Дискурсивно-профессиональная подготовка

Вообще, можно заметить, что определенной общественно-экономической формации соответствует преобладающий на этом этапе один из основных пафосов общественной речи. Не менее важно и то, что ценности более прогрессивного пафоса общественной речи созревают в недрах предшествующего ему, на первых порах используя его ценности в новой исторической окраске до тех пор, пока не вполне сформируются и окрепнут ценности новой формации. В дальнейшем ценности старого и нового пафосов существуют параллельно, подчас переплетаясь, до тех пор, пока ценности нового пафоса не получат более широкое распространение и не займут господствующего положения.

Так, по мере нарастания кризиса гражданских добродетелей в период поздней Античности усиливались искания общественного сознания в поисках новых философско-религиозных ценностей, которые бы дали толчок развитию общественным отношениям и общественному бытию. Возникновение христианства в этих условиях явилось закономерным следствием соединения героического личностного начала Античности с ветхозаветным религиозным законничеством, воплощенного в идее троичности Божества. Не случайно христианство получило такое широкое распространение на территории Римской империи и впоследствии на территориях варварских племен, служивших объектом римской экспансии, так или иначе соприкасавшихся с Pax Romana. Жертвенный подвиг Христа, нравственная сердцевина его учения в сознании человека Античности, воспитанного на ценностях героического пафоса, обязательно должен был увенчаться победой, в данном случае над самым безжалостным противником человека – смертью. Подвиг поистине достойный Сына Божия, ибо ни один из великих героев Античности, как известно, не смог преодолеть непреложного закона естественной конечности человеческой жизни.

Темой победы над смертью проникнуто все христианство; в тропаре на Вербное Воскресенье это слово звучит дважды:

«Темже и мы, яко отроцы, победы знамения носяще, Тебе победителю смерти вопием: осанна в вышних, благословен грядый во имя Господне». Важность этого аспекта нового вероучения простиралась на первых порах настолько далеко, что порой затмевала собой и тему жертвенности, и тему мученичества, получившего впоследствии, в период Средневековья более широкую трактовку, по крайней мере, в католической церкви. Апостол Павел определенно свидетельствовал: «… если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера ваша» (1Кор. 15:14), понимая, очевидно, что, если не было победы Христа над смертью, новая религиозность бессильна завоевать сердца античной ойкумены. Переосмысление мученичества как двери, открывающей путь в блаженную вечность, наступило несколько позднее, когда христиане столкнулись с гонениями от языческого государства. Строгость ветхозаветного религиозного Закона также не осталась невостребованной, реализовавшись после обретения христианством статуса государственной религии в разработке догматики и вопросов канонического права на Западе и Востоке.

«При своем возникновении, – указывал С. С. Аверинцев, – христианство было крайне далеко от того, чтобы быть феодальной идеологией; но религией личной верности и «дружинной», «воинской» службы Богу оно было всегда»22. «Яко да царя всех подъимем ангельскими невидимо дориносима чинми», – поется на литургии в православном богослужения. Подобно римскому военачальнику, провозглашаемому императором, которого воины поднимали на щите, поддерживая копьями, христиане провозглашают Христа небесным царем, поддерживаемого копьями ангельского воинства. Героический пафос до сих пор занимает сильные позиции в восточных православных церквях, периодически проявляясь в молитвах за победу своего государства, в отличие от молитв о всеобщем мире, которые звучат преимущественно из уст предстоятелей западного христианства.

Монотеистические религии заявили, что человеческое существование не ограничивается земной жизнью, которая является лишь ступенькой, ведущей человека в вечность и определяющей содержание этой вечности. Как следствие – остро встал до времени маловажный вопрос о правильности выбора пути, ведущего в блаженную вечность, т. е. истинной религии. В период Средневековья к общественной речи были допущены представители исключительно высших, привилегированных сословий феодального общества: военно-аристократического и духовного. Религиозный пафос в устах этих сословий, оперировавший концептами «Бог», «вечность», «вера», «религия», «спасение» и проч., служил прежде всего освящению легитимности принципа монархического правления как богоустановленного. Религиозный пафос в чистом виде провозглашал борьбу за признание истинности веры, ее защиту от посягательств иноверцев, которые с этого времени начинают рассматриваться уже как враги Божии, а также за распространение истинной веры и просвещение ею неверующих или язычников и за насильственное утверждение ее в среде инаковерующих.

Религиозный пафос определял величайшие движения народов в Средние века. Однако со временем происходило постепенное расширение сферы применения религиозного пафоса, и дух его все более «обмирщался». Под знаком распространения и утверждения веры решались земные военно-политические задачи. Девальвация религиозных ценностей в общественном сознании на рубеже позднего Средневековья – Возрождения обусловила необходимость поиска нового пафоса общественной речи.

Выход на историческую сцену третьего сословия и завоевание им политической власти преимущественно в европейских государствах XVIII–XIX вв. ознаменовался возникновением нового, национального пафоса, концептуальное поле которого составляли понятия «нация», «национальные ценности», «национальные интересы» и т. п.

На протяжении истории неуклонно возрастало значение народных масс. Рост количества и могущества городов в период развитого и позднего европейского Средневековья, например, привел к возрастанию роли городского населения в экономической и общественной жизни. Распространялось образование, которому много способствовало изобретение в середине XV в. книгопечатания. Расширение участия народа в общественной деятельности не могло не повлечь возрастания потребности его участия в общественной речи. Расширение круга участников общественной деятельности влечет возрастание потребности в общественной речи. Этот закон применительно к конкретно-историческим условиям позднего Средневековья – Возрождения означал выход на мировую сцену третьего, наиболее многочисленного сословия, которое, поскольку право на речь всегда ассоциировалось с правом на власть, начало борьбу за место под солнцем в условиях жесткой структурной иерархии тогдашнего сословного общества.

На первых порах борьба эта развивалась под знаком средневекового религиозного пафоса, в силу того что новые ценности еще не успели сформироваться в общественном сознании и найти свое выражение в топах общественной речи. Именно поэтому во всех крупных общественно-политических событиях начала Нового времени – религиозных войнах во Франции XVI в., английской буржуазной революции XVII в., Тридцатилетней войны (1618–1648) в Германии мы видим борьбу за политическую гегемонию третьего сословия и национальных государств проходящую под лозунгами защиты религиозной свободы.

С течением времени происходила постепенная кристаллизация новых ценностей в общественном сознании. Монарх в большинстве государств Европы, начиная с XVII в., представлял собой уже не столько сакральную фигуру помазанника Божьего, что было характерно для Средневековья, но первого слугу государства. Эпоха просвещенного абсолютизма была проникнута государственным пафосом. В разных странах процесс укоренения государственных ценностей в общественном сознании протекал по-разному. В России, например, внедрение государственного пафоса в общественную речь начался фактически при Петре Великом. Знаменитая речь перед началом Полтавской битвы, приписываемая Петру, проникнута государственным пафосом: «…не должны вы помышлять, что сражаетесь за Петра, но за государство, Петру врученное». Концепт «государство» получил в России широкое распространение, начиная именно с петровских преобразований.

Государственные ценности, когда государство выступало единственным посредником между враждовавшими сословиями, которому они временно соглашались делегировать властные полномочия, в Европе неуклонно трансформировались в сторону ценностей национальных. Национальный пафос, название которому дает понятие нации, которая в трудах Э. Геллнера23 трактуется как внесословная, образованная, культурно однородная группа, характеризующаяся относительной социально-экономической мобильностью, отражал процессы постепенного осознания народами своей культурной самобытности, формирования национальных характеров, происходящее во многом под влиянием отечественных религий, которые также в свою очередь все более начинали выражать национальные черты и интересы даже в вероисповедных вопросах. Религиозные догматы рассматривались не как самодовлеющая ценность, а как атрибуты, формирующие сущностные черты и отличия нации. Нации, как писал Э. Геллнер, уже не устраивало вглядываться в себя сквозь туманную завесу религии.

Здесь следует разделить понятия нации, определение которой было дано выше, и народа, под которым мы будем понимать деятельную часть этноса, являющуюся носителем коллективной воли к прогрессивному развитию. Народ в судьбоносные моменты может выделять из своей среды отдельных личностей, подобных Жанне д’Арк во Франции, Уильяму Уоллесу в Шотландии, или Кузьме Минину у нас, которые, организуя, превращают народ в политическую силу, но при обыкновенных условиях народ играет роль моральной и физической опоры нации. Ошибочно, как писал Э. Юнгер, «предположение, будто масса сознательно и надолго подчинит идее формы своей жизни»24. Нации образуют политические партии и правительства, руководящий состав государственного механизма, который приводится в движение народом, трудящимся в качестве «слуг государевых», соработников нации. В этом смысле в доиндустриальную эпоху можно говорить о «политической нации», как это трактует Э. Хобсбаум, или, в современных терминах, элите – титулованной светской и духовной знати и дворянстве.

Возникновение и распространение национального пафоса в общественной речи происходит, только начиная со времени победы третьего сословия, ознаменовавшейся Великой Французской революцией. Первым же программным документом, закрепившим положение в государстве новой общественной силы, был провозглашен суверенитет нации, и заявлено, что «никакая корпорация, ни один индивид не могут располагать властью, которая не исходит явно из этого источника»25. С этого времени история развития западной цивилизации представляла последовательное утверждение национального пафоса, который, следуя сформулированному выше закону, стремился обеспечить первенствующее значение нации, полагавшей источником своей легитимности волю народа.

Героический, религиозный и национальный пафосы мы относим к основным, действие которых в той или иной степени можно наблюдать практически во всех общественно-исторических явлениях Новейшего времени. В отсутствие полностью разработанной теории общественной речи данный факт подтверждается, помимо анализа произведений военной риторики на протяжении письменной истории человечества, частным анализом содержательной основы политического и судебного красноречия26, а также наблюдением П. Ф. Каптерева о существовании церковно-религиозного (допетровского), государственного (на протяжении XVIII – первой половины XIX вв.) и общественного, т. е. национального периода (после Великих реформ до 1917 г.) в развитии дореволюционной российской педагогики27. Отчасти подтверждение нашей мысли можем найти и в трудах М. П. Фуко, комментировавшего смену государственного пафоса национальным в период Великой французской революции следующим образом: «Новый дискурс (имеющий нового субъекта и новую точку отсчета) сопровождается и новым, если так можно сказать пафосом. Этот новый пафос направлен на… государственный переворот или удар по государству, на выступление против государства»28.

Наблюдение за состоянием общественной речи в революционной Франции и последующим периодом правления Наполеона Бонапарта позволяет сформулировать еще один закон общественной речи: интенсивность общественной речи диалектически связана с уровнем развития общественного сознания. Действительно, придя к власти на волне революционной митинговой стихии не без помощи печатного слова, Наполеон все время своего правления в дальнейшем неуклонно боролся с этим проявлением свободного народного духа, преуспев в этом настолько, что к концу его правления во Франции профессия типографского издателя считалась вымирающей. Итогом была нарастающая пассивность народного сознания и ближайшего окружения Наполеона, во всем привыкшего полагаться на гений «великого человека», что и повлекло отказ от борьбы и закономерное отречение императора, когда союзники оказались у ворот Парижа.

Бурное развитие производительных сил в эпоху Нового времени быстро выявило неоднородность европейских наций – наметилась оппозиция по классовому признаку между собственно нацией и широкими народными массами. Оппозиция безусловно вредная, ибо движимая чувством самосохранения, нация стремится обезопасить себя, сообщив свое видение политики народу, а в идеальном случае – стремится распространить себя на народ, точнее поднять его до своего уровня, вовлечь в свою орбиту, чтобы народ разделял идеалы и ценности, которые исповедует нация, и был движим ими в собственной «государствообразующей» деятельности. Политической силой, как правило, обладает только нация.

Систему ценностей, разделяемую нацией и народом проще всего выработать в системе образования, которая, как известно, есть главный институт, обеспечивающий социализацию личности. Именно поэтому государство объективно должно выступать заказчиком образования и инструментом формирования нации. Конечно, государство обычно руководствуется совсем не филантропическими целями: образованные люди нужны ему в первую очередь для взимания налогов, ведения финансов, прокладывания дорог, изобретения новых видов вооружений и решения тому подобных вполне прагматических задач. Однако необходимость воспитания новых поколений государственных соработников также остается фактом: с античности было известно, что продуктивна только свободная мысль и эффективен только сознательный труд людей, разделяющих общие взгляды и ценности. «Национализм, – справедливо полагал Э. Геллнер, – является следствием новой формы социальной организации, опирающейся на полностью обобществленные, централизованно воспроизводящиеся высокие культуры, каждая из которых защищена своим государством»29.

Как следует из приведенной цитаты, нация есть продукт длительного социально-исторического развития, приумножения материальной и духовной культуры, организующегося и направляющегося государством. По свидетельству Э. Хобсбаума, в качестве первого критерия возникновения нации в нашем понимании во второй половине XIX в., когда процессы формирования наций в большинстве европейских стран вошли в заключительную фазу, выступала «историческая связь народа с современным государством или с государством, имевшим довольно продолжительное существование в прошлом»30.

В этой связи стоит отметить, что отсутствие централизованного государства в Германии до второй половины XIX века ясно свидетельствует о его роли в формировании нации: в немецком языке практически не употреблялось само понятие «нация», в литературе и публицистике повсеместно употреблялось слово Volk (народ).

Схожие процессы наблюдались в России. В России, ввиду явной девальвации ценностей государственного пафоса, связанного с невозможностью, не прибегая к помощи широких народных масс, справиться с наполеоновским нашествием, назрел очевидный вопрос о переходе к ценностям национальным. Однако культивирование национальных ценностей в общественной речи, как гласит ее первый закон, без кардинальной трансформации общественных отношений, можно было уподобить раздуванию фитиля, ведущего к мине, заложенной под самодержавный принцип правления. В результате в 1816 г. в общественной речи России произошел явный откат к ценностям религиозного пафоса, который господствовал на протяжении периода Средневековья. События декабря 1825 г. только укрепили власть в стремлении к насаждению консервативных ценностей с охранительной целью стабилизации состояния умов российского общества.

В этих условиях власть обратилась к насаждению религиозных ценностей в общественном сознании, утверждавших представление о сакральной природе верховной власти в государстве. Начало «особому пути» России, таким образом, было положено. Заметим, что ничего подобного не наблюдалось в российской истории на протяжении всего XVIII в. от Петра Великого до Павла I. Все российские монархи этого периода, как и их современники: Фридрих II Великий в Пруссии и даже «король-солнце» Людовик XIV во Франции, активно позиционировали себя первыми работниками в государстве, в духе ценностей эпохи просвещенного абсолютизма, насаждаемых государственным пафосом.

Своеобразие в развитии общественной речи, которое исподволь сказывалось на российском общественном сознании, привело постепенно к возникновению идеи об особом пути, особом служении и особом призвании России, началось, фактически, с царского манифеста 1816 г., воздававшего по окончании войны с Наполеоном честь победы исключительно Богу: «Кто человек, или кто люди, могли совершить сие высшее сил человеческих дело? Не явен ли здесь промысел Божий? Ему, Ему единому слава»31. Вместо развития в сторону преобладания национального пафоса в общественной речи, как это происходило в странах Европы, в России вернулись к пафосу религиозному, который господствовал в общественной речи на протяжении всего времени правления Николая I. Так, в манифесте от 9 февраля 1854 г. об объявлении войны Англии и Франции прозвучало: «… подвизаясь за угнетенных братьев, исповедующих веру Христову, единым сердцем всей России воззовем: «Господь наш! Избавитель наш! Кого убоимся! Да воскреснет Бог и расточатся врази его!»32. Обращение к религиозному пафосу, как атрибуту средневековых общественных отношений, негативно отозвалось на формировании национального самосознания, отбросив страну в развитии на несколько столетий назад.

Поражение в Восточной войне привело к началу масштабных реформ, ускоривших формирование нации, которая с полным основанием воспринимала себя русской, поскольку на пространстве империи именно русский народ к тому времени обладал высокой письменной культурой, а его многочисленность гарантировала нации безопасность от внешнего окружения. Названия добровольных научных организаций имперского периода, начинавшихся, как правило, с констатации национальной принадлежности, говорят сами за себя: Русское географическое общество (1845), Русское общество акклиматизации животных и растений (1864), Русское техническое общество (1866), Русское историческое общество (1866); Русское горное общество (1900); Русское военно-историческое общество (1907); Русский союз психиатров и невропатологов (1908), Русское ботаническое общество (1915), Русское палеонтологическое общество (1916) и т. п. Данный факт отражает тенденции особенно интенсивно протекавшего, начиная со второй половины XIX в., процесса формирования российской нации.

Однако политические и экономические реформы не коснулись положения дел в общественной речи, в которой продолжал господствовать и насаждаться сверху религиозный пафос. В триединой формуле К. П. Победоносцева «Православие, самодержавие, народность», которым в России руководствовались во внутренней политике во второй половине XIX в., доминировали религиозные ценности к явному ущербу для ценностей национальных, оттесненных на третье место после государственных. Не случайно, известные тютчевские строки о том, что «умом Россию не понять», родились именно в это время.

Попытка таким образом сдерживать пар, рвущийся из кипящего котла быстрыми темпами формирующейся российской нации, ничего кроме вреда не принесла. Упорное нежелание рассматривать нацию (в лице которой выступала теперь разночинная интеллигенция, в отличие от дворянства, которое держало пальму первенства до 1825 г.) в качестве со-работника монархии в вопросах государственного управления привело к разделению общества, обладавшей огромным творческим потенциалом, на два лагеря. Часть интеллигенции, которая избрала для себя путь открытой революционной борьбы за власть, была потеряна для созидательной работы государственного строительства; другая избрала путь пассивного сопротивления, настолько критически относясь к государству, что это, по сути, парализовало усилия последнего что-либо изменить к лучшему до 1917 года.

Конечно, взаимоотношения нации и государства нигде и никогда не были идиллическими – во всех странах это была жесткая агональная борьба за доминирование, периодически переходившая в вооруженную фазу. Наиболее развитые европейские государства: Францию, Англию, Германию не раз сотрясали революции, бунты и гражданские войны, в которых постепенно выковывались как организационные формы нации, так и принципы ее взаимодействия с государственной властью.

В результате классовой борьбы в Европе во второй половине XIX в. трудами основоположников марксизма сформировался и зазвучал в общественной речи новый социальный пафос (трудящиеся, эксплуататоры, пролетарская солидарность). Действие социального пафоса в революционных движениях в Европе было относительно недолгим. В Советской России на примере дискурса Л. Д. Троцкого можно наблюдать процесс постепенного замещения социального пафоса пафосом героико-патриотическим – акцент постепенно смещался на категорию долга перед страной, отечеством, «рабоче-крестьянской Россией» – понятиями, являющимися принадлежностью патриотического пафоса. Красноармейцев также призывали проявлять доблесть, опираясь на понятия воинской чести и стыда, характерные для древнейшего героического пафоса. При естественном ходе вещей, что показали уже события Советско-польской войны (1920 г.), социальный пафос должен был смениться пафосом национальным. Соответствующий закон общественной речи, гласит, что преобладающие пафосы общественной речи утверждают господствующую на данном историческом этапе систему общественных отношений; наш вывод подтверждается наблюдением Н. Фэркло, что «дискурсивные практики идеологизируются в той мере, в какой они способствуют поддержанию или подрыву властных отношений»33.

Отказ от классовых ценностей фактически должен был означать переход к другой общественно-экономической формации, поэтому борьба с «русским шовинизмом» в СССР последовательно продолжалась до Великой Отечественной войны, когда на ноябрьском параде 1941 г. зазвучал сначала героико-патриотический пафос, а в 1945 г. в тосте И. В. Сталина за здоровье русского народа проявился и пафос национальный как результат кратковременного обращения партийно-политической номенклатуры к реалиям времени. С исчезновением военной угрозы из советской общественной речи национальный пафос практически исчез.

Нестойкость социального пафоса обусловила искусственное ограничение употребления прочих пафосов в советской общественной речи, что знаменовало собой становление и упрочение советской идеологии. Объективно это имело негативные последствия. Ценности общественного сознания не могут укладываться в рамки одной идеи или идеологии, хотя бы в силу огромного количества различий в менталитете и культуре слагающих народ элементов. Как отмечал Д. Шарп, «идеология может разложиться, мифы и символы системы – потерять популярность», а «строгая приверженность идеологии, влияющая на восприятие реальности, мешает видеть действительные условия и потребности»34.

Историю развития СССР после Второй мировой войны можно рассматривать как процесс постепенного и закономерного заката социализма и возвращения к естественной динамике развития общественной речи (героический – религиозный – государственный – национальный – социальный – наднациональный пафос). Действительно, во времена «брежневского застоя» в общественной речи преобладал государственный пафос, который только по форме оперировал девальвировавшимися социально-классовыми категориями. Государственный пафос, вследствие активной роли государства в деле формирования нации, неизбежно должен был смениться пафосом национальным, что и произошло в 1991 году. Процесс этот, судя по всему, осознавался властями, поскольку в 1977 г. была предпринята попытка заявить о складывании в СССР новой социально-исторической общности, которую назвали «советский народ». От советского народа было уже недалеко до советской нации, которой (по Э. Геллнеру) позиционировала себя КПСС. Однако термины эти оказались явно нежизнеспособными, что показало мгновенное крушение, казалось, незыблемого монолита Советского государства.