. А ты пока покорми.
Криза сбегала домой. Предупредила мужа, что до рассвета не вернётся, мол, сестре плохо, наверное, глист выходит. Подсунула дочку ему под бок и, прихватив старенькое одеяльце для малютки, поспешила на пустырь.
Перед рассветом стало совсем темно. Криза зябко куталась в платок и всё время спотыкалась. К её удивлению, сестра шла бодро, уверенно, словно и не рожала. Будто руки ей жгла ужасная ноша, и она спешила от неё избавиться.
– Давай я тебе его подкину, – предложила Криза.
– Чего? – Сестра оглянулась. – Топай быстрее и говори тише.
– Я подкину тебе ребёнка, а ты уговоришь мужа оставить.
– Не согласится. Он и так каждый день ворчит, что нас кормить нечем. Зачем ему ещё один рот?
Криза немного помолчала и выпалила:
– Тогда подкинь мне.
– И смотреть, как твой муженёк моего сыночка ремнём стегает?
– Мой муж добрый человек, не чета твоему.
Рейза резко обернулась:
– Не сбивай меня, Криза, не надо. Я уже давно всё решила. Ты не дашь мне денег, а знахарка даст.
Сёстры добрались до оврага. Стали осторожно спускаться по склону, хватаясь за торчащие из земли корни. Под башмаками шуршала листва, трещали ветки. За каждым кустом на дне лога страх рисовал притаившихся злодеев.
Криза поёжилась:
– Она сказала, зачем ей ребёнок?
– Я не спрашивала.
– А я бы спросила.
Поскользнувшись, Рейза протянула ей утонувшего в одеяльце кроху:
– Подержи. – Принялась листвой вытирать себе ноги. – Дьявол… Рубаха совсем промокла. Не догадалась взять мне тряпок? Всё тебе надо подсказывать. Когда уже научишься думать сама?
Криза хотела огрызнуться, но прижала свёрток к груди и через силу сделала вдох:
– А вдруг она убьёт его и съест?
– Не говори ерунду! – рассерчала сестра и грубо выхватила младенца. – Пошли!
Они выбрались из оврага и оказались в роще. Криза брела, не видя ни зарослей, ни тропинки: слёзы застилали глаза. Ветки хлестали по щекам и норовили сорвать с головы чепец. Щетинистая трава впивалась колючками в платье. Неожиданно в мутной мгле проступили очертания кособокой лачуги.
– Принесла? – прозвучал свистящий голос.
– Принесла, – ответила Рейза и дёрнула юбку, зацепившуюся за куст.
Криза с трудом разглядела на фоне хижины чёрный силуэт. Откуда старуха знает, кто пришёл? Зрение как у совы или действительно ведьма?
– Ну проходите, – вымолвила знахарка и открыла скрипучую дверь.
Сёстры вошли внутрь.
Огонёк лучины освещал земляной пол, дощатые стены и низкий потолок с такими щелями, что в них рука пролезет. Везде царил жуткий беспорядок. На столе вокруг ступки с пестиком громоздились плошки с семенами. Полки заставлены глиняными мисками и склянками из тёмного стекла. Под потолком висели связки сушёных трав, тряпичные мешочки и звериные лапы. Вдоль стен лежали охапки соломы. Увядающей осенью в лачуге пахло сильнее, чем снаружи.
– Это кто? – спросила старуха, заталкивая под платок седые волосы.
– Моя сестра, Криза, – ответила Рейза. – Она никому не скажет.
– Не скажет, – покивала знахарка, разглядывая Кризу в упор. – Такая молодая, а уже шестеро детей.
– Вы ошиблись, бабушка. У меня один ребёнок. Дочка. – Криза указала на сестру. – Это у неё шестеро. С этим…
– Спрошу последний раз, – произнесла знахарка, запахивая на груди вязаную кофту. – Тебе он нужен?
Рейза протянула ей свёрток:
– Нет.
Упираясь бедром в стол, старуха сдвинула его в угол. Постелила на пол шерстяную тряпку:
– Клади его голеньким.
Наблюдая за сестрой, Криза вжалась в доски. Хотелось забрать ребёнка и сбежать. Но осознание безысходности удерживало её на месте.
Оказавшись на полу, младенец зашёлся отчаянным плачем.
Знахарка ногой отшвырнула одеяльце в сторону, обошла Рейзу. Повернула её спиной к ребёнку, лицом к двери. И протянула ей маленький, будто игрушечный нож. Блестящий клинок, в дырку на рукоятке протянут кожаный шнурок.
– Обрежь пуповину.
Рейза сморщила лоб:
– Какую пуповину?
– Мать и ребёнок всю жизнь связаны пуповиной. – Голос знахарки шуршал, как новая метла по шершавым доскам. – Не оглядывайся и ничего не говори. Присядь. Сзади, на полу, проведи ножом линию. Отсеки от себя ребёнка. Отдай нож мне и уйди не оглядываясь. Не оглядывайся всю дорогу, пока не окажешься дома.
– А я? – выдавила Криза.
– А ты наденешь чёрный платок и будешь молчать.
В висках стучало: «Почему чёрный? Почему чёрный?! Муж не поймёт. Как ему объяснить?»
Рейза выполнила указания старухи. Отдала ей нож, получила серебряную монету размером с ноготь на большом пальце, подтолкнула Кризу к выходу и под обиженный плач сына покинула лачугу.
Надев шнурок с ножом на шею, знахарка закрыла за ними дверь.
Спотыкаясь и падая, сёстры пересекли овраг. Цепляясь за торчащие из склонов древесные корни, вскарабкались наверх и на исходе сил побежали через вспаханное поле к деревне.
Небо посветлело. На горизонте протянулась алая полоска. Криза смотрела на пропитанную кровью юбку, хлопающую сестру по ногам, а перед глазами стояла головка младенца, покрытая тёмными волосиками словно пушком.
– Это ребёнок твоего мужа.
– Помолчи, – простонала Рейза.
– Зачем ты его оставила?
– Помолчи!
– Я не разглядела, в темноте, а в лачуге увидела, – не успокаивалась Криза. – Ты же тоже увидела и поняла! Его отец – твой муж.
Сестра сбавила шаг. Пошла, покачиваясь из стороны в сторону, путаясь в мокром подоле и оставляя за собой влажные следы. Взрыхлённая земля с жадностью всасывала капли крови.
– Что-то мне плохо. – Рейза уселась. – Плохо мне, Криза. Слышишь?
Криза взяла её за ледяную руку:
– Посиди чуток. Посиди. – Заглянула в белое лицо. – Может, обратно? К знахарке?
Сестра мотнула головой.
С приходом новой веры, которую церковники назвали Единой, роль целителей в деревне исполняли брадобреи: вырывали зубы, вскрывали нарывы, накладывали повязки на переломы, даже готовили настойки от разных недугов. Но они не разбирались в женских болезнях. И не хотели разбираться. Церковники выгнали знахарок с насиженных мест, будто задались целью извести женский род. Спасибо, что оставили повитух. Если повести Рейзу к повитухе – бабка сразу обо всём догадается. Плевать! Сестра теперь богата и может заплатить за молчание серебряной монетой.
– Идём, Рейза. Деревня уже близко. – Криза подхватила её под локоть.
Сестра попыталась встать. Её ноги подогнулись, и она завалилась на спину:
– Плохо мне. Словно сердце вырезали.
Криза заплакала:
– Идём, милая. Идём! Осталось совсем чуть-чуть.
– Такая молодая, а уже шестеро детей, – прошептала Рейза и закрыла глаза.
~ 4 ~
Осеннее утро ленилось заглядывать в рощу. Деревья тонули в сером полумраке. Пожухлые листья колыхались на ветках, как клочья парусов на искривлённых мачтах. Из мглы, скрывающей дно оврага, торчали поникшие метёлки травы.
Знахарка закопала одеяльце за лачугой – похоронила единственную вещь, связывающую ребёнка с его коротким прошлым. Спрятала лопату под крылечко. Очистив кофту и юбку от цепкого репейника, прислушалась.
Через рощу проходила граница между земельными владениями двух дворян. Она петляла между оврагами, зигзагом бежала по склонам холмов и делила поляны на неравные части. Не утруждая себя изучением ориентиров, крестьяне собирали валежник где придётся. Встречи мужиков и баб из разных деревень нередко заканчивались жестокой дракой. Одни считали, что этот хворост лежит на земле их хозяина, другие утверждали обратное. После побоища стражники, не разбираясь, кто прав, а кто виноват, наказывали тех и других поркой. Бесконечные жалобы и прошения утомили лордов, и они приказали прорубить просеку, кривую и петляющую, как граница. Так появилась дорога, по которой часто проезжали всадники, громыхали телеги и кареты. Сейчас ветер доносил натужный скрип деревянных колёс – сборщики оброка везли в столицу зерно.
Знахарка постучала башмаком о башмак, стряхивая комочки земли, и вошла в лачугу. Младенец, замотанный в шерстяную тряпку, кричал во всю мощь своих маленьких лёгких. Уголок ткани закрывал искажённое личико, тельце содрогалось словно в агонии. Успокаивать малыша не имело смысла. Дай ему сейчас воды или молока, он подавится, изойдёт слюнями и пеной, но плакать не перестанет. После ритуала такое происходило со всеми отказниками.
Засунув свёрток под кофту, чтобы хоть немного заглушить плач, знахарка покинула жилище и двинулась вдоль оврага, зыркая по сторонам. Она не боялась встретиться с крестьянами. Они её не тронут. Почти все бегают к ней тайком за снадобьями и костерят почём зря Единую веру. Зато стражники однозначно заинтересуются, откуда у неё ребёнок и куда она его несёт. А посему старуха не просто шла, а кралась, готовая в любой миг бросить малыша и бежать.
На небо выползло мутное солнце, однако в роще по-прежнему хозяйничал полумрак. Сама природа стояла на его защите: древесные кроны с засохшими листьями сплетались в плотную завесу, между стволами лохматились кусты.
Наконец в воздухе появился запах сосновой смолы и хвои. Значит, до Глухого леса рукой подать. Знахарка пошла быстрее, уже не высматривая в просветах силуэты всадников и не пытаясь услышать храп лошадей. Глухой лес пользовался дурной славой, стражники объезжали его десятой дорогой.
Внезапно роща закончилась. Только что деревья стояли стеной, и вдруг перед взором возникло открытое пространство без единого кустика, без единой травинки, одна ржавая земля. Летом она дымится и в ладони рассыпается как пыль, а зимой превращается в вязкое месиво, не покрывается ни снегом, ни льдом. Местный люд поговаривал, что если в этом месте копнуть поглубже, то можно провалиться в предбанник преисподней.
С другой стороны пустыря зеленел густой труднопроходимый лес, названный Глухим. Существовало поверье, что этот лес оглох от крика детей – калек, больных или просто ненужных, которых когда-то приносили сюда из близлежащих деревень и оставляли на съедение зверям.
На опушке, под крайними соснами, виднелся шалаш из еловых веток.
Знахарка сделала пару шагов вперёд и замерла. Здесь, в роще, её защищали духи рода. О духах, обитающих в Глухом лесу, она ничего не знала, но чувствовала их силу. А ещё старуха боялась отшельницы, пожилой женщины с измождённым лицом и взглядом мученицы. В жару и холод отшельница носила чёрное платье и чёрный платок и никогда не разводила огонь, чтобы согреться или приготовить кушанье. Будто она и есть тот самый дух, который не нуждался ни в тепле, ни в еде, а питался детскими душами.
При встречах обе эти женщины обменивались одними и теми же фразами и расходились. Единственное, что их связывало, это отказники.
Отшельница не заставила себя ждать. Услышав детский плач, она тотчас появилась из шалаша, пересекла пустырь и остановилась перед знахаркой:
– Принесла?
– Принесла.
– Тебе он нужен?
– Он никому не нужен, – ответила знахарка, снимая с шеи шнурок с ножом.
Положив свёрток с плачущим малюткой на бурую землю, повернулась к нему спиной и, присев, провела позади себя черту.
Отшельница забрала у неё нож и вложила ей в ладонь две серебряные монеты.
Знахарка не оглядываясь потопала в глубь рощи. Она не знала, какая судьба уготована малышу, и никогда не задавала вопросов, понимая, что не получит ответов. Всякий раз, получая деньги, убеждала себя, что творит добро.
Проводив старуху взглядом, отшельница надела шнурок с ножом на шею и сгребла малыша в охапку.
Глухой лес… Ягодные и грибные поляны, малинники и орешники, поваленные бурей деревья и кучи хвороста – даже замерзая и голодая, люди ни к чему не прикасались. Домашняя скотина сюда не забредала. Бродячие собаки в чащобу не забегали. Лошади несли всадников в обход без всяких команд, шпор и плетей.
Лорд, на чьей земле рос этот лес, то и дело порывался его вырубить, но не мог заставить мужиков исполнить его волю. Они падали ему в ноги и просили пощадить. Тогда лорд привёз дровосеков издалека. Те наслушались рассказов крестьян и сбежали. Люди боялись проклятия лесных духов, стоящих на защите душ убиенных детей. Даже священник со своей новой верой не сумел их убедить, что нет никаких духов. Более того, он взял топор и в одиночку отправился на вырубку, желая подать пример. Вскоре вернулся. Усевшись на скамью в таверне, залпом выпил кружку хмельного вина и пробормотал: «Ну его к дьяволу…»
В Глухом лесу было тихо как в могиле. В кронах не шумел ветер. Не скрипели стволы. Под ногами не шуршала лесная подстилка. Отшельница смотрела, как с куста на куст перелетают молчаливые стайки птиц. Как дятел беззвучно долбит дерево. Сбоку мелькнули тени: олень с оленёнком перепрыгнули через безмолвный ручей. Приподнимая уголок тряпки, она видела открытый рот ребёнка, напряжённые губы, красное от крика личико и крепко зажмуренные глаза, но ничего не слышала. Отшельница могла запеть или что-то сказать, но не делала этого – голос не прозвучит ни в её голове, ни в ушах. Глухой лес делал всех живых существ абсолютно глухими.
Здешние звери и птицы обладали острым зрением и до предела развитым обонянием. Они не покидали лес, поскольку за его границами раскинулся другой, враждебный мир, способный убить их малейшим шорохом.
Чаща впереди поредела. Отшельница замедлила шаг, готовясь к появлению звуков. Надрывный плач младенца чуть не разорвал ей ушные перепонки. С усилием сглотнув, она посмотрела на посиневшего малыша – звук собственного голоса напугал его и причинил ему такую же боль, как и ей, – и вышла к Слепой лощине.
Такое название узкая долина с пологими склонами получила после чудовищного исторического события. Давным-давно, зимой, здесь произошло грандиозное сражение. Вражеское войско захватило в плен тысячу воинов. Их ослепили и бросили на произвол судьбы. Истекая кровью, испытывая нечеловеческие страдания, замёрзшие, голодные воины были обречены на мучительную смерть. Командир приказал им выстроиться на дне лощины плечом к плечу. Переходя от одного к другому, благодарил их за службу, целовал по-братски и перерезал им горло. Оставшись один, он вспорол себе живот.
Король Шамидана велел построить в лощине дом для плакальщицы. За хорошую плату ей полагалось каждый день перечислять имена погибших и скорбеть. Прошло несколько веков, короли забыли о плате, а плакальщицы, сменяя друг друга, продолжали оплакивать воинов.
…На крыльце почерневшего от старости и непогоды дома появилась молодая женщина в белом плаще. Не сводя с отшельницы покрасневших глаз, спустилась по ступеням:
– Принесла?
– Принесла.
– Тебе он нужен?
Отшельница положила младенца на землю:
– Он никому не нужен.
Совершив ритуал, получила три серебряные монеты и скрылась в Глухом лесу.
Спрятав малютку под плащом, плакальщица проделала путь по извилистому дну Слепой лощины. Поднялась по склону и быстрым шагом пошла через лесок к Немому озеру, на берегу которого среди плакучих ив ютилась старинная двухэтажная постройка – заброшенный монастырь. Когда-то сюда приходили молиться крестьяне и путники. Здесь звучали песнопения, а ветер разносил по округе колокольный звон. Беда нагрянула откуда не ждали: Первосвященник провозгласил новую веру исконной и единственной. Старая вера пошатнулась, пожертвования на нужды обители резко сократились, хозяйство пришло в упадок, монашки разбрелись кто куда. За сохранностью прогнивших соломенных матрасов и щербатых глиняных мисок следила бывшая настоятельница. Нуждаясь только в обществе бога, старуха дни и ночи проводила в молитвах. Смерть от голода она приняла бы с благодарностью, но не отказывалась от помощи лорда Айвиля, на чьей земле и был построен монастырь.
…День близился к концу. Солнце тёрлось краем о ветхую крышу. Настоятельница снимала с верёвки высохшее постельное бельё, когда на виляющей между деревьями тропинке появилась плакальщица с орущим ребёнком. Женщины обменялись короткими заученными фразами. Проведя ритуал, плакальщица удалилась, сжимая в кулаке четыре серебряные монеты. А настоятельница взяла из лохани простыню и понесла младенца к Немому озеру.
Никто не знал точно, почему водоём назвали Немым. В былые времена в стенах обители звучали предположения и разгорались споры. Монахини выискивали в летописях подходящие исторические события и придумывали красивые легенды. Некоторые считали, что озеро получило такое название из-за своего неумения отражать. Оно ничего не сообщало о внешнем мире: на водной глади не просматривались ни облака, ни солнце, ни сам монастырь. Поверхность озера умалчивала о том, кто стоит на берегу: лошадь или человек, мужчина или женщина, и стоит ли кто-то. Размытые пятна появлялись на воде сами по себе, меняли очертания и исчезали.
Настоятельница прошла на причал. Сбросила с орущего младенца шерстяную тряпку и окунула его с головой в подёрнутое непрозрачной дымкой озеро. Она вынимала мальчика из холодной воды, погружала и вновь вынимала. Так она делала до тех пор, пока кроха не потерял голос. Потом замотала его в простыню и направилась в сторону чернеющего над лесом замка лорда Айвиля.
~ 5 ~
Если верить людской молве, Ночную крепость построил колдун. Мало кто знал, что в хрониках имелась запись о зодчем, который возвёл первое в Шамидане каменное сооружение, предназначенное как для жизни, так и для обороны. Им оказался вполне обычный человек. Просто он мыслил шире и видел дальше своих современников.
В то время, когда лорды прятались от незваных гостей в деревянных хоромах, окружённых частоколом, – посреди леса, на пологом холме, росли башни и зубчатые стены из камня цвета лунной ночи. Что не сумели сделать строители, так это пробить в скальном грунте колодец. Пришлось на заднем дворе соорудить бассейн для сбора дождевой и талой воды.
Ни одному войску не удалось разрушить крепость. Но из-за нехватки воды она не выдерживала долгой осады и неоднократно переходила из рук в руки, пока король не подарил замок своему доблестному оруженосцу, ставшему родоначальником Айвилей.
Как правило, местность вокруг крепостей обрастала деревнями. В этом же феоде деревни, виноградники и хлебные поля находились в нескольких лигах от Ночного замка. Рядом с ним соседствовало единственное сооружение – закольцованный глухой забор из дикого камня. Обшитые железом ворота смотрели на склон холма, на вершине которого вздымались серебристо-чёрные башни крепости. И только оттуда, из окон башен, представлялась возможность увидеть, что делается на огороженной забором территории.