У светлохвойного леса

– Ой, спасибо вам, барин! Если бы не вы, я уж на том свете была, – проговорила все еще лежавшая на траве Дуняшка, мало-помалу приходя в себя после шока.

– Ерунда, тоже мне, подвиг совершил, – ответил Николай, вставая и помогая подняться Дуняше. Он также поднял ведра, коромысло и помог ей набрать заново воду из колодца. А затем сам же и отнес их в избу.

– Ну здравствуй, здравствуй, негодник. – Подошел наконец Николай к жеребцу и нежно погладил его по морде.

– Экий шустряк, – сказал Игнат, весело качая головой. – И куды его теперича?

– Да в сарай, в сарай его, там местечко у нас имеется, за стойло сойдет, – ответила Фекла, и они с Николаем и Игнатом повели зверя в его новые «хоромы».

Вскоре об этой волнительной ситуации все позабыли, и вновь каждый принялся заниматься своими хлопотами.

К девяти часам утра все начали собираться у кладбища, куда уже были перенесены мертвые тела людей и купеческий пёс. Тело же Прасковьи Алексеевны Федор привез на своей телеге, куда запряг теперь уже своего молодого жеребца. Всю дорогу Огонь подпрыгивал, елозил и все норовил пуститься бежать. Одним словом, вел себя как угорелая скотина, на которую от минуты до минуты нужно было повышать голос, одергивая поводья.

Гробы же для усопших Шелкову пожертвовал их друг семьи, с которым Николай особо не общался и не взаимодействовал, однако с Геннадием Потаповичем сей милосердный человек был в дружеских, доверительных отношениях. Как-то в отрочестве Николай повстречался с ним, когда тот приезжал в гости в их поместье. Отец принимал тогда дорогого друга очень ласково и приветливо, однако с Николаем гостю пообщаться так и не довелось. А после Шелков уехал в Петербургскую академию и, в принципе, позабыл об отцовском друге. По возвращению домой Шелков более не встречал его. Только лишь Геннадий Потапович сам ездил иногда к так называемому другу своему, впрочем Николая все это не касалось, да и сам он никогда не интересовался этим человеком. Имя его Михаил Акимович Плетнев. Он тоже был знатным купцом, коего уважали в светском обществе. Жил он в том же селе, где и отец Иоанн, и как только вчера узнал о случившемся горе, велел тут же заказать должное количество гробов из города, который от села его находился в пятидесяти минутах. Знал Шелков по рассказам отца еще, что, этот Михаил Акимович однажды был, кажется, спасен Геннадием Потаповичем, или же папенька просто как-то существенно помог ему, и после этого завязались у них взаимные дружеские отношения. Однако от отца Николай никогда не слышал дурного слова об этом человеке. Всегда он как-то тепло выражался о Михаиле Акимовиче, но все же особо разговоров о нем и не велось. И вот теперь, когда Николай опустился до полной нищеты после случившегося, гробы для усопших пожертвовал ему человек, с которым купеческий сын и толком знаком не был. А так как приличное состояние и приятная дружба с отцом позволяли скупить ему отнюдь не дешевенькие гробики, он купил достаточно дорогие красные гробы с бархатом не только для Шелковых, но даже и для рабочих. Что весьма удивило всех.

Чуть ранее девяти часов Плетнев вместе с духовником прибыли к соседней деревушке у светлохвойного леса, привезя с собою и гробы. Бывшие рабочие Шелковых тут же принялись укладывать тела в них.

Как только Николай увидел, как кладут тела родителей туда, показалось ему, что раскрасневшиеся глаза его в то мгновение разобьются от всей боли, которую испытывал он в это жестокое для него время. Шелков, окаменев, стоял в стороне, наблюдая и пуская все обильнее слезы из глаз. Сил ему хватило только на то, чтобы подойти к священнику и попросить благословение. Отец Иоанн, положив свою мягкую руку на сиротскую голову Шелкова, по-родительски пытался утешить его, говоря, что все у молодого купца будет обязательно хорошо и что, раз уж так случилось, он должен быть благодарен Богу хотя бы за то, что выжил, что жизнь у него впереди еще и несомненно должна она быть счастливой и светлой, и что, как бы сейчас тяжко и горестно ни было ему, он должен найти в себе силы, чтобы жить.

Дуняша, которую Фекла таки заставила перед похоронами съесть лепешку и выпить чашку молока, ведь бедная девка была настолько физически и душевно изнурена, что был большой риск ей потерять сознание, стояла тогда около Николая и, не в силах вымолвить ни слова, плакала, глядя, как мать ее кладут в красный бархатный гроб. Также найдя в себе силы, она попросила у отца Иоанна благословение и также получила от него утешительные слова.

Ели, что покойно почивали у кладбища, беззвучно дремали на ветру, как бы обещая, что позаботятся о мире и покое мертвых тел. Ветерок был нежен и ласков в тот день.

Во время панихиды Николай старался быть смиренным и внимательным. Как мог пытался не обращать внимания на отвлекающие его эмоции, которые, казалось, в таком огромном количестве он еще не испытывал никогда. Всеми силами души своей он пытался средоточиться на молитве, углубиться в смысл священных слов, которые из века в век использовали отцы для общения с Царем Небесным для умоления Его о даровании милости усопшим. Почти все из них Николай знал наизусть. Шелков очень старался смирить боль и отчаяние свое тем, что все это воля Божья, что не бывает у Него ничего понапрасну. Но все же в разуме его проплывала отличительная от других его раздумий мысль: «Господи, ну за что же?». Тропари, что так проникновенно читались отцом Иоанном, не могли не трогать сердце Шелкова, и он со слезами все усерднее шептал молитву и много-много крестился. Но как бы ни пытался он уйти от еще более разрушающей его вопросительной мысли, она все равно, каким-то образом заползая в сознание его, шипела одним и тем же вопросом: «За что?» И как бы он ни пытался, уже смирившись с тем, что не понимает здесь путь Господень, просто не брать во внимание эту мысль хотя бы в то время, она все равно продолжала терзать душу его, уже начиная выводить из себя. А когда он стал невольным свидетелем того, как на гробы новопреставленных отца и матери его бросают оранжево-коричневую землю, настолько невыносимо сделалось ему, что в голову его пришло мгновенное желание убежать, скрыться, закричать и избить себя. Должно быть, если бы не приобретенное во время службы чувство хоть малой благодати и уважения ко всем пришедшим людям, он именно так и поступил бы. Однако крохотное на тот момент чувство присутствия рядом Бога и совесть не позволили ему этого сделать.

Хоронили Шелковых и рабочих те же крестьяне, что работали у них. Они бережно, насколько это было возможно, опускали один за другим гробы в ямы, укрывая их рассыпчатым одеялом земли.

Теперь Шелков мог спокойно ехать в Петербург к дядюшке, так как более здесь у него никого уже не осталось, а долг – похоронить достойно родителей – при совместной помощи всех этих золото-сердечных людей он выполнил.

Евграфа похоронил он под стройной красивой березкой, поставив на могилку отполированную дощечку с надписью: «Евграф. Горячо любимый пес семьи Шелковых».

После панихиды все пошли в дом к Игнату, чтобы совершить трапезу и помянуть то, какими новопреставленные были людьми.

Поминки продолжались достаточно длительно в тот день. Все пили, трапезничали, некоторые из крестьянских баб даже напели несколько поминальных стихов, остальные беседовали. Хотя Николаю с большинством из крестьян вообще никогда ранее не доводилось вести беседы, теперь же словно между ним и этими людьми раскололась стеклянная стена, которую он не то, чтобы сам ставил между ними и собой, но которая сама некогда образовалась, а он просто не хотел замечать ее. Казалось ему, что он даже и не виделся с этим чуждым ему деревенским людом, от которого он всегда находился в ином, своем мире. Не то чтобы Шелков стыдился перекинуться добрым словом с каким-нибудь крестьянским мужиком или поздороваться с крестьянской бабой, ему, по всей видимости, просто не до них было, как частенько и не до природы, не до полезных дел, не до всего того, к чему он питал ярое желание, но к чему все никак не мог приблизиться. Тем не менее, как только тот или иной «маленький человек» подходил к нему, чтобы попытаться разделить с ним боль его, посочувствовать, пожалеть и поддержать, Николай ласково отвечал ему или тактильной взаимностью, или добрым словом, чаще всего и тем и другим. Поначалу людей низшего сословия несколько удивляло такая открытость купца, и некоторые из них даже несколько робели подойти и поговорить открыто, однако вскоре весь этот процесс превратился в закономерность, и крестьяне уже и могли обнять его несколько смелее. Один из деревенских, казалось, так сильно напился, что когда все-таки тело его позволило доползти ему до Шелкова, он пьяно проговорил: «Сыночек мой, бедненький мой…» – и тут же, не в силах больше стоять на ногах, повалился на Николая. Игнат, глядя на сию картину, хихикнул, но все же насторожился, как и все присутствующие. Шелков вмиг поймал мужичка и какие-то секунды еще стоял с ним, прижав его к себе. Все смотрели на них не отрывая глаз. По всей видимости, эта ситуация особо показалась любопытной Михаилу Акимовичу, он изумленно вытаращил свои глаза на то, как купец держит пьяного рабочего, с интересом ожидая, что же будет далее.

«Спасибо, батька,» – прошептал Николай мужичонке в сохлое правое ухо, хотя мало было вероятности, что тот слышал слова его. Тем не менее, все это было в какой-то степени даже умилительно.

Однако все же многие из находящихся в доме крестьян замерли в некоем страхе от увиденного. Возможно, некоторым, и было несколько приятно от того, что сам барин теперь с ними столь породнился, но все же такие чересчур быстротечные перемены не могли полностью стереть сословную грань. Деревенские, разумеется, чувствовали какое-то послабление в отношениях между ними и барином, однако не до такой же меры, чтобы в алкогольном беспамятстве бросаться на руки барину да еще и величать его «сынком», будто бы он дворовый мальчишка. Да и сам Николай не ожидал такого поворота событий, несмотря на то, что в крестьянскую жизнь погрузился в последние дни достаточно глубоко.

– Отнесите его в избу. Пусть проспится хорошенько, – проговорил без единой нотки злобы и раздражения Шелков, обращаясь к крестьянам. Игнат ухмыльнулся и, улыбаясь, закачал головой. В глазах его читалось: «Вот же дурень. Как напился! Да еще и к барину полез! Болван. Ну и умора!»

Мужики тотчас зашевелились и увели пьянчужку, кланяясь и на ходу пытаясь оправдать поведение этого тощенького, наполовину высохшего человечка тем, что он очень сильно проникся горем Николая, что таким образом оскорбить барина у него и в мыслях не было. На что Шелков заявил, что не считает себя оскорбленным, а крестьянина отвести он велит, потому как более горячительных напитков он не потянет, как и осознанную беседу. А спать человеку все лучше дома на кровати своей, чем на столе или под столом в чужой хате. Мужики в несколько секунд смогли вынести его.

После сего случая поминки продолжались еще несколько часов. Оставшееся время Николай беседовал по большей части с отцом Иоанном. Никаких уж, оригинальнее той ситуации, случаев не совершалось. Крестьяне и сами вскоре даже как-то притихли. Видимо, все старались каким-то образом следить теперь друг за другом и за собой. Завершились поминки молитвой отца Иоанна, к которой присоединились и все скорбящие.

Наутро Шелков с Дуняшей и крестьянскими мужиками начали собираться в путь. Вещи свои Николай распределил по телегам, в которые были запряжены его лошаденки, большинство из коих он также рассчитывал продать. Помимо тех вещей, которыми собирался Николай торговать в попутном городишке, Фекла нагрузила ему чуть ли не половину телеги ягодами, яблоками, мешочком крупы, наливкой. Ему, разумеется, приятно было столь милое бабье беспокойство, да и провизия в дороге всегда пригодилась бы, однако она создавала немалый груз и прочие неуместные хлопоты. Шелков долго отказывался от этих даров, понимая и то, что семейство Феклы не зажиточно, и любая горсть крупы или любое яблоко не будут лишними. Он еще долго пытался уговорить ее забрать все это или хотя бы половину принесенного. Однако Фекла наотрез отказывалась принимать мешочки с едою назад, утверждая, что на те деньги, что даровал им Николай, они еще здорово смогут разгуляться и обделенными уж точно не останутся. В конечном итоге Николаю ничего не осталось, кроме как просто смириться с ее решением и взгромоздить всю провизию к себе на телегу, где уже и так находилось порядочное количество вещей и где еще должна была поместиться Дуняша.

Проводить Николая и Дуняшку вышла почти вся деревня. Мужики пожимали руки барину, бабы плакали, крестьянские ребятишки бегали вокруг телег и дразнили лошадей.

– Ну, прощайте, родненький! Не поминайте лихом, если что не так! – только и смог громко сказать всем Николай и тут же сел на свое кучерское место на телеге и аккуратно повел лошадь. Крестьяне еще какое-то время кричали ему, чтобы и он их злым словом не поминал, чтобы приезжал в гости, чтобы деревушку родную свою не позабыл. Но Николай старался особо не вслушиваться, так как стоило ему только проникнуться и осознать ситуацию, сердце его вновь начинала щемить жгучая боль, подобная разрезанию ножом пальца, что непременно вновь вызывало бурю эмоций, если бы он не пытался настроить себя на равнодушие и отрешенность от происходящего.

Дуняша тихо сидела подле него, ее, как всегда, было не видно, не слышно, вид девицы был весьма испуганный и печальный. Вчера вечером, после мытья, Фекла напарила ее в горячей бане и надарила несколько своих платьев, которые были однако не в скудном состоянии. Теперь кухаркина дочь выглядела еще краше.

– Ты чего притихла, Дунь? И не говоришь ничего даже. Задумалась о чем-то или подремать изволила? – спросил ее Шелков, продолжая бережно управлять скотиной, везущей нелегкий груз. Лошадь его тащила тяжелую телегу медленно и осторожно. Понимая, что груз действительно достаточно велик, Шелков решил не подгонять скотину.

Другие же мужики так же неспешно вели купеческих лошадей вслед за барином. Погода стояла несколько мрачная, ко второй половине дня вполне мог предстать во всей красе дождь.

– Разве положено мне быть веселой и разговорчивой?! – раздраженно ответила ему Дуняша, от чего Шелков даже повернул голову в ее сторону, округлив свои глаза цвета утреннего кофе. Он не сразу поверил в то, что это она ответила так ему. Столь гневным и не свойственным ни ее природе, ни положению тоном.

Девица сидела, обхватив свои худенькие кукольные ножки не менее худенькими и кукольными ручками, опустив прелестные глазки, как дитя, которого кто-то посмел обидеть. Черные атласные ленты, умело вплетенные в русые косы, печально лежали на ее хрупких плечиках и будто бы грустили вместе с нею.

Шелков до сих пор не мог поверить в то, что эта его тихая и смирненькая Дуняшка, голосок которой нежнее весеннего ветерка, сейчас огрызнулась ему суть затравленная собака. Ранее, она никогда и не за что не позволила бы себе подобное вытворить. Ему понадобилось еще определенное количество времени, чтобы в полной мере осознать, что эта же самая забитая кухаркина дочь сейчас спрыгнула с телеги и помчалась куда-то в лесную чащу между елями и березами, все дальше и дальше от взора Шелкова. Николай тут же остановил свою телегу, вслед за ним и крестьяне начали сдерживать лошадей. Мужики стали переглядываться.

– Ну что у вас там, барин?! Куда это она?! – крикнул Шелкову ничего не понимающий Игнат, который, по всей видимости, хотел уже поскорее расквитаться с этим делом, несмотря на то, что сам вызвался сопровождать барина.

– Сейчас… Сейчас я разберусь со всем, ждите! – нехотя ответил Николай и, спрыгнув с телеги, побежал за Дуняшей.

Она укрылась под стройными молодыми березками, далее бежать не стала, облокотившись об одну из них, девица горько начала рыдала. Ей, вероятно, необходимо было выпустить из себя так долго таившиеся в душе эмоции.

Шелков вмиг настиг ее и постарался проанализировать и оценить ситуацию. Если бы не тот озлобленный ответ Дуняши, что ранее вылила она на Николая, барин тут же подлетел бы к ней и начал бы прижимать к себе и пытаться успокоить. Однако после сего неожиданного поворота он будто был даже несколько сдержан по отношению к девице, впервые он задумался о том, знает ли Дуняшу на самом деле. А посему с объятиями решил повременить.

– Будет тебе, Дуня, будет. Что это ты вздумала-то, а? – в своем вопросе Шелков пытался казаться как можно серьезнее, однако сердце у него по-прежнему разрывалось от сей картины.

– Как это: «Будет тебе»?! – сквозь рыдания проговорила Дуняша, и закрыла свое красное личико руками. – Разве это вас везут на потеху к новому хозяину?!

Она подняла на Шелкова алеющие девичьи глаза, в которых не было ни капли страха, только лишь мелькала нарастающая злость и требовательное ожидание для спокойствия ее нужных слов.

Ошарашенный тем, что крестьянка уже во второй раз позволяет себе подобные выплески ярости с ним, Николай вначале немного помолчал.

– Ну не волнуйся ты так, Авдотья, будь благоразумной, – спокойно, но в то же время серьезно проговорил он. – Евгений Маркович – человек добрейшей души, порядочный. Не понимаю к чем ты устроила эту бестолковую сцену. Были мы с отцом много раз у него в гостях. Люди его вполне себе не обижены, накормлены, согреты. А ты еще и в кухне работать будешь. А уж то, как ты стряпаешь… Точно похвалой не обделит тебя Евгений Маркович.

– А вон жена-то хоть есть у этого вашего Евгения Марковича? – промычала вопрос Дуняшка, опасаясь, что новый хозяин будет при любой возможности приставать к ней. А мысль о том, что он может быть женат мало-помалу взращивала в душе ее росточек успокоения. Будь он женат, она могла бы постараться полюбиться хозяйке и доверительно к ней приблизиться, создавая себе как бы некое покровительство, защиту.

– Почему тебя это так интересует? – Шелков понимал, что задает очевидный вопрос, однако не мог демонстрировать даже и грязной мысли об этом человеке, поскольку действительно хорошо знал его и был уверен в нем, так же как и в том, что на кисти у него пять пальцев.

– Ох, не притворяйтесь, барин! – Махнула маленькой ручкой Дуняша и пуще залилась слезами. – Если ни вы, ни Геннадий Потапович не позволяли себе предаваться сами понимаете какому греху, то уж, кроме вас, найдется много поганых людей на белом свете, которые, кажется, только этим и живут.

Вскоре она начала потихоньку униматься. Должно быть, ей стало стыдно за свой душевный порыв. Немного еще всхлипывая, она вытерла лицо рукавом платья, что подарила ей Фекла, так как в своем платье Дуняше уже было стыдно даже выйти на улицу.

– Я ручаюсь, я клянусь тебе, Дуняша, что никакой подобный срам не коснется тебя! – заявил Николай и теперь уже осторожно, словно боясь напугать, приблизился к ней. – Если будет так спокойнее, я дам тебе адрес моего дядюшки, где пока буду находиться. Пиши, рассказывай все: и как ты поживаешь, и что творится, и как Евгений Маркович. Обо всем пиши. – Николай старался как можно более успокаивающе смотреть на Дуню, теперь уже смягчив тон. – Не бойся. Это милосердный, обходительный, в конце концов, набожный человек. Никакой беды не случится с тобой.

Дуняша, возможно уже от безысходности, поверила ему, по лицу ее видно было, что она все больше успокаивается.

Какая-то нежность и трепетность пронзила сердце Шелкова по отношению к этой беззащитной, но такой смелой девушке. Если бы он мог, то непременно увез бы ее с собою, но дядя его и так проживал в небогатой квартире, а комната для прислуги его была ничтожно мала, да и второй услужливый нахлебник явно был бы там излишним. Все это четко держал в своей голове Шелков и как бы не желала душа его-не мог пойти даже супротив сих мыслей. Однако, только сейчас Николай обратил внимание на то, какие прекрасные у Дуняши глаза, какие красивые темно-русые прямые локоны, какой прелестный носик. Да и вся она показалась ему в те секунды такой милейшей и одинокой, что так захотелось защитить ее от всех, приласкать, еще более утешить.

Она смотрела на него с какой-то слабой надеждой и доверием. В какое-то мгновение Шелков уловил секундную улыбку на крохотных розовых губах. И не в силах преодолеть этого странного чувства, которое граничило между отношением к ней, как к сестренке и как к милой девушке, Шелков приблизился к ней и, понимая, что она вовсе не против нарушения своего личного пространство, прижал ее к себе нежно, впиваясь в губы поцелуем. Сиреневый платочек упал с ее плеч. Но это лишь подчеркнуло их великолепную изящность и хрупкость. Девица немного вздрогнула, но отталкивать Николая не стала. Напротив, Дуняша сама прижалась к нему и, слегка дрожа, ответила на поцелуй. Казалось, в тот момент они стали настолько близки друг другу, что были подобны двум молодым деревьям, тесно сплетенным своими корнями. Прижимаясь и не разрывая поцелуй, они словно лечили таким образом самих себя и друг друга. Ни Николаю, ни Дуне совсем не хотелось завершать этот момент первого поцелуя. Шелков ласково обнимал ее и успокаивая поглаживал по спине. Она же просто сильно прижималась к нему, как будто бы телом прося, чтобы он никому не давал ее в обиду, не отпускал. Однако вскоре Николай все же вынужден был прервать сей романтический момент.

У Дуняши вновь сделалось алым и уже смущенным лицо. Она подняла глаза на Николая. Он понимал, что так много времени терять уже было нельзя, и несмотря на то, что Дуню оставлять ему крайне не хотелось, выхода иного тогда он не представлял, а к Евгению Марковичу нужно было успеть до вечера.

– Идем, Дунь, – нежно проговорил Шелков и, удовлетворившись кивком Дуняши, отправился с нею к телеге. Назад они вернулись очень и очень быстро, не перекинувшись по пути ни словечком.

– Где же ж вы были-то!? Мы тут стоим, ожидаем вас, а вас все нет и нет! – воскликнул недоуменный Игнат. Другие мужики тоже были не особо довольны неожиданным поворотом: все норовили поскорее отвезти барина и воротиться в деревню, к своим делам. Однако каждый молчал, большинство только тяжело вздыхали.

– Поедемте-поедемте, братцы, – быстро проговорил Николай и, помогая Дуняше влезть на телегу, забрался сам и тут же крикнув: «Но! Пошла!» – поехал. За ним, переглядываясь и шушукаясь, последовали другие.

Глава вторая

Погода в то время была все еще, на удивление, достаточно приветлива. По дороге то и дело встречались камни и выбоины, а потому телегам раз за разом приходилось подпрыгивать, переезжая через них. Для некоторых товаров: стеклянной посуды, глиняных кувшинов и тому подобных вещей, требующих бережного обращения, – была совсем не желательна такая ухабистая дорога. Это приводило к еще большему раздражению мужиков, ведь теперь вместо того, чтобы покойно дремать, им приходилось пристально контролировать, не выскочили или не повредились ли те или иные товары из телеги во время тряски.

Городишко, куда Шелков рассчитывал добраться к вечеру, чтобы заночевать, находился еще в верстах осьмидесяти от них. Но по пути еще нужно было завезти Дуняшу к Шаронскому. К слову, Николаю уже и самому совсем не хотелось оставлять ее чужим для нее людям, однако другого выхода он тогда не видел.

Девица теперь несколько поутихла и пару раз даже посмеялась шуткам Игната. По всей видимости, настроение ее малость улучшилось и она немного повеселела. С Шелковым же она заговаривать, после того необычайного случая не решалась. То ли стыдилась, то ли позволила девичьей гордости своей взять верх. Ведь, как показывает жизнь, любая скромная девка, внушив себе, что сама она дала некое разрешение на покушение ее скромности, после становится еще более сдержаннее. А уж тихоня Дуняша и вовсе в итоге рассердилась даже, что не оттолкнула, не закричала, не хлестнула хорошенько барина за то, что он позволил себе такую вольность, и что она так легко поддержала его в этом. Поэтому Дуня решила, что даже и смотреть в сторону Николая не станет, пока он первым не обратит на нее своего внимания. В душе ей все же до мурашек хотелось, чтобы он наконец обернулся или заговорил с ней. Но вот уж минут таки тридцать, может чуть более – Дуне было трудно в точности сообразить – никаких попыток оказания внимания Шелков не предпринимал. Она же смирно сидела, иногда достаточно звучно напевая что-то себе под нос. Порой она замолкала, надеясь, что Шелков, попривыкнув к ее пению, наконец, обратится к ней, хотя бы для того, чтобы узнать, почему она замолчала. Но он ничего у нее так и не спрашивал, и даже начало казаться ей, что относился равнодушно к тому, напевает ли она там что-то или же молчит.

Николай, в свою очередь, был в полной мере сосредоточен на дороге. Сильно переживая за целостность и сохранность товара, он вынужден был частенько натягивать поводья, чтобы лошадь шла медленнее. Шелков старался вести свою скотину так, чтобы телега объезжала большие камни. Иногда он улавливал едва слышное пение Дуняшки, однако тут же вновь переносил свое внимание на путь. Наконец спустя еще минут пятнадцать-двадцать, он все же спокойно спросил Дуняшу: