Как мы делали реформы. Записки первого министра экономики новой России

Ельцин и его ближайшее окружение тогда уже твердо взяли курс на обретение полной политической и экономической независимости от союзного центра, то есть фактически на развал СССР. Примерно такую же позицию занимало руководство Украины, где прошел референдум, принявший решение о независимости. Примеру «старших братьев» в целом следовали Белоруссия и Казахстан. Правда, осторожный Назарбаев, серьезно претендовавший на роль союзного премьера, продолжал активные контакты с Кремлем и впоследствии в Беловежскую Пущу не поехал, но затем безоговорочно поддержал принятые там решения. Страны Прибалтики и Грузия к тому моменту не только юридически, но и фактически вышли из СССР. Пожалуй, лишь среднеазиатские республики и находившиеся в состоянии конфликта друг с другом Армения и Азербайджан хотя бы внешне демонстрировали лояльность центральной власти.

Приняв решение о разрыве с союзным центром, российские власти вступили с ним в острую борьбу за власть. Это была борьба не только с Горбачевым, но и с союзным номенклатурным аппаратом за контроль над основными ведомствами. И если на первом этапе после августовских событий происходило противоборство вокруг инструментов политической власти, вылившееся в борьбу за ликвидацию КПСС, за силовые структуры – армию и спецслужбы, то на втором этапе (и это уже происходило с нашим участием) развернулась борьба за экономические, хозяйственные рычаги.

Первые же наши шаги были направлены на то, чтобы взять под свой контроль находящиеся на территории России золотовалютные резервы страны, Госбанк как эмиссионный центр и экономические ведомства. Нашим Министерством экономики и финансов под руководством Гайдара был подготовлен целый пакет соответствующих президентских указов и постановлений. Уже 15 ноября 1991 года Ельциным был подписан документ (постановление правительства № 6), предписывающий подчинить Министерству экономики и финансов РСФСР структуры, подразделения и подведомственные организации бывшего союзного Министерства финансов, в том числе Управление драгметаллов и драгоценных камней, подразделения Государственного хранилища ценностей (Гохран СССР) и Управление государственного пробирного надзора, расположенные на российской территории. Реально они все на ней и располагались.

Следующим пунктом в постановлении значилось: передать в ведение Министерства экономики и финансов России предприятия и учреждения Государственного производственного объединения по производству государственных знаков – знаменитый Гознак, или, образно говоря, печатный станок по выпуску денег. Таким образом, первым делом мы постарались тогда взять под контроль хотя бы наличную денежную эмиссию и золотой запас страны.

Этим же постановлением принималось драматическое решение о прекращении финансирования союзных министерств и ведомств, за исключением тех, которые, как, например, Министерство обороны, выполняли свои функции и для России. С одной стороны, это был существенный шаг к ликвидации союзного центра, а с другой – эффективный способ привлечь союзные ведомства к сотрудничеству с российской властью. По моему настоянию в постановление была вписана фраза, позволявшая решить судьбу специалистов этих министерств. После весьма революционного пассажа о том, что с 20 ноября прекращается финансирование союзных министерств, не подпадающих под российское законодательство, в постановление было вписано: «Министерствам и ведомствам РСФСР принять меры по привлечению к работе в учреждениях РСФСР квалифицированных сотрудников бывших центральных ведомств СССР». Почти одновременно с этим, где-то в начале декабря, были изданы указы президента России, предписывающие взять под республиканский контроль Агентство правительственной связи, что окончательно подкосило Горбачева. Собственностью России и резиденцией ее высших государственных органов власти объявлялся Кремль.

Но одно дело – подписать соответствующие указы, а другое – добиться действительного контроля над союзными ведомствами. Было совершенно ясно, что, если мы хотим серьезно браться за реформирование российской экономики, нужно не на бумаге, а в реальной жизни перетягивать на себя контроль над союзными министерствами и ведомствами.

Что касается лично меня, то я должен был «взять союзный Госплан», переименованный к тому моменту в Министерство экономики и прогнозирования. Конечно, в разрабатываемых нами очертаниях новой рыночной экономики России не было места для ведомств типа Госплана, решавшего задачи всеохватного планирования и распределения ресурсов и наделенного еще Лениным «законодательными функциями». Кстати сказать, к тому времени и сам Госплан формально частично лишился своей прежней роли.

Уже с 1989 года составление всеобъемлющих «классических» государственных планов было отменено. И во времена Рыжкова, и тем более во времена Павлова были попытки проведения экономических реформ: первые кооперативы, первые частные магазинчики появились именно тогда. Но все эти новые формы были инородным телом в огромном массиве государственной экономики. А поскольку она главенствовала, то Госплан продолжал в основном действовать по-старому. Инерцию мышления и поведения аппарата – этого монстра социалистической экономики – не так-то легко было преодолеть. Отраслевые министерства вместе с Минэкономики продолжали диктовать свою волю предприятиям, навязывать им те или иные производственные программы.

Государственное планирование и распределение ресурсов, которое внешне приобрело более или менее цивилизованные формы, все еще сохранялось. Формально бывший государственный план был как бы разделен на две части: прогноз и государственный заказ. Однако фактически, «по духу» этот прогноз составлялся в старом ключе и внешне иногда носил весьма комичный характер. Многие чиновники просто механически заменяли в документах слово «план» на слово «прогноз» и продолжали писать, в сущности, прежние тексты. И появлялись, например, такие литературно-экономические перлы: «В прогнозе экономического развития на 1991 год предусмотреть выделение нефтехимической промышленности 300 миллионов долларов» (замечу, что еще в середине 90-х подобные формулировки эпизодически появлялись в официальных документах правительства). Сохранялось старое желание распределять ресурсы, планировать производство, управлять административными методами. По-человечески это было совершенно понятно, потому что на такой работе люди зачастую просидели всю свою жизнь. Они знали до тонкости все винтики этой машины, знали реальное производство, знали, какие мощности, какие ресурсы и какие резервы имеются на том или ином заводе, что от кого скрывается, как можно нажать на того или иного директора, чтобы он принял на себя «повышенные обязательства».

Чиновник, который что-то распределял и контролировал, ощущал свою нужность и, быть может, даже незаменимость в огромном государственном механизме. И пусть это был самый маленький чиновник, который занимался распределением самой ничтожной производственной позиции, каких-нибудь иголок, но он был уважаемым человеком в своем «игольчатом» мире. К нему приходили, кланялись, его куда-то приглашали, ему что-то приносили (пусть совершеннейшую мелочь, потому что главным был факт, а не материальная ценность подношения). Нужно отметить, что нынешняя российская бюрократия традиции «держать и не пущать» унаследовала в полной мере, а уровень ее коррумпированности многократно превышает советский.

Были, впрочем, в Госплане и принципиальные «борцы за идею», которые искренне считали, что государственное планирование и государственное распределение ресурсов является оптимальной схемой и позволяет достичь большей эффективности, чем частный способ производства, рыночные отношения и свободная конкуренция.

Но Госплан нужно было «брать» не только и даже не столько ради того, чтобы положить конец этой практике планово-административной экономики. По мере либерализации хозяйства эта система управления все равно умерла бы естественной смертью. Дело в том, что в первую очередь нам нужны были его кадры, ибо традиционно все лучшие специалисты по экономике были в Госплане Союза.

Российское Министерство экономики в кадровом отношении не могло составить никакой конкуренции министерству союзному. Это было вполне естественным явлением. Если в любом республиканском Госплане, в том числе в российском Министерстве экономики, появлялся толковый, способный работник, его очень быстро забирали наверх – в Госплан Союза. Контролируя всю союзную промышленность, все союзные и наиболее важные республиканские министерства, Госплан имел возможность черпать оттуда лучших людей. Немаловажно, что этих людей «воспринимали» внизу: в отраслевых министерствах, в регионах, на заводах и стройках. Существовал годами налаженный информационный обмен, хотя он и носил весьма своеобразный характер: сверху шли приказы и нажим, снизу – стремление выторговать задание поменьше, а ресурсов побольше, занизить свои реальные возможности. Этот торг и составлял суть разработки так называемого народно-хозяйственного плана. Однако сидевшие здесь люди представляли себе реальную экономическую ситуацию, владели обширной статистикой, были в курсе дел не только на уровне отраслей и регионов – они знали даже положение дел на заводах, сельхозпредприятиях и так далее. Это были лучшие экономисты-практики. Конечно, они были специалистами по плановой экономике, но специалистами! И важной задачей было с первых же дней заставить их работать на решение тех задач, которые были нами намечены.

Конечно, чисто психологически мне было гораздо проще сесть в свое законное начальственное кресло в российском Министерстве экономики и получить относительно лояльный аппарат, хотя бы потому, что я был назначен его официальным начальником, а советские чиновники были в массе своей людьми законопослушными. Но я твердо понимал, что без опытных, квалифицированных работников союзного Госплана, знавших ключевые сектора российской экономики, реформировать ее нам будет многократно сложнее. Кроме того, рыночная экономика не могла возникнуть за пару недель. На переходном этапе оставались и административные методы управления типа квотирования экспорта нефти или распределения зарубежных кредитов, полученных под государственные гарантии. Сохранялся государственный заказ, в том числе оборонный, государственные инвестиции и программы, межправительственные соглашения, управление госсобственностью (все это существует и поныне и будет сохраняться и в полностью рыночном хозяйстве). А уж в этой работе чиновникам Госплана не было равных. Понимая все это, я вместо комфортного сидения в скромном российском Минэкономики принял рискованное и труднореализуемое решение постараться еще до распада СССР перетянуть на свою сторону союзный Госплан. Решение смелое, возможно даже авантюрное, но абсолютно необходимое для дела.

Битва за Госплан

И вот буквально через пару дней после нашего назначения я привел все названные аргументы Гайдару, получил его полную поддержку, и мы отправились «брать Госплан».

Это огромное ведомство, размещавшееся тогда в мрачном здании на Охотном Ряду, где сейчас находится Государственная дума, переживало, естественно, не лучшие времена. Коллектив чувствовал себя в подвешенном состоянии, был издерган различными комиссиями, выяснявшими поведение министерства во время путча, который Госплан так или иначе поддержал. Реально они просто провели партсобрание, на котором признали ГКЧП. Надо знать Госплан: это довольно амбициозная, но в целом законопослушная машина, которая подчинялась любой власти. Потом, кстати, протоколы этого собрания уничтожили, но было уже поздно. Туда приходили классические «комиссары», у министра Владимира Ивановича Щербакова отбирали ключи, опечатывали кабинет, хотя он один из немногих в павловском правительстве, кто не поддержал авантюру ГКЧП. Кстати, одними из тех, кто «арестовывал» тогда не самого Щербакова, но его служебный кабинет, были, по их собственным воспоминаниям, Евгений Сабуров и Сергей Глазьев. Находились люди, которые проводили какие-то дознания, расследования. Но даже это было еще полбеды. Хуже, когда туда приходили комиссары от экономики.

Сотрудники Госплана имели все основания ценить себя достаточно высоко. Когда их начинал допрашивать с пристрастием, чем они занимаются и каким видят будущее экономической политики, а главное, поучать какой-нибудь доцент кафедры политической экономии из далекой провинции, сделавший политическую карьеру в борьбе с путчистами, то своей «комиссарской повязкой» он вызывал, конечно, некоторое чувство озабоченности, но в душе любого допрашиваемого ничего иного, кроме глубочайшего неприятия и презрения к такому «следователю», появиться не могло.

Мы с Гайдаром к этой охоте на ведьм не имели никакого отношения. В то время мы сидели в Архангельском, писали свою программу и обо всей этой «демошизе» даже почти не знали. Наверное, поэтому нам было легче разговаривать с госплановцами.

Хорошо помню, как я и Гайдар этот самый «захват» Госплана провели. Я тогда был худее килограммов на пятнадцать. Егор тоже был менее внушительным. Мне было тридцать восемь лет, Гайдару – тридцать пять. Явно несолидно выглядевшие, без мундиров и погон, в каких-то несерьезных курточках, мы вошли в центральную дверь здания, где располагалось ведомство. Правда, до этого мы позвонили начальству, предупредили о своем визите.

Владимир Щербаков, как и почти все союзные министры, был к этому моменту уже снят со своего поста. Исполнял обязанности министра Александр Николаевич Трошин. Всеми оргделами командовал совершенно особый человек. Это был Павел Петрович Анисимов, многолетний заместитель председателя Госплана по кадрам, назначенный от ЦК КПСС и бывший там как бы партийным комиссаром. Ему мы и позвонили: так, мол, и так, соберите коллегию министерства, мы придем, чтобы познакомиться с людьми, с работой, поговорить о взаимодействии.

Как это ни странно, он собрал коллегию, хотя это было союзное министерство, да еще из главных, а мы… У нас даже правительственных удостоверений тогда еще не было, только институтские. У Гайдара был указ российского президента, у меня и того меньше: постановление, то самое, с «министром» с маленькой буквы, уже признанное нашим аппаратом как бы недействительным. Нас даже охрана на центральном входе Госплана пропустила с трудом, когда мы показали им свои мандаты: вот, президент России назначил.

Очень было забавно потом, когда эта охрана отдавала мне честь еще много лет после того, как я уже не был министром. Но тогда, в первый наш приход, поводов для смеха не было. Впрочем, в итоге наш «проход через посты» состоялся, взашей нас не вытолкали, мы благополучно поднялись на шестой этаж, где уже собралась коллегия.

Гайдар в тот день был настроен очень решительно, по-боевому, а говорить вступительную речь предстояло ему. Я, однако, настоял на мирном подходе. И в итоге наши выступления свелись к тому, что мы очень ценим Госплан, ценим его специалистов (что было чистой правдой), мы понимаем значимость этого учреждения. И сейчас, когда создается новая Россия, начинаются подлинные реформы, мы хотим использовать этот богатейший потенциал, опыт, знание жизни и зовем их работать на Россию. А с другой стороны, Союз в старой форме обречен, и старый Госплан тоже обречен. «Потому, – говорил я, – приглашаю всех, кто готов трудиться на благо новой России, идти ко мне и не несу ответственности за дальнейшую судьбу и карьеру тех, кто не придет». Речи наши, видимо, были отрывистыми и сумбурными, но суть мы изложили достаточно четко и ясно. Вопросов к нам не последовало, но было видно, что пищи для размышлений у людей уже хватает.

К моменту нашего появления коллектив Госплана был не только морально подавлен, но и как бы выбит из профессиональной колеи. По инерции машина работала, десятилетиями отлаживавшиеся колесики госплановского механизма вращались. Сотрудники бесконечно обсуждали «план-прогноз» на 1992 год, который в сложившейся к этому моменту ситуации имел просто нулевой смысл. Они, однако, занимались этим вполне серьезно, почти истово. Даже после того, как пришел я и было объявлено о реформе в России, когда все поняли, что Союз распался, они продолжали обсуждать этот прогноз, составленный по старым меркам. Понятно, что людям нужно было чем-то заняться, потому что они маялись от безделья. Помню первое поразившее меня чисто внешнее зрительное впечатление, когда я прошел по этим мрачноватым коридорам: какой-то слегка мерцающий полусвет, ощущение мертвого пространства и сильный запах имбирной настойки…

В общем, после разговора на коллегии я, будучи от природы и по воспитанию человеком достаточно стеснительным и скромным, проявил крайнюю для себя жесткость и сказал Анисимову: «Пожалуйста, с завтрашнего дня выделите мне кабинет, секретаря и помощника. Я буду здесь работать». Он мрачно смотрел на меня с полминуты, явно размышляя, не вызвать ли охрану и не выставить ли меня за дверь. Но потом сказал: «Кабинет министра я вам не дам», хотя кабинет в тот момент пустовал. Я отреагировал спокойно и сказал: «Кабинет министра мне и не нужно». Тогда он принял решение: «Хорошо, дадим».

На следующий день я пришел на работу в Госплан, и мне выделили кабинет. Это был самый заштатный, самый зачуханный из всех кабинетов зампредов Госплана, давно пустовавший, без туалета и без комнаты отдыха. Кстати, их наличие по советским номенклатурным меркам считалось важным атрибутом большого начальника. Даже в российском министерстве кабинет у меня был явно солиднее. Впрочем, не будучи приучен ко всем этим бюрократическим тонкостям и переживаниям, я уверенно сел в этот кабинет и тут же взялся за работу. Вскоре мне выделили двух дамочек-секретарей, которые, видимо, были тогда не у дел. Позже появился и помощник, тоже болтавшийся без дела человек.

Лиха беда начало. И уже на следующий день я стал давать сотрудникам министерства указания. На первых порах мне помогал в основном коллега, который работал у меня в отделе в институте. Его звали Геннадий Куранов. Позже я назначил его начальником сводного экономического отдела министерства, которым он проработал много лет. Куранов более-менее знал Госплан и некоторых людей, кто чем занимается, потому что раньше долго работал в госплановском экономическом институте. Но иногда мы просто брали телефонный справочник, и, ориентируясь на то, какую должность занимает тот или иной человек, я писал свои «указивки»: дать заключение по такой-то проблеме, дать предложение по такому-то вопросу. Очень скоро мне, уже как начальнику, стали приходить первые письма «сверху» и «с мест»: на Дальнем Востоке рушится мост через Амур, просим принять меры и прочее в этом же духе.

Самые слабонервные, а точнее, самые дисциплинированные сотрудники стали выполнять мои указания. А кто-то их игнорировал или отписывался. Вроде и выполнил поручение, бумажку прислал, а в реальности бумажка-то бессмысленная. Понятно, что многое шло от моего непонятного статуса. Бывало, что специалист, разговаривая со мной, намекал на то, что ему непонятна моя роль: я всего лишь республиканский первый замминистра, а он руководящий сотрудник центрального союзного ведомства. И вообще, почему я, человек, который младше его на двадцать лет (молодежи даже среди руководителей среднего звена Госплана было немного), сижу тут и даю указания?! Впрочем, такие ситуации не были частыми, и они существовали как бы параллельно проводимой работе.

Однако вскоре возник конфликт с исполняющим обязанности союзного министра, который неделю терпел все это безобразие, а потом пришел ко мне выяснять отношения: «Что вы, собственно говоря, тут делаете? Пришли в чужое министерство, сидите, даете указания… Хуже того, их еще некоторые даже начинают выполнять! Давайте упорядочим наши отношения!»

Теоретически он был абсолютно прав и даже юридически мог выкинуть меня из Госплана. Но практически… Ситуация тогда менялась каждодневно, шел все убыстряющийся процесс распада Союза и укрепления российской власти. Поэтому я сказал ему достаточно жестко: «Александр Николаевич, вы хотите сохранить это здание, сохранить министерство, а главное, сохранить людей, дать им важную и интересную работу? Или мы будем устраивать здесь цирк с французской борьбой?»

Он подумал, сказал: «Ладно!» И ушел. А потом выпустил совершенно комичный и явно единственный в своем роде приказ по Министерству экономики и прогнозирования СССР, смысл которого состоял в том, что нужно «выполнять указания 1-го заместителя Министра экономики и финансов РСФСР А. А. Нечаева». Потом, надо сказать, он долго не сдавался, когда нужно было уже формально ликвидировать это ведомство и передавать имущество и людей России. Я ему говорил: «Назначайте ликвидационную комиссию, ликвидируйте, вы ведь людей держите без зарплаты, без всего. Если будет ликвидационная комиссия, я вам достану денег!» Довольно жестко все это происходило. Но Трошин долго не хотел идти к Силаеву, тогдашнему председателю Комитета по оперативному управлению СССР, выполнявшего роль правительства СССР, и к своему формальному начальнику за распоряжением о ликвидации министерства. Хотя был уже издан соответствующий указ Ельцина, Трошин делал вид, что указ Ельцина ему как бы и не указ, потому что Ельцин в России, а Госплан союзный. Вскоре я пошел на небольшую хитрость и предложил Трошину должность моего первого зама. Александр Николаевич согласился, и дело пошло живее.

После Беловежского соглашения все происходило уже гораздо проще. Люди «сдавались» партиями. Помню одну из последних коллегий союзного министерства, когда один из зампредов Госплана робко меня спросил: «Ну хорошо, вы сейчас обсуждаете, кого из сотрудников куда назначить. А с нами-то что будет?» После этого я понял, что Госплан «пал» окончательно.

И тут возникла другая коллизия – в Министерстве экономики России, до которого у меня руки не доходили. Я даже в российском министерском кресле не посидел ни минуты, хотя именно оно с самого начала было законно моим. А уже после того, как Россия официально, по президентским указам начала забирать под себя союзные ведомства, их здания и штаты, мои российские сотрудники почувствовали себя совершенно ненужными и обездоленными. Появились даже какие-то статьи в газетах о том, что новое Министерство экономики и финансов должно создаваться на базе Министерства экономики России, а не СССР, так почему же туда зачисляют людей из союзного ведомства? На меня писали не только в газеты. Пошли жалобы начальству, мол, я обижаю россиян. Пришлось недели через две-три прийти в российское министерство, собрать людей и достаточно строго сказать, что просто по географическим данным никого в новое министерство брать не буду. Кто соображает в деле, которым надо заниматься, того возьмем, а кто не соответствует по квалификации или является специалистом в той области, которая нам не нужна, извините, придется распрощаться. Я пытался, правда, все-таки соблюдать какую-то пропорцию, примерно два к одному: на каждых двух сотрудников из союзного министерства брал одного из России. Из российского министерства привлекались в основном специалисты по аграрно-промышленному комплексу, легкой промышленности, торговле, межреспубликанским отношениям, то есть из тех сфер, в управлении которыми республиканское министерство играло хотя бы какую-то роль. Кстати, именно тогда я взял из российского в создаваемое министерство будущего премьера Михаила Касьянова.

Психологически стоявшая передо мной задача была крайне тяжелой. В союзном министерстве к тому времени работало около 1800 человек, в российском – до 1200 плюс еще несколько сот человек в разного рода центрах и комиссиях при Госплане. Оставить же я мог всего 1800–1850 человек, хотя даже это делало министерство самым крупным из гражданских ведомств. А ведь за каждой сокращаемой должностью стояла человеческая судьба.

В этой связи не могу не вспомнить один отчасти забавный случай. Уже в первые дни, входя через министерский подъезд, я обратил внимание на милого старичка, главной функцией которого было нажать министру кнопку специального начальственного лифта. Потом выяснилось, что это отец какого-то союзного замминистра, но сидеть на шее у сына не хочет, а функцию свою он выполняет уже не один десяток лет. Когда Трошин при очередном обсуждении формирования штата убеждал меня, что сократить в союзном министерстве практически никого нельзя, я сразу вспомнил этого старичка. И сказал, что его, например, точно можно убрать, так как у меня в отличие от престарелого Байбакова руки не трясутся и я сам в состоянии нажимать кнопку лифта. Потом этот разговор как-то забылся, деда не уволили. По прошествии времени, когда я входил в министерство, он всегда радостно мне улыбался и говорил: «Андрей Алексеевич, в министерстве все в порядке». И невольно создавал хорошее настроение. Идею его сократить я в итоге оставил.

Самым главным для меня с точки зрения организации работы ведомства было добиться реальной переориентации людей на новые задачи. Положение у меня было отнюдь не простое, особенно на первых порах, когда мы как бы работали параллельно с союзным аппаратом. Я делал вид, что не замечаю, чем они там занимаются, как на бумаге делят отсутствующие ресурсы или еще что-то. У меня были свои весьма серьезные задачи, и я выдергивал конкретных людей, давал им конкретные поручения и склонял к переходу на другую работу.