Как мы делали реформы. Записки первого министра экономики новой России

Времени у нас на все это буквально несколько дней. И нас всего несколько человек. Мы, судорожно собирая какие-то кусочки написанного, принялись составлять тот самый знаменитый доклад, который потом президент зачитал съезду и после которого съезд дал Борису Ельцину чрезвычайные полномочия.

Я потом часто думал: почему Бурбулис приехал за этим докладом к нам, а не к Сабурову? Наверное, потому, что, отправляя Гайдара в Сосенки, он уже тогда внутренне поставил на нашу команду. Всех нас вытащил Бурбулис. Это надо сказать прямо. Бурбулис ставил на нас, понимая, что мы станем «его людьми». Другое дело, что потом ученики переросли своего учителя. Но это факт, что нашу команду, в том виде, в каком она сложилась, готовила свои предложения, шла к власти, – ее во многом инициировал и потом патронировал именно он.

Конечно, не исключено, что все сложилось бы как-то иначе, но с похожим результатом и мы бы вышли на дело с другого конца. Ведь в России в то время было не так много экономистов, у которых было что-то за душой в смысле знания рыночной экономики и кто реально мог подготовить программу. Эти люди были наперечет: примерно три-четыре десятка человек. Все мы знали друг друга, что называется, в лицо. Однако тогда в отношении нас судьба действовала именно руками Геннадия Эдуардовича.

И вот мы подготовили доклад для Ельцина, президент его принял. Убеждали его, конечно, не мы. Хотя один раз Борис Николаевич встречался с Гайдаром и предложил ему стать своим экономическим советником. Это была их первая личная встреча. Гайдар убеждал президента, что нужно идти на радикальную реформу, не повторяя ошибок Горбачева. Но главную роль в тот момент сыграл существовавший при Ельцине Госсовет, который был настроен достаточно решительно. Мы в этом раскладе выступали в роли подносчиков идей, программ, текстов и не более. А основная борьба шла между Госсоветом, где главные роли играли Бурбулис, Шахрай, Полторанин, Днепров, Козырев, Федоров, и правительством Олега Лобова и Юрия Скокова, в котором, правда, тоже было реформаторское крыло, возглавляемое вице-премьером Евгением Сабуровым. Однако Сабуров, человек осторожный, хороший поэт, склонный к самоанализу и созерцанию, которому к тому же нравилось его положение полуофициального экономического идеолога, к каким-то рискованным радикальным шагам, на мой взгляд, не был готов. В итоге Борис Ельцин под напором Госсовета принял решение о проведении радикальной экономической реформы, выступил на съезде с нашей программой, получил чрезвычайные полномочия и… И тут возникла пауза.

Кто будет проводить реформы?

Во главу угла встал вопрос: а кто эту программу будет реализовывать? Все понимали, что правительство Лобова радикальную экономическую реформу провести и не сможет, и не захочет. По воспоминаниям того же Сабурова, там в это время совершенно серьезно обсуждали проблемы заготовки витаминной хвойной муки и повышения яйценоскости кур, делили какие-то остатки металла и цемента; словом, действовали как старое доброе советское правительство, только в российском варианте. Да и юридически за неудовлетворительную работу это правительство уже было отправлено Верховным Советом России в отставку и исполняло свои обязанности лишь формально, в ожидании, когда президент сформирует новый кабинет.

В этот момент в коридорах власти проговаривался как бы совершенно естественный вариант, что экономическую команду правительства должен возглавить Явлинский, бывший тогда, что называется, на слуху. Григорий Алексеевич был назван и был призван. Но здесь, наверное, сыграли роль какие-то его личные амбиции или осторожность. К нашей программе Явлинский не имел никакого отношения, являясь в тот момент заместителем Ивана Степановича Силаева в союзном правительстве. Явлинский уже тогда рассматривал себя как кандидата в президенты или как минимум в премьеры России, во всяком случае в перспективе. И зачем же ему было ввязываться в это тяжелое и неблагодарное дело экономических реформ, портить свой имидж принятием совершенно непопулярных мер? В то время все (включая нас) были уверены, что первое реформаторское правительство проживет не больше двух-трех месяцев. Оно должно будет расчистить завалы обанкротившейся планово-административной экономики, осуществить тяжелейшие меры по созданию предпосылок для рыночной экономики, включая непопулярную, но неизбежную либерализацию цен. Словом, выполнить грязную работу и уйти, освободив место для следующей команды, которая уже будет, собственно, строить рынок.

И Григорий Алексеевич, видимо, не горел большим желанием расхлебывать эту не им заваренную кашу, радикальными непопулярными мерами спасать полностью разваленную к осени 1991 года экономику (что по-человечески совершенно понятно), а предпочитал подключиться на следующем, более благодарном и спокойном этапе. Мы тогда по его поводу сразу вспомнили старый и довольно грубоватый анекдот про цирк, заканчивающийся словами: «В общем, первый ряд в дерьме, второй ряд в дерьме, даже галерка тоже, и тут выхожу я весь в белом».

Когда рассматривался вопрос о том, чтобы Явлинский возглавил экономический блок Правительства России и взялся за претворение в жизнь радикальных реформ, Григорий Алексеевич поставил достаточно жесткое условие, что должен быть премьер-министром, и не меньше. При тогдашнем раскладе политических сил это условие почти априори было неприемлемым, и Явлинский об этом не мог не знать.

Тогда же естественно возник и другой вопрос: если имеющаяся и уже озвученная президентом программа радикальных реформ написана одними экономистами, то почему во главе команды надо ставить совсем другого человека, хотя и известного экономиста? Бурбулис попытался найти компромисс: мол, пусть Явлинский будет вашим начальником, но «управляемым», то есть будет слушать и слушаться всех нас и не будет лезть в политику. Последнее для Бурбулиса было особенно важно.

Помню наш ночной разговор на 15-й даче, куда Бурбулис приехал после Госсовета и сообщил нам, что провел переговоры с Явлинским и что утром должен состояться следующий разговор. Явлинский, по его словам, соглашался на такой вариант: номинально он станет во главе, а на самом деле будет подчиняться Бурбулису и нашей команде. Возникла небольшая пауза. Первым среагировал Костя Кагаловский, сказав: «Вы, конечно, можете договориться с волком, что он серых зайчиков будет кушать, а белых не будет. Но эта договоренность будет действовать лишь до тех пор, пока вы не откроете клетку». И мы все стали убеждать Бурбулиса, что эти договоренности – блеф Явлинского. С тем Бурбулис и уехал.

Я понимаю, ему тоже не очень хотелось, чтобы Явлинский забрал себе всю полноту власти и всю полноту славы (хотя до славы было очень и очень далеко, и на нее мы меньше всего рассчитывали). Но и Явлинский тогда отнюдь не рвался в бой. По-моему, он и ставил свои практически неприемлемые условия, чтобы они не были приняты. Ему, вероятно, казалось, что он нашел беспроигрышный вариант. Или он приходит позже, когда самая тяжелая, рискованная и непопулярная работа будет выполнена и ему достанется роль реформатора-триумфатора, или, если реформы провалятся, он скажет: я же просил всю полноту власти, но вы не дали – вот и результат!

Кстати, любопытно, что Явлинский, впоследствии активно критикуя тактику реформ и их результаты, никогда не вспоминал о тех переговорах и об имевшейся у него реальной возможности делать реформы своими руками, им же и отвергнутой. Мне кажется, что в душе Григорий Алексеевич жалеет, что так и не стал «младореформатором», что делает его критику реформ более жесткой, с какими-то явно личными мотивами.

Не могу не вспомнить эпизод из намного более поздней истории. В 2016 году я вел переговоры с Явлинским о совместном участии наших партий в выборах в Госдуму, причем предлагая себя в качестве младшего партнера (мы готовы были идти под флагом «Яблока», но с включением в списки кандидатов сильных активистов из нашей партии «Гражданская инициатива»). Только начали встречу, как вдруг сразу после рукопожатия Григорий Алексеевич заявил: а цены вы в 1992 году рано либерализовали, надо было сначала создавать институты.

Я был несколько удивлен таким поворотом темы и ответил, что институты мы и по сию пору создаем, а тогда могли без либерализации цен не пережить зиму с угрозой голода, хаоса и распада страны. Григорий Алексеевич потупил глаза и сказал: «Да, риск был. А еще вы не поддержали меня на выборах президента в 1996 году». Я даже вспылил: «Гриша, мы что обсуждаем? Сейчас 2016-й на дворе». В общем, в итоге мы с Явлинским так и не договорились.

Впрочем, причина могла быть иной. Явлинский тогда всерьез носился с проектом создания межреспубликанского экономического союза – своего детища, идею которого он разрабатывал по поручению Горбачева. Может быть, он тогда еще питал иллюзии, что Горбачев все-таки сохранит власть, и надеялся поработать под его началом на одной из высших должностей на союзном уровне. Главное, он тогда разделял или по крайней мере поддерживал иллюзии Михаила Сергеевича относительно возможности не допустить экономического хаоса и сохранить Советский Союз лишь в слегка подновленном варианте на базе межреспубликанских экономических соглашений. К сожалению, экономические, финансовые, да и политические реалии были таковы (вспомним тогдашнюю позицию балтийских республик, результаты референдума на Украине), что только за счет экономического межреспубликанского договора, без радикального реформирования экономики каждой республики, сделать что-нибудь реальное для выхода из кризиса, охватившего всю страну, было уже невозможно. Сам по себе экономический договор без комплекса других мер при всей его очевидной полезности стал бы лишь красивым венком на крышке гроба для экономики СССР.

Вскоре появился другой вариант формирования правительства, предложенный Михаилом Полтораниным. Графически он выглядел так: сверху Бурбулис, в середине координатор – Полторанин, далее – много-много квадратиков. На верхних строчках – «свои люди» из окружения Ельцина, а мы где-то в самом низу схемы, на последних ролях. Какие-то председатели комитетов, советники, помощники и тому подобное. Одним словом, нечто среднее между «мальчиками для битья» и «коллективным умным евреем при коллективном одесском губернаторе». Здесь уже мы поставили вопрос жестко: мы готовы быть коллективным экономическим советником президента, но в ролях «интеллектуальных шестерок» у его окружения не будем. Либо мы несем ответственность, но получаем право и возможность принимать решения, либо сами выполняйте всю программу.

Просто ради каких-то официальных должностей никто из нас во властные структуры не рвался. Так состоялась первая «отставка» нашего еще не назначенного правительства. Психологически и физически мы так сильно вымотались от нескольких недель работы без пауз и выходных, да еще и от политических комбинаций последних дней, что искренне и твердо решили, что дело свое мы честно сделали и пора «собирать пожитки» и возвращаться в институт. Было даже устроено довольно бурное прощальное застолье.

В общем, «наверху» в последние дни октября – первые дни ноября шла торговля между претендентами на первые роли в будущем кабинете, а тем временем в России создалась видимая невооруженным глазом абсолютно трагикомичная ситуация. Программа реформ не только уже разработана, но объявлена и даже одобрена съездом, однако проходит время, а нового правительства все нет, и программу реализовывать некому. А правительство Лобова, по воспоминаниям Сабурова, продолжает обсуждать яйценоскость кур и состояние кормовой базы, отчего заседания существующего кабинета министров приобрели характер трагифарса.

Мы к этому времени уже почти закончили готовить детализированный набор действий по трем этапам. Первый этап – первые десять дней, второй этап – два месяца и, наконец, третий – полгода. Тщательно продумывалось и расписывалось все: какие принимаются меры, какие будут нужны нормативные документы (законы, указы президента, постановления правительства и прочие). Устанавливалось, как они будут соотноситься друг с другом по основным направлениям реформ: либерализация цен, либерализация хозяйственных и внешнеэкономических связей, приватизация, структурная политика, введение российской валюты, реорганизация правительства и так далее. Готовились даже проекты первоочередных документов. Работали мы уже большой командой: из Ленинграда приехали Васильев с Чубайсом, из Австрии – Петр Авен, появился Леонид Григорьев. Народу становилось все больше и больше. Всю программу мы расписали по пунктам, нарисовали огромные таблицы и составили планы-графики действий. Когда их показали президенту, ему очень понравилась такая удивительная конкретность, готовность практических шагов и решений.

Потом была встреча президента с представителями демократических фракций Верховного Совета. И не знаю точно, то ли Юшенков, то ли Волков, кто-то из них двоих сказал: «Вы объявили о начале реформ, мы готовы вас поддерживать. Назначайте этих ребят!» Свидетели рассказывали, что президент посуровел: «Вы что же, загоняете меня в угол?» На что ему ответили: «Да!»

После этого состоялась поездка Бурбулиса к президенту в Сочи, во время которой все вроде бы и решилось. Николай Федоров, министр юстиции предыдущего и нашего правительства, а впоследствии президент Чувашии, ставший случайным свидетелем этой встречи, через несколько лет рассказывал историю нашего назначения как анекдот. Мол, когда в очередной раз зашел разговор о том, из кого все-таки составлять экономическую команду, Бурбулис вынул из кармана какую-то бумажку с написанным на ней именем Гайдара и подал ее президенту. Борис Николаевич посуровел, несколько раз нараспев, на разные лады произнес фамилию «Гайдар», а потом вспылил: как ему могут предлагать такие необкатанные кандидатуры и вообще… Бурбулис покраснел и промолчал. Больше в тот день кадровые вопросы не обсуждались. На следующий день президент выглядел несколько разморенным и очень благодушным, а на столе у него уже лежал заготовленный указ о назначении правительства. Было понятно, что вопрос решили поздним вечером в «неформальной обстановке». Не знаю, происходило ли описанное Федоровым на самом деле, так как услышал эту версию от знакомого журналиста. Думаю, что каждый из них внес в эту историю свою долю преувеличения, так как Гайдара Ельцин к тому времени, безусловно, знал.

Гайдар, впоследствии вспоминая коллизии вокруг формирования правительства, часто шутил, что власть была тогда как горячая картошка. Ее все перебрасывали с руки на руку, и никто не хотел оставить у себя надолго. Реально все серьезные политики и экономисты понимали, что страна неудержимо катится в глубокий кризис, выйти из которого можно только пойдя на радикальные, жесткие, а потому заведомо непопулярные меры. И даже они не гарантировали успех, зато почти наверняка гарантировали шквал критики со всех сторон и гигантские политические риски. Решиться на них, почти наверняка лишая себя политического будущего, мог далеко не каждый. Неслучайно вскоре после формирования нашего правительства журналисты нарекли его «правительством камикадзе». И эта яркая и, по сути, правильная формула иногда упоминается и по сию пору.

Формирование правительства реформ

Когда вопрос о доверии команде Бурбулиса – Гайдара был принципиально решен, мы начали готовить свои предложения по структуре правительства и его персональному составу. Здесь не могу отказать себе в паре воспоминаний личного характера и в одной исторической аналогии.

Помню из мемуаров Луначарского его описание формирования первого большевистского правительства. Луначарский писал примерно следующее (цитирую по памяти, поэтому не дословно): «Я вошел в большую комнату в Смольном, где было сильно накурено. Все присутствующие сгрудились вокруг стола, составляя список будущего правительства. Назывались разные фамилии, которые после короткого обсуждения заносились в список. Меня не оставляло чувство случайности всего происходящего, которым я поделился с товарищами. Ленин недовольно ответил мне, что сейчас важно быстро сформировать правительство, а потом разберемся».

Внешне нечто подобное происходило и у нас. Так, кандидатура Анатолия Чубайса рассматривалась сначала на должность министра промышленности, а приватизацией госимущества должен был заниматься другой человек (специально не буду называть фамилию). Как знать, остановись мы тогда на этой версии, возможно, вся приватизация в России пошла бы несколько иначе. Однако Гайдар придавал приватизации ключевое значение, а Чубайс был одним из наиболее проверенных его кадров и доверенных лиц, поэтому он настоял именно на том решении, которое в итоге было принято.

Как вспоминал сам Егор, Чубайс тогда спрашивал его, понимает ли Гайдар, что обрекает своего друга на самый неблагодарный участок работы, почти наверняка сулящий в будущем проклятия и ненависть многих россиян. Гайдар ответил, что да, но больше ему некому его доверить.

Были и забавные эпизоды. Мы единодушно решили, что министром науки должен стать Борис Салтыков, которого многие из нас знали по работе в ЦЭМИ. Борис Георгиевич много лет занимался вопросами экономики и организации научных исследований. Поручили позвонить Салтыкову Алексею Головкову, который до ухода в политику работал в его лаборатории. Звонок из-за дефицита времени состоялся в два часа ночи. Разбуженный Салтыков решил, что его неудачно разыгрывают, и, посоветовав нам всем меньше пить (совершенно несправедливо, надо сказать, потому что нам было тогда не до гуляний), бросил трубку. Пришлось звонить снова. Не до конца поверивший и со второго раза, осторожный Салтыков попросил время до утра. Но утром уже обсуждал с нами, едва державшимися на ногах после многих бессонных ночей, задачи и детали своей будущей работы.

Несмотря на сжатые сроки подбора кандидатур, в правительстве практически не оказалось случайных людей. Почти все его члены, за исключением руководителей силовых ведомств, которых Ельцин подбирал сам, были кандидатами или докторами наук, известными специалистами в своей сфере. Многие имели опыт работы в союзных и республиканских ведомствах или в Верховном Совете. Главное, что это действительно была команда, объединенная общими взглядами на реформирование страны и понимавшая его острую необходимость.

Шестого ноября 1991 года были назначены заместители председателя правительства: Бурбулис – первым, Гайдар – по экономике, Шохин – по социальным вопросам. Возглавил правительство сам президент.

Очевидцы рассказывают, что подписанию указа, положившего начало формированию правительства, способствовало еще одно обстоятельство. Именно 6 ноября Ельцин имел несколько встреч с президентом Украины Леонидом Кравчуком, и тот попенял российскому коллеге, что реформу, мол, объявили, а правительство для нее найти не можете. Ельцин был задет за живое и в перерыве между встречами подписал указ о первых назначениях, а потом подшутил над Кравчуком: у вас плохие информаторы – руководители Правительства России уже назначены!

На следующий день, 7 ноября, получили назначения Авен, Барчук и я. Я был назначен первым заместителем министра вновь созданного Министерства экономики и финансов. Затем последовали другие назначения. Нам на первых порах просто отвели в Белом доме несколько комнаток. В них и сидело новое российское правительство, почти как в Смольном. И не просто сидело. Уже в первые дни в Белом доме, фактически без аппарата, мы подготовили ряд ключевых президентских и правительственных документов, положивших начало реформированию экономики, в частности указ о либерализации внешнеэкономических связей.

Вскоре Ельцин и вице-премьеры переехали на Старую площадь в здание бывшего ЦК КПСС. Вновь назначенные министры постепенно разъехались по своим ведомствам. Мне пришлось переселяться на Охотный Ряд в бывший Госплан СССР. Впрочем, мое назначение не обошлось без приключений. Но об этом – в следующей главе.

2. Преодоление двоевластия, или Как я «брал Госплан»

Совершенно случайно получилось, что мое назначение на должность в новом правительстве совпало с днем советского революционного праздника 7 ноября. Может, поэтому и действовать на первых порах мне пришлось вполне по-революционному.

Я был назначен первым заместителем министра экономики и финансов РСФСР (министром и параллельно вице-премьером стал сам Гайдар) одновременно с созданием этого суперведомства, объединившего Минфин и Минэкономики России. На деле с этим назначением я получил контроль над Министерством экономики и фактически полномочия министра (мне даже установили министерскую зарплату). Забегая вперед, нужно заметить, что идея сводного экономического суперминистерства себя не оправдала, и уже в феврале оно было разделено на два самостоятельных: Министерство экономики и Министерство финансов. А я стал «полноценным» министром экономики РСФСР. В итоге я оказался первым в истории министром экономики России после распада СССР и превращения России в самостоятельное независимое государство.

Вокруг выхода в свет документа о моем назначении были свои коллизии. Я тогда первый раз в жизни всерьез столкнулся с великой силой бюрократической машины.

Ранее уже шла речь о том, как непросто принималось решение о назначении членов нашей команды на правительственные посты на уровне высшего политического руководства. А старый бюрократический аппарат и вовсе воспринял кадровые решения Ельцина в штыки и противился им, как только мог, вставляя мелкие палки в колеса.

Так, первое, что сделал аппарат правительства после подписания распоряжения о моем назначении, это «потерял» документ со всеми визами и подписями. Пришлось в срочном порядке заново проделывать всю процедуру. После этого бумагу снова «не выпустили в свет», потому что слово «министр» напечатали с маленькой буквы, а по бюрократическим канонам нужно было непременно с заглавной. В итоге формально мое назначение состоялось через несколько дней и лишь с третьей попытки. Честно, тогда это меня расстраивало, но совсем не потому, что очень хотелось поскорее утвердиться в «номенклатуре». Просто в тот момент мне позарез был нужен хоть какой-нибудь официальный документ, потому что мы с Гайдаром собирались идти «брать» союзный Госплан.

Двоевластие, а фактически безвластие

Здесь надо бы вспомнить ситуацию, которая сложилась в стране к ноябрю 1991 года, когда было назначено наше так называемое гайдаровское правительство (хотя формально его нужно было скорее именовать «ельцинским» или «бурбулисским»).

Еще существовал Советский Союз, хотя де-факто он уже распадался. Шли тяжелые дискуссии о том, каким быть будущему союзному устройству: федеративным, конфедеративным или вообще это будет просто некая экономическая уния, некоторый экономико-политический союз независимых государств. Эти споры велись абсолютно серьезно. До знаменитых решений Беловежской Пущи оставался еще целый месяц, и предугадать такое развитие событий было достаточно сложно, во всяком случае в отношении скорости грядущих изменений.

К тому моменту, когда мы получили свои назначения и, соответственно, мандат от президента Ельцина на реформирование российской экономики, все рычаги экономической власти находились в руках не российских, а союзных ведомств.

Ситуация была парадоксальной. Россия после принятия Декларации о независимости 12 июня 1991 года де-юре, а после провала августовского путча и де-факто обрела политическую независимость от союзного центра. И в то же время всей полнотой реальной власти в хозяйственной сфере продолжали обладать союзные органы. Именно им традиционно принадлежал контроль над ключевыми секторами российской экономики: над всей оборонной и почти всей тяжелой промышленностью, над топливно-энергетическим комплексом, над подавляющей частью транспорта и связи.

Исторически так сложилось в Советском Союзе, что вся наиболее значимая часть экономики, в частности оборонка, полностью находилась в союзном управлении. Ее деятельность регулировалась союзными министерствами. А республиканские министерства – и общеэкономические, и отраслевые – были довольно «легковесными». От них мало что зависело. Особенно это относилось именно к России, где была сосредоточена подавляющая часть так называемой тяжелой промышленности СССР. Так, российское Минэкономики (ранее – Госплан РСФСР) в основном контролировало лишь часть строительства и производства стройматериалов, легкой промышленности, АПК и местную промышленность. До моего назначения этим ведомством руководил Евгений Сабуров, под руководством которого сотрудники писали какие-то программы и делали различные предложения, носившие в большей степени теоретический характер. Но подавляющей частью экономики на территории России они не управляли, а в союзных структурах их вообще серьезно не воспринимали. Все то, что составляло ядро российской экономики и должно было быть подвергнуто наибольшей трансформации в ходе реформы, находилось в руках союзных министерств. Плюс к этому центр полностью регулировал внешнеэкономические связи. В его ведении были золотовалютные запасы страны, финансы, «печатный станок», включая Гознак, таможня, не говоря уже о средствах связи и о многом, многом другом. Конечно, это громко сказано: контролировал, регулировал. На самом деле органы центральной власти находились в тот момент в состоянии, близком к параличу. Они были деморализованы и беспомощны. Аппарат многих ведомств разваливался и все больше утрачивал способность осознанно распоряжаться предметами своего ведения. Но факт оставался фактом: российские власти оказались во многом в положении генералов без армии. Центр не имел ни идей, ни стратегии, ни способности использовать формально находящуюся в его руках, но реально уже ускользающую власть. А Россия была лишена реальных рычагов и инструментов реализации своей возросшей политической силы, необходимых для осуществления реформаторских замыслов.