Русский храм. Очерки по церковной эстетике

«Идея» храма Витберга

При создании архитектурных форм храма Витберг шел от умозрительной идеи. Отчасти Герцен прав: в Витберге была некая холодность ума, сказывалось влияние века рационализма. Но сочетание дарований мистического и рассудочного – признак личности софийного склада. И в созвучии с масонскими представлениями, вопрос для Витберга стоял о храме не столько православном, сколько об универсально-христианском82. Вот как мыслил Витберг о здании, которое ему хотелось воздвигнуть: «Надлежало, чтобы каждый камень его и все вместе были говорящими идеями религии Христа», чтобы храм этот, пронизанный смыслами, был «христианской фразой, текстом христианским»83. Но каким следует быть «чисто христианскому» храму? Витберг ссылается на новозаветное уподобление человека храму, в котором обитает Святой Дух (I Кор. 6,19), заключая отсюда, обратно, что храм Христа должен быть в некотором смысле изоморфен человеку. Конкретизируя это положение, Витберг опирается на антропологические представления, бывшие в ходу в кругах тогдашнего русского масонства.

А именно: поскольку в человеке присутствуют три начала – тело, душа и дух, общехристианский храм, рассуждает Витберг, должен быть тройственным и, сохраняя при этом единство, состоять из храма тела, храма души и храма духа. Три соответствующих момента Витберг выделяет и в земной жизни Христа: Спаситель принимает на Себя смертное тело в воплощении (Рождество); затем, в Преображении обнаруживается просветленность, какой может достичь человек благодаря чистоте его души; наконец, Воскресение Христово показывает духовное состояние тела. И поскольку храм должен быть посвящен Христу, каждый из трех составляющих его храмов, по Витбергу, надлежало связать с тремя данными моментами Его жизни.

Живя на протяжении многих месяцев в этой рациональной идее, Витберг пытался мало-помалу перевести ее на язык архитектуры: «Мысль моя ближе и ближе выражалась в красоте»84. Постепенно перед внутренним взором Витберга прояснились формы трех храмов. Прежде чем говорить о них, заметим здесь, что в качестве места для постройки храма Христа Витберг избрал Воробьёвы горы: в непосредственной близости от этого живописного места шло отступление из Москвы войск Наполеона.

Итак, храм тела (иначе – храм Рождества), по Витбергу, должен был служить основанием всей постройки и иметь форму параллелепипеда. Он виделся архитектору находящимся преимущественно в горе, так что снаружи оказывалась лишь одна его восточная стена. На этой стене предполагалось поместить прозрачное – на стекле – изображение Рождества, через которое свет поступал бы в пространство храма; других светильников там, по замыслу Витберга, быть не должно. Этот мрачный катакомбный храм не только содержал в своих формах намек на могилу (собственно тело, без души, мертво), но был призван стать ею: Витберг считал, что в телесном храме надо расположить усыпальницы героев Отечественной войны и постоянно служить по ним панихиды.

На телесном храме, согласно проекту Витберга, располагался храм душевный, куда из нижнего храма вели внутренние лестницы. Формой этого храма был избран крест – символ тела живого, и одновременно – эмблема земной жизни христианина. Алтарь душевного храма должен освящаться, согласно Витбергу, в честь Преображения Господня. Полусвет в храме указывал бы на смешение добра и зла в жизни человека; барельефы по его стенам с изображением евангельских эпизодов заключали бы в себе жизненный идеал.

Верхний храм – храм духа – базировался в витберговском проекте на крестообразном храме души и имел в плане круг. Эта линия, считал Витберг, лучше всех прочих обозначает мысль о бесконечности. Духовный храм должен быть ярко освещен, и свет отсюда должен проникать в храм душевный. Храм духа – он же храм Воскресения Христова; барельефы его должны были передавать события после Воскресения, завершающиеся эпизодом Вознесения Господа в духовном теле на небо. Снаружи верхний храм должны были окружать фигуры ангелов; вокруг среднего храма планировалось разместить статуи ветхозаветных пророков. Внизу же Витберг думал расположить барельефы с изображением побед 1812 года – т.е. чисто исторические картины. Витберговский храм венчался куполом, окруженным чугунной колоннадой. Вдоль колоннады предполагалось расставить скульптурные изображения пяти главных масонских добродетелей. «Для того, чтоб войти в истинный храм Христов, в самого себя, – глубокомысленно замечал Витберг в пояснение этого элемента своего проекта, – надлежит усвоить главнейшие добродетели» – веру, надежду, любовь, чистоту и смирение. В деталях своего храма Витберг намеревался выразить множество как чисто масонских, так и общехристианских смыслов; эстетика всей постройки – это эстетика символа и аллегории. Интересно, что центральная тема – тема Христа Спасителя – присутствовала у Витберга лишь своей исторической стороной (через посвящение престолов трех «малых» храмов главным событиям жизни Христа): «В храме выражалась и изображалась вся история Спасителя, имени коего он посвящается»85.

Воплотить свою идею в камне Витберг намеревался, очень вольно используя типичный для тогдашней эпохи стиль классицизма. В «Записках» рассказывается о том, как он колебался между формами «готическими» и «греческими», остановившись в конце концов на последних; повлиял на него также и облик римского храма Св. Петра. Впрочем, замысел Александра I предполагал постройку еще более грандиозную: «Храм должен быть величествен и колоссален, [должен был] перевесить наконец славу храма Петра в Риме»86. Откуда такой размах замыслов русского царя? Россия в те годы (1813–1815, время заграничных походов русских войск, Венского конгресса и Священного союза) видела себя во главе коалиции европейских государств, сложившейся ради противостояния Наполеону и повсеместному революционному брожению. В объединении Европы Александр усматривал религиозную глубину: для него вопрос стоял отнюдь не об одном политическом союзе. Инициатива великого религиозного синтеза, по мысли Александра (и, по-видимому, вдохновлявших его европейских масонов), была за Россией. Символом духовного единства всех христиан и должен был стать храм Христа Спасителя.

Сам Александр I был для своей эпохи типичнейшей фигурой. Утонченный мистик по душевному складу, он вполне сознательно исповедовал «сердечное» христианство и был близок к масонским кругам. Не обладая сильной политической волей, Александр – наследственный монарх – ощущал себя тем не менее носителем священной идеи, которую следовало осуществить в теократическом государственном строе. Проект храма вселенского христианства, предложенный Витбергом, точно соответствовал позиции Александра. В конце декабря 1815 года в петербургском дворце видного деятеля того времени князя А. Голицына состоялась встреча монарха с молодым архитектором. Она оказалась главным событием в жизни Витберга, и он запомнил ее в мельчайших деталях. Свое волнение царскому избраннику удалось претворить в пламенную речь о проекте храма; вдохновение художника растрогало императора, он прослезился. «Вы отгадали мое желание, удовлетворили моей мысли об этом храме, – сказал Александр. – Вы заставили камни говорить»87. Царь хотел, чтобы храм Христа выражал идею христианства, во-первых, вселенского, а во-вторых, внутреннего, сердечного; Витберг эту идею «угадал», – что, впрочем, нас не должно слишком удивлять, поскольку он принадлежал к тем же самым идеологическим кругам, что и Александр.

Феноменология русского духа

Проект Витберга и поддержка его царем стали зримым свидетельством распространения «внутреннего» христианства в среде русских интеллектуалов в 1810-х годах. Здесь можно было бы выделить два смысловых момента. Во-первых, это было знаком обретения русским человеком своего «я», укорененного в Божестве – в «Я» Богочеловека. Это было связано не с одним влиянием масонских идей: буквально к тому же – к встрече с Христом в собственном сердце – русский человек пришел, следуя и собственно православному пути. Об этом свидетельствуют «открытие» аскетической традиции православия в кругу преподобного Паисия Величковского, личность святого Серафима Саровского, зарождение «старчества», центром которого позднее сделалась Оптина Пустынь. Закреплен этот возврат к глубинам церковности был святителем Феофаном Затворником, суть учения и духовной практики которого выражалось в понятии молитвенного «внутрьпребывания». Достигший в своем развитии определенной ступени самосознания, прикоснувшись к высшему «Я», русский дух пришел к себе самому. Символом или конкретным явлением возвратившегося к себе из рационалистического «инобытия» русского духа сделался витберговский храм Христа. Потому размышления о витберговском проекте как о манифестации русского духа правомерно считать феноменологией последнего.

Во-вторых, витберговский храм оказался символом русского духа, не только осознавшего свою включенность в Христа, но и открывшего для себя собственное вселенское призвание. России всегда словно были тесны границы национальной жизни, и начиная с ХVI века (с идеи «Москвы – Третьего Рима»), в разных обличьях, здесь все вновь и вновь возрождался мессианизм. Как Витберг, так и Александр I вселенскую задачу России видели в общехристианском синтезе – создании универсального христианства, которому надлежало стать духовным фундаментом объединенной Европы. При этом речь шла не о внешнем – искусственном сближении конфессий и народов, но о единстве всех христиан на основе общего глубинно-сердечного почитания Христа. Как мы видим, в ту эпоху мистика делалась в конце концов политикой! Впрочем, как раз это и предполагалось масонской традицией.

Идеология сходного типа возродилась в России в конце ХIХ века в связи с явлением – жизнью и сочинениями Вл. Соловьёва. Путь к Богочеловеку, как полагал Соловьёв, был открыт ему самой Софией Премудростью Божией. И именно София – трансцендентный прообраз Вселенской Церкви – согласно Соловьёву, должна стать примирительницей христианского Запада и Востока. В теократическом проекте Соловьёва единая христианская Европа обязана иметь два центра: религиозный, воплощенный в лице римского папы, и политико-государственный, представленный личностью русского царя («Россия и Вселенская Церковь», 1889 г.). Соловьёв отнюдь не призывал к окатоличиванию России: для него вопрос стоял о принципиально новом способе богопочитания. И разница соловьёвских взглядов с идеологией александровской эпохи в том, что европейский религиозный центр Соловьёв видел в Риме, тогда как Александру I, на волне национального воодушевления, таким центром представлялась Москва.

Судьба витберговского проекта

Проект Витберга весьма уязвим для разного рода критики. Прежде всего следует отметить, что главная для архитектурной формы храма идея Христа присутствует в витберговской концепции (подробно изложенной в «Записках» Витберга) с одной лишь исторической стороны – как троица центральных эпизодов земной жизни Спасителя. Трудно сказать, почему Витберг весьма слабо учел в своем проекте метафизику боговоплощения: нам не известна в деталях тайная христология масонства. Признающие авторитет Священного Писания русские масоны, по-видимому, должны были исповедовать новозаветное учение о Церкви как Теле Христовом. Однако данный экклезиологический момент упущен не только архитектурной символикой храма Витберга, но отсутствует даже и в концептуальном ее обосновании. Здесь, как кажется, сказалась изначально протестантская установка архитектора. Храм, замысленный им, по сути не более чем протестантский молитвенный дом несмотря на всю помпезность его форм. О литургическом собрании верующих Витберг, как представляется, мыслил не как о мистическом Теле Богочеловека, но как о толпе индивидов. Да, Витберг разработал сложную и философски красивую концепцию; но, думается, идея, воплощенная в облике древнерусского храма, более глубокая и точнее соответствует Св. Писанию: ведь однокупольная русская церковь ХII века – это как раз символ Церкви как Тела Христова88. Конечно, вселенско-христианский – сейчас бы сказали «экуменический» храм не мог проектироваться в традициях древнерусской архитектуры. Но вряд ли вычурный храм Витберга вписался бы органично в скромный подмосковный пейзаж… Ныне на этом месте высится здание Московского университета (построено в начале 1950-х годов). И если вглядеться в архитектурный облик советского здания, то не уловит ли в нем внимательный наблюдатель отдаленного сходства с храмом Витберга?..89

Судьба в общем-то замечательного витберговского проекта, равно как и участь самого архитектора оказались печальными: проект остался на бумаге, Витберг был отправлен в ссылку и умер в нищете и безвестности. Общество оказалось не готовым поддержать витберговские идеи; смерть Александра I в 1825 году положила конец эпохе мистических исканий… Внешне события, связанные с постройкой витберговского храма, разворачивались так. 12 октября 1817 года состоялась торжественная закладка здания на Воробьёвых горах. В крестном ходе участвовали император с семьей, высшее духовенство, толпы народа. В окружении леса хоругвей несли великие святыни России – чудотворные иконы Владимирскую и Иверскую; не умолкал колокольный звон всех московских церквей, шла пушечная пальба… На постройку храма Витбергу было отпущено 8 лет, строительные работы возглавил сам архитектор. Утонченный художник и богоискатель не учел типичных российских нравов. Начались воровство с одной стороны и клевета завистников с другой; лишенный практического опыта Витберг стал жертвой интриг. Когда обнаружилась денежная растрата, во всем обвинили Витберга. Кончина Александра I лишила его покровительства. В 1826 году работы остановились, и власти приступили к следствию, которое тянулось много лет. Между тем на архитектора одно за другим сыпались несчастья, умерли любимые жена и отец. В 1835 году расследование завершилось, Витберг был арестован и сослан на север в Вятку. Здесь завязалась его дружба с ссыльным Герценом, благодаря чему до нас дошли «Записки» Витберга и вообще была сохранена память об этом замечательном человеке. Витберг пытался в ссылке продолжать работу над архитектурным проектом, и ему даже удалось построить собор в Вятке. В 1839 году Николай I разрешил Витбергу вернуться в Петербург, где в 1855 году он скончался в отчаянии и крайней бедности… В николаевскую эпоху замыслы Витберга и сама его личность оказались неуместными.

Религиозно-политическая реакция

Время правления Николая I (1825–1855) было реакцией на западнический либерализм александровской эпохи. При Александре I русский дух в своем становлении ушел слишком далеко, отказавшись от национальной ограниченности и подойдя к вселенско-христианскому идеалу: развитие «души» и «тела» России не поспевало за ним. Наступление охранительной реакции внешне было вызвано страхом перед тем, что революционное брожение с Запада перекинется на Россию. Главным проводником религиозной реакции стал архимандрит Фотий (1792–1838) – «изуверный обличитель мистических происков», – по словам Г. Флоровского. Фотий считал мистицизм и масонские учения фундаментом политической революции; все без разбору мистические сочинения рассматривались им как бесовские, антихристовы. Уже в конце правления Александра Фотий приобрел влияние в высших кругах. Действуя совместно с адмиралом А. Шишковым, назначенным в 1824 году министром народного просвещения, ярым противником использования в Церкви русского языка, Фотий добился того, что русский перевод Библии, осуществленный Библейским обществом, был публично сожжен. В начале царствования Николая последовал и запрет Библейского общества, отождествляемого реакционерами со штабом революции.

Реакция, начавшаяся при Александре, резко обострилась в 1825 году после выступления декабристов, требовавших конституционного ограничения абсолютной монархии. Достаточно примитивный в духовном отношении, Николай I взял курс на «опрощение» русской души, которой ныне надлежало избегать каких бы то ни было чужеродных влияний и следовать канонам самобытно-русского строя жизни. Европейские революции 1830-х гг. еще сильнее встревожили Николая. Именно в 1830–1840-е годы охранительные тенденции в его политике приобрели идеологически отчетливые очертания. Идеология эта была разработана графом С. Уваровым и компактно выражалась в уваровском тезисе: «Истинно русские охранительные начала православия, самодержавия и народности составляют последний якорь нашего спасения [от революционного мятежа. – Н.Б.] и вернейший залог силы и величия нашего отечества»90. Конечно, натиск казенщины и примитивизма в николаевскую эпоху не имел столь тотального характера, каким обладало аналогичное давление сверху на русскую душу в советское время. Однако охранительная идеология сильно повлияла на общий стиль эпохи и, что нам сейчас важно, отразилась в стиле архитектуры – самом монументальном из искусств.

Символ русской истории

Хотя второй храм Христа Спасителя строился с 1838 по 1883 год и за период постройки на российском троне сменилось несколько императоров91, разработка его проекта пришлась на николаевское время и не могла избежать его идейного влияния. Порожденный мистическими исканиями александровской эпохи проект Витберга не был созвучен изменившемуся духу времени, и в 1829 году Николай I объявил новый конкурс проектов. Практически вне конкуренции оказалась версия придворного архитектора Константина Тона (1794–1883), работавшего в т. наз. «новорусском» стиле, который сам Тон называл «византийским, сроднившимся с давних времен с элементами нашей народности». Тону принадлежали проекты ряда зданий в московском Кремле, множества официальных строений в обеих столицах России (в частности, парных вокзальных комплексов), а также церквей. Тон не был кабинетным архитектором, культивировавшим на бумаге национальное начало: разработанные им образцы изб, жилых домов, храмов и т.д. директивно внедрялись в тогдашнее строительство. На языке архитектуры Тон пропагандировал господствующую идеологию «православия, самодержавия и народности».

Николай I ориентировался в своем правлении на культурный стиль допетровской Руси, свободной, по его мнению, от западных влияний. Хранительницей национальных традиций, в глазах русского человека, всегда была Москва, тогда как дух Запада веял в Петербурге. В 1830-е годы в северной столице шло строительство Исаакиевского собора по проекту французского архитектора А.Р. Монферрана; собор этот был символом европеизированной России – Росcии Петра I92, прорубившего, по слову Пушкина, «окно в Европу». И вот, московский храм Христа Спасителя – столь же гигантский, как и Исаакиевский собор – был призван сыграть роль его антипода: в основе тоновской концепции храма Христа было представление о российской истории, имеющей истоки в Византии и древней Руси. Храм Тона был задуман как национальный храм-памятник; мы помним, что данный – земной аспект в храме Витберга играл незначительную роль. Храм Витберга был зримым явлением русского духа, осознавшего свою бытийственную связь с Богочеловеком в недрах человеческого «я»; в формах храма Тона дух символически идентифицировал себя в своем национально-историческом и при этом соборном качестве.

…Даже сейчас, в многоэтажной Москве, восстановленный храм Христа (храм был воссоздан в версии Тона) доминирует своей громадой над московским центром. Пятиглавый гигант вмещает в себя 10 тысяч человек и фактически является площадью, крытой церковным сводом. Красив ли тоновский собор? Отвечая на этот вопрос, уместно вспомнить поговорку: «О вкусах не спорят». Вот две оценки, принадлежащие одному и тому же историческому моменту. «Чудный храм Спасителя, родная красота, словно солнышком обогревающая и благословляющая сердце России – Москву»: это слова из путеводителя по храму (1918 г.). «Как бы огромный самовар, вокруг которого благодушно собралась патриархальная Москва» – так о храме Христа пишет философ Е. Трубецкой в статье «Два мира в древнерусской иконописи» (1916 г.). При любом отношении к эстетике храма необходимо сознавать, что обращение Тона к древнерусским архитектурным формам имело искусственный, чисто рациональный – конъюнктурный характер, и потому в облике собора не чувствуешь духовного взлета, который запечатлен в древних церковных постройках. Храм Христа – это образец имперского академизма, но никак не плод органического творчества.

И вот еще одно важное замечание по поводу стиля тоновского храма. Как ни в одном другом монументальном церковном здании Москвы, в храме Христа ощущается присутствие азиатского начала: быть может, Тон вполне сознательно ввел его в свой проект – как антитезис подчеркнутому европеизму Исаакия. Отнюдь не кремлёвские соборы – «с их итальянскою и русскою душой» (О. Мандельштам)93 а как раз храм Христа Спасителя имел в виду С. Есенин, когда в 1922 году писал о Москве:

«Я люблю этот город вязевый,Пусть обрюзг он и пусть одрях.Золотая дремотная Азия Опочила на куполах…»94

Не был ли сугубо проницателен Герцен, когда назвал стиль храма Тона «индо-византийским»?95 И не присутствовал ли в творческой памяти придворного архитектора, разрабатывающего проект храма-усыпальницы, величественный образ знаменитой усыпальницы Востока – Тадж-Махала? «Азия», «опочившая» на золотых куполах храма Христа, это не только Византия-Турция, но также еще Индия и Персия.

Имперская идея

Храм Витберга, мы помним, символически выражает идею микрокосма – человека как храма Божества. Храм же Тона заключает в себе смысл макрокосмический: храмовое пространство это образ Вселенной. И здесь сходство московского собора с храмом Св. Софии в Константинополе, чей купол символизирует небесный свод.

Однако «Вселенная», заключенная под сводом храма Христа Спасителя, организована весьма специфически. В нее, в качестве важнейшего смыслообразующего элемента, входит Российская империя. При этом история государства Российского включена в священную историю – в план Промысла, начинающийся с сотворения мира. В основание храма Тоном был помещен равноконечный крест, расположенный в направлении четырех сторон света; подкупольное пространство при этом символизирует крестообразное мироздание. В куполе изображен облеченный в ризу из света Бог Творец, благословляющий Свое создание. Идею росписи храма задал сам Николай I: по его словам, живописные изображения должны напоминать о «милостях Господних, ниспосланных по молитвам праведников на Русское Царство в течение десяти веков».

Росписи размещались по стенам храма в соответствии, можно сказать, с «хронотопом» («временем-пространством», термин А. Эйнштейна) истории России: сюжет воспроизводился не где попало, а в созвучии с географической символикой – с организацией храмового пространства. Так, в восточном и южном крыльях храма находились изображения святых, живших на востоке и юге с I по Х век (т.е. до принятия Русью христианства). В частности, в глаза бросались огромные фрески по сюжетам четырех Вселенских соборов, а также росписи с эпизодами жития св. Николая Чудотворца, которому Тон посвятил южный придел храма (главный – восточный алтарь был освящен в честь Христова Рождества). Сюжеты из византийской истории указывали на преемственную связь России со «вторым Римом». Также они прозрачно намекали на многовековую имперскую мечту – на российские претензии обладать Царьградом–Константинополем. В контексте символики храмовых росписей, Византия выступала уже в качестве южнорусской провинции.

Фрески на стенах северного придела в честь князя Александра Невского изображали подвиги этого святого, чья деятельность – в частности, военные победы – была связана именно с русским севером. Живопись западного крыла воспроизводила деяния русских святых, направленные на укрепление на Руси православия… Помимо того в храме находились многочисленные изображения православных святых (а также горельефы икон Богоматери), в дни памяти которых происходили победоносные сражения войны 1812 года. Святой (или Богоматерь) при этом понимались в качестве небесных помощников русского воинства; верили, что победа над Наполеоном была одержана благодаря невидимой поддержке Небесной Церкви. Войне 1812 года тем самым придавался характер священной войны; вообще, в историософской концепции, стоящей за эстетикой храма Тона, российская история включала в себя некое сакральное измерение. Многозначное (а точнее, загадочное) понятие «Святой Руси» связывалось именно с Российской империей. Сакральность имперского государства дополнительно подчеркивалась посвящением престолов храма святым Николаю и Александру: как раз эти имена носили русские цари, при которых храм проектировался и строился.

За проектами Витберга и Тона просматриваются весьма различные версии «русской идеи», стоят разные ценностные системы. Для Витберга главной ценностью является личность человека как «образа» и «подобия» Бога; Тон подчинил эстетику храма Христа идее сакральности российской истории и российской империи. Человек в концепции Витберга – созерцатель, мистик, ищущий единения с Христом в глубинах своего «я»; у Тона даже святой, служа Богу, через это осуществляет служение государству. Проект Витберга эзотеричен и элитарен; храм Тона подчеркнуто «народен», его образность лишена глубинного измерения, общедоступна и общепонятна. В проекте Витберга русский дух осуществил дерзновенный прорыв в будущее, предвосхитил какое-то, по-видимому, весьма отдаленное состояние человечества96; проект же Тона – это русский дух в его исторической наличности, архитектурно выраженная государственная идея России середины ХIХ века. Вершин тогдашней духовности Тону в его проекте достигнуть не удалось. Имперский и при этом чисто национальный характер стиля Тона – вот что, по-видимому, оказалось созвучным и современным российским властям, побудив их к восстановлению храма Христа. После отказа от коммунистических идеалов русский дух, в своем стремлении к самоидентификации, вновь опознаёт себя в пышной полуазиатской тоновской эстетике.