Истории приграничья

Во время суматошной скачки по лесу – сначала в погоне за сотником, а после, уходя от кочевников, – Дерел перестал понимать, в каком направлении находится Эмайн. Поэтому он просто шёл, надеясь выйти на поляну или опушку леса, откуда мог разглядеть звёзды.

Доро́гой пограничник размышлял об увиденном. На поляне он не заметил ни женщин, ни детей, следовательно, это не могло быть стоянкой племени. А множество мужчин, собравшихся вместе, означало только одно – набег.

Ук-Мак задумался, на что могли нацелиться варвары. Ответ пришёл незамедлительно – Дубровница.

Небольшая деревенька, расположенная совсем рядом с границей, выросла из хутора, заложенного бывшим ратником Мерном, по прозвищу Отшельник. Место он выбрал поистине чудесное: прямо на хуторе били чистейшие ключи, вокруг простирался лес, богатый зверьём, грибами и ягодами. Поначалу Отшельник не хотел, чтобы поблизости от него селились люди. Но после нападения кочевников, от которых спасся чудом, понял, что с соседями жить безопаснее.

Когда появилось селение, Мерн стал старостой. Характер у него был скверный, но порядок в Дубровнице старый солдат умел поддерживать. Когда же Отшельника на охоте задрал медведь, и старостой сделался Крейн, правила, установленные Мерном, начали нарушать. Среди прочего дома стали ставить теснее, а иные и вовсе построили вплотную к тыну, за что, в конце концов, и поплатились. В селении загорелась изба, огонь переметнулся на другую – так и добрался до ограды. Именно для того, чтобы починить защитную стену и отстроить дома, мужики и валили лес под охраной пограничников. И если лазутчики варваров вызнали, что в деревню можно войти, как вшатёр степняка – быть беде. А узнать могли: возле границы постоянно шныряли разведчики разных племён, и зарево пожара далеко было видать.

Дерел, погруженный в невесёлые мысли, хмурился. Требовалось поскорее предупредить командира заставы – она к Дубровнице ближе всего. Мужики в деревне, конечно, бедовые – другие в приграничье не живут, – и наверняка дозор выставили в бреши. Но без солдат стольких кочевников не удержат…

Неосознанно рыцарь ускорил шаги.

Услыхав шорох где-то слева, Ук-Мак замер, вглядываясь в темноту и зажимая морду лошади. Спустя некоторое время, убедившись, что им ничего не грозит, вынул флягу. Обнаружив, что воды осталось немного, решил сперва напоить Фло-Даурга.

Нащупав голову сотника, Дерел почуял неладное. Поспешно приблизив ухо к лицу Фло-Даурга, он не смог расслышать дыхания. Уже приняв неизбежное, снял перчатку и прикоснулся к шее: сердце дворянина не билось, а кожа стала гораздо прохладнее, чем следовало.

– Дурак ты, Фло-Даург, – с сожалением пробормотал Ук-Мак. – Но коли успеем донести о кочевниках и спасём деревню, значит, это боги тебя направляли и гибель твоя не зазря.

Рыцарь напился, слушая звуки ночного леса. Запихнув флягу обратно в седельную сумку, провёл ладонью вдоль морды лошади, нашарил повод и вновь двинулся через мрак.

К опушке Ук-Мак вышел примерно в полночь. Впереди, пробиваясь сквозь кустарник и ветви дубов, виднелось ровное, бледное, почти призрачное сияние. Поначалу рыцарь решил, что это луна. Но вскоре остановился, осознав, что желтоватые лучи – вовсе не лунный свет. Не было это и отблесками костра: Дерел мог поспорить на любую сумму и непременно бы выиграл.

Привязав повод к дереву, Ук-Мак крадучись двинулся навстречу загадочному огню. Приблизившись к самой границе леса, он, вытянув руку, медленно сдвинул ветки куста в сторону и оцепенел.

Прямо перед ним в воздухе висело большое каменное здание.

Выглядело сооружение необычно. На массивное круглой плите, толщиной локтя в три и диаметром в тридцать-сорок шагов, возвышалась широкая цилиндрическая постройка. Её обегал ряд колонн, образуя галерею. На колонны опирался ещё один каменный диск, служивший основанием для сферического купола.

Больше конструкции рыцаря поразил материал, использованный неизвестным зодчим – редкая песочная яшма, жёлто-коричневая, с тонкими чёрными прожилками. При этом казалось, что парящее над травой строение высекли из одной исполинской глыбы. Нигде не было видно ни стыков, ни щелей – ничего, что выдавало бы места соединения элементов: одни поверхности просто перетекали в другие. В довершение, каждая пядь камня светилась.

Оглядевшись по сторонам, рыцарь покинул убежище и неторопливо приблизился. Осторожно прикоснулся к идеально отполированной яшме. Убедившись в реальности здания, двинулся вдоль кромки, желая рассмотреть его со всех сторон.

Через двенадцать шагов Дерел увидел широкие ступени, вырезанные в нижней плите. Самая первая находилась на уровне его глаз. Несколько ударов сердца воин смотрел на неё, разом позабыв о решении обогнуть строение. Уцепившись за край, подтянулся и забрался наверх, царапнув гладкий камень железной чешуёй доспеха.

Поднявшись по ступеням, рыцарь остановился меж двух колонн и заворожённо уставился на ближайшую. Абсолютно ровная, без единой погрешности, она походила на сгустившийся столб света. Поверхность покрывала филигранная резьба: казалось, изображённые на колонне извивающиеся драконы едва заметно шевелятся. Дерел прикоснулся кончиками пальцев к выпуклым картинкам. Его глаза удивлённо расширились: яшма была тёплой, чуть скользкой и совершенно гладкой. Не веря ощущениям, пограничник провёл ладонью вверх-вниз, но так и не сумел нащупать ни малейшей царапинки, не говоря уже о резном рельефе.

Это оказалось не единственной странностью. Стоило на миг отвести взгляд – и рисунок тут же неуловимо менялся. Когда рыцарь смотрел вновь, в нём жила уверенность, что изображение то же, что и несколько мгновений назад: разве там были не эти чудесные заморские птицы? Но в глубине души трепетало неясное чувство обмана. Разум не мог этого выносить, и воин поспешно отвернулся.

Прямо напротив ступеней виднелся вход, выполненный в виде широкой стрельчатой арки. Обрамлявший ее выпуклый наличник также был украшен резьбой. И здесь узоры постоянно менялись, словно пытаясь свести человека с ума. Отвернувшись, Дерел пошёл влево по галерее, рассматривая выпуклую стену здания, лишённую окон и любых других отверстий.

Вскоре путь рыцарю преградили дубовые ветви, протиснувшиеся между колонн. Возникало впечатление, будто круглый светящийся дом дрейфовал над землёй, покуда не уткнулся в стену деревьев, цепляясь за длинные сучья. Но разве здания летают?

Ук-Мак потряс головой: мысли странно скакали и путались – видно, от усталости.

Вернувшись ко входу, воин неуверенно остановился. Хотя в проёме отсутствовали двери, он не видел, что находится внутри – настолько сильным было сияние. Поколебавшись, Дерел вынул меч и, прикрывая глаза ладонью, вошёл.

За порогом ему на неуловимый миг почудилось, будто он висит в пространстве, не имеющем ни верхи, ни низа, а вокруг него – чернота, полная жёлтых искр. И тут же рыцарь увидел просторное помещение с высоким сводчатым потолком, залитое мягким желтоватым светом.

Миновав ещё один ряд колонн, Дерел очутился в огромном зале. Кругом блестела полированная яшма разных оттенков… и кроме этого воину не удавалось ничего рассмотреть. Было достаточно светло, и Дерел мог поклясться, что воздух кристально чист – но всё словно терялось в клубящейся мгле. Взор рыцаря выхватывал то изящный яшмовый столик, то ложе, вырезанное из того же камня. Но стоило моргнуть, и предметы тут же расплывались, вновь смешиваясь с окружающим мерцанием.

Впрочем, рыцарь уже перестал задумываться о происходящем. Он чувствовал, что вернулся домой: не в родовой замок, а в место, предназначенное ему судьбой. Беспокойство и заботы, терзавшие ум, ушли, прошлое стало казаться безмерно далёким.

Расслабленно улыбаясь, воин шёл по залу, и каждый шаг сопровождался низким мелодичным звуком, как будто кто-то легонько трогал струны гигантского музыкального инструмента.

Примерно в центре помещения Дерел нашёл низкое яшмовое ложе. На нём, среди груды обтянутых пёстрым шёлком подушек покоился человеческий скелет. Склонившись, рыцарь дотронулся до него, собираясь сбросить на пол. Бледные кости оказались немыслимо хрупкими: от прикосновения превратились в тончайшую пыль, которая подобно пеплу на ветру взвилась в воздух.

Тут же позабыв о мертвеце, Дерел опустился на подушки. Появившиеся из пустоты девичьи фигуры – обнажённые, полупрозрачные, лучащиеся яшмовым сиянием, – взяли из его податливых рук оружие. Затем, касаясь легко и заботливо, принялись стаскивать доспехи и одежду. Прикрыв глаза, рыцарь позволил нежным ладоням натереть все его тело ароматным маслом. Откинувшись на подушки, настолько мягкие, будто сшитые из паутины и набитые весенними облаками, Дерел ощущал покой, какого не знал прежде. Не осязая ни жары, ни холода, он будто парил в воздухе. Не хотелось ничего делать – даже шевелиться. Этого и не требовалось. Ук-Мак чувствовал себя повелителем этого волшебного места и медленно погружался в пучины неописуемой неги.

Время перестало иметь значение. Весь мир обратился в ничто. Осталось лишь божество, обитающее в посвящённом ему храме.

Вокруг звучала чудесная музыка: звуки пронизывали тело, отдаваясь сладкой вибрацией в мышцах и костях. То ли перед глазами Дерела, то ли прямо в его сознании проплывали красочные видения. Тёплое лазурное море, плещущее между огромных разноцветных звёзд; ветер, сдувающий искрящуюся золотую пыль с острых вершин гор, похожих на тёмное застывшее стекло; гигантский цветок темно-алого цвета, с тысячью переливающихся лепестков и сверкающими тычинками, напоминающий живой огонь…

Пожар.

Ук-Мака словно что-то кольнуло изнутри. Сразу захотелось избавиться от этого скверного чувства. Всё плохое осталось позади, в другой жизни, принадлежавшей рыцарю-наёмнику. Боль от ран, опасности, сражения, невзгоды, беспокойство за других – это достояние Дерела-человека. А он – бог, наслаждающийся тысячелетиями изобилия и покоя.

Кочевники.

Мерзкая тревога свербела в сердце, раздражала, будила. Ук-Мак заворочался: сначала медленно, лениво, потом активнее. Открыл глаза, оглядел сверкающее великолепие своего дворца, не понимая, отчего в голове бьётся будоражащая мысль о какой-то деревне. Повернувшись, он уставился на пол, покрытый пушистым ковром, рисунок которого в точности имитировал яшму. Тупо разглядывая узор, воин пытался постичь, что же нарушает его божественный покой. Неужели, жалкие обрывки воспоминаний о людях? Смешно: какое дело богу до смертных?

Ук-Мак вновь откинулся на ложе, вслушиваясь в звуки музыки, надеясь, что она уймёт непонятную тоску. Но чистая, незамутнённая никакими эмоциями безмятежность не возвращалась.

Нападение!

Не открывая глаз, Ук-Мак медленно, очень медленно – так, что от напряжения задрожали мускулы, – уселся, а потом и встал.

– Я не могу выйти отсюда, – губы воина едва шевелились, а голос был тише шелеста упавшего на траву листочка. – Я не должен делать этого… Иначе лишусь всего…

Дерел шагнул.

Нельзя, нельзя… Нельзя!.. Зачем? Ради чего? Всё иллюзорно и бессмысленно. Даже если спасти людей сейчас, они так или иначе умрут позже. Он же – бессмертен в своём блаженстве. Но может потерять всё, покинув божественный чертог!

Ещё шаг.

– Кем я стану, оставив посвящённый мне храм? Смертным? Бедным рыцарем на королевской службе? Несчастным существом, исполненным неутолённых желаний, день за днём тонущим в море страдания?

Шаг.

Ук-Мака сотрясли рыдания, горло сжали спазмы.

Будто не желая лишиться повелителя, сам храм препятствовал своему богу. Казалось, пространство растягивалось, увеличивая расстояние, отделявшее рыцаря от выхода. Воздух становился гуще, затрудняя движение, а босые стопы начали прилипать к полу.

Но Дерел продолжал идти. Каждый новый шаг давался с бо́льшими усилиями, и с каждым шагом душу охватывала смертельная тоска.

Пошатнувшись, Ук-Мак упал на четвереньки. Позади раздавались потусторонние звуки женского плача, стонов и невнятных мольб; призрачные фигуры тянули вслед рыцарю изящные руки. Сердце воина раскалывалось на множество крохотных острых кусочков, стеклом резавших грудь изнутри. Дыша, словно умирающий, он опёрся на правую ладонь и подтянул левое колено. Затем вынес левую руку, подался вперёд всем телом, шевельнул правой ногой…

Добравшись до внутреннего ряда колонн, воин, обессилев, распластался на гладком яшмовом полу. Боясь, что если перестанет двигаться, его оставят последние капли решимости, рыцарь, плача и что-то шепча, пополз к тёмному проёму, ведущему наружу.

Дворец по-прежнему не желал отпускать его: яшма под рыцарем стала скользкой, словно лёд. Воин неуклюже барахтался, извивался, пядь за пядью приближаясь к арке.

Ему стало немного легче, когда он выполз во внешнюю галерею. Камень вдруг сделался шершавым, и воину казалось, будто поверхность счёсывает кожу и мясо, и позади него остаётся широкий кровавый след. Но что значила физическая боль, в сравнении с той, что раздирала рыцаря изнутри? Скрипя зубами, с трудом втягивая воздух, Дерел думал о том, что ещё не поздно повернуть и занять своё место в роскошном чертоге… А вечность спустя, глядя на невероятно медленно приближающийся край светящейся яшмовой плиты, резко выделявшийся на фоне ночной темноты, в голове рыцаря уже не было никаких мыслей – только всепоглощающее отчаяние.

Удар о землю погрузил Ук-Мака в недолгое беспамятство. Очнувшись, рыцарь со стоном встал. Глядя на парящее в воздухе здание, задохнулся от чувства невыносимой потери, хотя не мог вспомнить, чего же лишился.

От переживаний отвлекло усиливающееся жжение. Осмотрев себя в бледном сиянии яшмы, воин не мог понять, куда делись доспехи и одежда, и почему всё тело покрыто толстым слоем густой слизи, медленно разъедающей кожу.

Ничего не соображая, Ук-Мак принялся счищать с себя дрянь, собиравшуюся в ладонях липкими комками. В какой-то миг жгучая боль напомнила ему об огне.

Пожар.

Замерев, воин вспомнил о кочевниках и Дубровнице. Вскинув голову, дико посмотрел на виднеющиеся в просвете туч звезды. Определив, в какую сторону нужно ехать, не обращая внимания на ветки, царапающие голое тело, нырнул в заросли, в которых оставил коня. Вывел, отвязал Фло-Даурга, опустил на землю, намереваясь вернуться за телом позже. Не стеснённый доспехами, буквально взлетел в седло. В голове теперь билась лишь одна мысль: успеет ли он поднять заставу до нападения кочевников?

Подгоняя скакуна ударами пяток и гиканьем, Ук-Мак помчался по тёмной степи, чувствуя, как поднимающийся ветер холодит изъязвлённое тело.

Глухой стук копыт давно растворился в ночном мраке. Непогода беспощадно трепала листву деревьев и пригибала высокие травы. Дрожа в руках усиливающейся бури, яшмовый чертог поплыл по воздуху, понемногу освобождаясь от удерживавших ветвей. Мало-помалу он набрал высоту, всё быстрее дрейфуя над землёй.

Внимание дозорных на заставе было приковано к подъехавшему к воротам на загнанном коне обнажённому рыцарю, сплошь покрытому язвами. И никто не увидел, как в вышине среди чёрных грозовых туч, увлекаемый крепчающим ветром, проплыл яшмовый чертог, отправляясь на поиски нового бога, новой жертвы…

Сердце менестреля

– Что же это такое, – досадливо бросил Бел Им-Трайнис, усаживаясь в постели. Уже добрый час рыцарь ворочался, силясь уснуть, но сон не шёл. Возможно, в этом была повинна пронзительно стонущая за окном вьюга: её звуки тревожили Бела и наводили тоску. – В самом деле, будто ледяные демоны хоронят своего князя! Тьфу!

Откинув плотный полог, закрывавший боковину утопленной в стенной нише кровати, рыцарь встал. Не обращая внимания на гуляющий по-над полом сквозняк, босиком прошёл к камину. Поглядел на рубиновое перемигивание углей и изредка вспыхивавшие в разных местах язычки пламени. Подкинул пару поленьев и вернулся к ложу. Усевшись, несколько ударов сердца смотрел в сторону узкого окна-бойницы. Нижнюю часть толстого стекла залепило снегом, выше виднелись чернота и белое мельтешение.

Покачав головой, Бел вновь поднялся. Одеваться не хотелось, но правила приличия следовало соблюдать. Поэтому рыцарь всунул ноги в низкие красные башмаки из мягкой кожи, а сверху накинул длинный шерстяной плащ. Зажёг свечу и, придерживая свободной рукой полы плаща, чтобы те ненароком не разошлись, открывая исподнее, покинул комнату.

Вернулся рыцарь, неся под мышкой книгу в потрёпанном кожаном переплёте. Тиснёную надпись на обложке некогда украшала позолота, но она практически полностью стёрлась. Да и сами рельефные буквы от времени частично сгладились, особенно в начале и конце слов. И теперь в названии можно было разобрать только «тори игран».

Положив книгу на прикроватный сундук, обитый железными полосами и украшенный резьбой, Им-Трайнис пристроил рядом свечу. Подтащив ближе дубовый стул с высокой прорезной спинкой, уселся и зашелестел плотными страницами: рыцарь надеялся перехитрить бессонницу и дурное настроение с помощью какого-нибудь увлекательного повествования.

– А там, глядишь, и ветер уляжется, – пробормотал Бел, погружаясь в чтение.

Взор Им-Трайниса заскользил по строчкам: «Истинно история сия произошла на великой и благословенной богами земле Эмайна. Жил некогда менестрель Лин Мэи-Тард из старого и достойного рода Мэи-Тард. Увы, по воле жестокого рока сей род обеднел ещё во времена правления Его Величества Сивра Коротконогого. Посему скитался благородный Лин по городам и весям, добывая пропитание сложением пречудесных песен.

Был Лин Мэи-Тард строен и зело хорош лицом, с воспитанием под стать внешности. Умел юноша вести любезные речи, проявлял искушённость в науках и владел ратным искусством – не единожды случалось биться ему с кровожадными татями на пустынных дорогах и ночных улицах.

Однако ж, ум и отвага нередкое дело средь дворян королевства. А было у Лина то, чем боги наделяют одного из множества – сердце, исполненное доброты. Мужи многомудрые рекут, что сие для всего люда отрада, для самого ж избранного – испытание великое. Аще сие истинно, Лин Мэи-Тард пред невзгодами не склонялся, а токмо смеялся, отдавая последний медяк нищему и оставаясь без трапезы и ночлега…

…Смыслом жизни Лина всегда была музыка, а величайшим сокровищем – небольшая арфа, доставшаяся по наследству вместе с дворянским гербом и мечом. Семейные предания гласили, что давным-давно сработал ее чародейный мастер из страны фей, до глубины души восхищённый сладкоголосым пением одной из дев рода Мэи-Тард. Правда то или нет, но музыкальный инструмент бродячего менестреля действительно не знал равных. Вырезанный из неизвестного дерева пепельно-серебристого цвета, богато украшенный золотой инкрустацией, он радовал глаза не меньше, чем слух. На струны, казалось, пошли сверкающие лунные, звёздные и солнечные лучи – такими нежными и чистыми были их голоса.

Навряд ли бы сыскался в Эмайне музыкант, более достойный чудесной арфы, нежели Мэи-Тард. Искусная игра менестреля и бархатистый голос завораживали почище колдовства. В паласе богатого барона или в деревенском трактире слушатели одинаково улыбались и притопывали, если Лин весело пел о забавах летней поры, и, вздыхая, смахивали слёзы, коли Мэи-Тард затягивал печальную балладу о юной красавице, оплакивающей погибшего рыцаря.

Хотя слава менестреля птицей летела над Эмайном, а его кансоны исполняли даже в королевском замке, жил Лин небогато. Не имея дома, скитался по стране, почти нигде не задерживаясь. Многие знатные особы сулили ему щедрое содержание, предлагая остаться в их владениях. Мэи-Тард всегда отказывался, говоря, что в путешествие его влечёт желание увидеть всю красоту мира.

Иной раз певец покидал очередной замок в дорогой одежде и с увесистым кошелём на поясе. Но длилось роскошное житьё недолго, ибо всюду встречались люди, нуждавшиеся в помощи. Чужие страдания отзывались в сердце менестреля жгучей болью, потому деньги и дарёные драгоценности не задерживались в руках Лина.

Как-то раз в Рурдине, самом большом городе дальней провинции, в честь визита короля решили устроить грандиозный праздник: с турниром, ярмаркой и маскарадом. Прослышав о начавшихся приготовлениях, туда потянулись купцы, ремесленники, жрецы, актёры, музыканты, воры, бродяги и прочий люд, надеявшийся набить карманы и поразвлечься. Пустился в дорогу и Лин, тоже желавший увидеть яркое зрелище, а заодно с помощью своего искусства наполнить кошель, позабывший звук бренчания полновесных монет.

Менестрель прибыл в Рурдин за несколько дней до приезда короля. Проведя ночь в стогу сена на поле рядом с городом, с первыми лучами солнца уже был у ворот. Оказавшись внутри, отправился бродить по узким улочкам, с любопытством разглядывая дома и людей.

В одном из сумрачных проулков, из тесного промежутка между двумя глухими стенами каменных зданий, его позвал неприятный надтреснутый голос:

– Мил человек, не дозволь старухе помереть с голоду – подай грошик на краюшку хлеба!

Остановившись, Лин вгляделся в густую тень. Там, кутаясь в дырявый плащ, сидела женщина с растрёпанными седыми волосами. Её угловатое лицо, изрезанное морщинами, напоминало кору старого дерева. Один глаз затянуло мутное бельмо, зато другой блестел в полумраке, словно подсвеченный изнутри.

Менестрель сунул руку в кошель. Вынул истёртую медную монетку, протянул нищенке:

– Не обессудь, это всё, что у меня есть.

Старуха пронзила Мэи-Тарда острым взглядом и с неожиданной прытью вцепилась в запястье грязными костлявыми пальцами:

– Разрешите, молодой господин, в благодарность погадать вам!

Выхватив монету, бродяжка уставилась на ладонь менестреля, водя по линиям жёлтым обломанным ногтем. Затем вдруг бросила его руку, точно потеряв интерес. Вновь съёжилась, накинув плащ на голову.

– Увидели что-нибудь, бабушка? – с улыбкой полюбопытствовал Лин.

– Покуда не поздно, беги из этого города, – глухо прокаркала старуха. – Иначе потеряешь сердце!

Мэи-Тард озадаченно посмотрел на неё. Задумался. Вновь улыбнулся:

– Пускай хранят вас боги.

Нищенка не ответила.

После этой встречи менестрель ещё долго топтал булыжную мостовую, покуда не оказался на маленькой площади. Посреди неё, устремлённым в небо каменным пальцем, торчал высокий столб, с высеченными знаками всех богов Эмайна. На него со всех сторон смотрели пёстрые фасады домов местных аристократов. На третьем этаже одного из них располагался небольшой балкончик. Увидев стоявшую там девушку, Лин споткнулся и застыл ещё одним обелиском. Словно нарочно, именно в тот момент ветер отогнал облако, скрывавшее солнце, и золотые лучи, упав в просвет между черепичными крышами, озарили красавицу.

– Неужто благостные боги умышленно излили животворное небесное сияние, дабы выделить миг встречи? – ошеломлённо пробормотал Мэи-Тард. И тут же покачал головой: – Нет, свет всегда сопровождает её, ибо она – совершенство!

Мысли менестреля потекли бурным безбрежным потоком. Не отрывая глаз от незнакомки, он начинал слагать балладу и, не окончив, тут же принимался за другую. Десятки нежных и возвышенных эпитетов, множество тончайших метафор теснились в голове Лина. Певец перебирал их, выстраивал и отбрасывал, потому что ни одна, по его мнению, и близко не отражала великолепия девушки на балконе. Сердце менестреля колотилось, лицо горело, на лбу проступили капли пота. Молодой человек трепетал и одновременно испытывал величайшее блаженство. Ему чудилось, будто он плывёт среди мерцающих облаков; вокруг, благоухая, распускаются диковинные цветы и из сердцевины каждого исходит чудесная, волнующая глубины души мелодия…

Лин очнулся, когда в него с бранью врезался подвыпивший прохожий. Невесомая пелена грёз спала с менестреля, и он, наконец, увидел, что полонившая его сердце девица покинула балкон. Судорожно втянув воздух, словно впервые наполняя лёгкие, Мэи-Тард, пошатываясь, зашагал прочь.

Добравшись до одного из уличных колодцев, Лин жадно напился, затем ополоснул разгорячённое лицо. Обретя способность рассуждать, подумал, что видение на балконе – то, ради чего он годами странствовал. И твёрдо решил, что не покинет город, покуда не узнает, кто эта девушка и не поведает ей о своих чувствах.

На ночь Мэи-Тард устроился на постоялом дворе под названием «Куриная косточка». Увидев его входящим в общий зал – вытянутую комнату с низким закопчённым потолком, нависающим над длинными столами на козлах, – хозяин заведения поклонился:

– Простите меня, ничтожного, господин, но мест у нас больше нет. Не прогневайтесь, но даже в конюшне народец спит…

– Что ж, – улыбнулся Лин, оглядывая переполненный зал. – Могу ли я обогреться у очага да выпить стаканчик вина?

– Окажите нам честь, господин, – опять поклонился владелец «Куриной косточки».

Усевшись на табурет у стены, менестрель вынул арфу и заиграл жизнерадостную мелодию. Люди вокруг заслушались, заулыбались, кое-кто даже пустился в пляс. Лишь только последние звуки звенящих струн затихли, почти все гости принялись хлопать, топать и свистеть, выражая одобрение. Лин отхлебнул из глиняного стакана, поднесённого хозяином постоялого двора и вновь заиграл. Новый мотив оказался ещё более задорным, и танцоров в зале прибавилось. Жаркий воздух, наполненный запахами еды, дыма, вина и разгорячённых потных тел, колыхался вокруг подпрыгивавших, задиравших ноги и размахивавших руками плясунов.