Адрастея, или Новый поход эпигонов

8

Варухова на входе задержал молодой сержант милиции и решительно потребовал предъявить служебное удостоверение. Это было столь удивительно для Игоря Петровича, что он даже немного опешил. У него, старожила прокуратуры, пропуск никто никогда не спрашивал.

Пошарив по карманам пальто с полминуты и наконец-то найдя злополучную корочку, он раскрыл ее и недовольно ткнул сержанту чуть ли не в лицо.

– Вот теперь вижу, проходите, – невозмутимо ответил тот, и тупо-самодовольное выражение его нисколько не изменилось.

– Своих, сержант, в лицо надо знать, – зло заметил Варухов.

– Свои, товарищ старший следователь, все дома. А здесь все чужие, потому и поставили в наряд документы проверять, – парировал сержант.

– Ну-ну. Я вижу, сержант, далеко пойдете. У нас таких любят – принципиальных! – через силу сдерживая возмущение, процедил сквозь зубы Варухов и резко зашагал по коридору.

День начинался как-то коряво, с мелких неприятностей вроде ботинок, которые вдруг начали жать, першения в горле, хамства в метро – или стычки с постовым на входе. А грозило всё, по опыту, перерасти в большие неприятности для Игоря Петровича.

«Что-то какая-то общая хреновость в воздухе. Не дай бог, что-нибудь случится, потом целый день будешь бегать, – тревожно подумал Игорь Петрович, и у него в груди учащенно забилось сердце. – Боже, каждый раз, когда прихожу, прошу: пусть не будет неприятностей, пусть не понадобится принимать безошибочные решения. Я же не герой, не герой я, люди, слышите, никакой я не герой. И не хочу им быть, не желаю, дайте мне просто нормально, спокойно работать, и всё. Мне большего ничего не надо, честное слово – и так нервы и здоровье ни к черту. Ох, пронеси, господи, пронеси».

Варухов не был верующим человеком. Бога вспоминал только всуе. Но в приметы твердо верил, точнее – жизнь его заставляла верить. Приметы у него были свои: или предчувствия, или неожиданно случившаяся мелкая неприятность – надежные знаки грядущих больших напастей. И хотя Игорь Петрович не любил ни своей нынешней жизни, ни, тем более, работы, которой вынужден был заниматься, но менять ничего категорически не хотел.

Человек ко всему привыкает, к скуке и бессмысленности своего существования – тоже, и даже получает от него некоторое удовольствие. Трусливому всегда приятно осознавать, что он не принимает решений и не отвечает за них. Варухов был именно таким. Он давно утратил веру в свои силы, хотя по долгу службы был вынужден действовать и совершать определенные поступки. А ведь за совершённые поступки нужно было отвечать: если не перед совестью, то уже перед начальством – точно.

Игорь Петрович быстро прошагал по обшарпанному коридору первого этажа до запасного выхода и через него вышел во внутренний дворик прокуратуры.

Здание районной прокуратуры состояло из нескольких разрозненных домов, обнесенных бетонным забором с колючей проволокой наверху, серым обручем стянувшим их в единое целое. Если на красную линию улицы выходил нарядный фасад некогда жилого трехэтажного сталинского дома, который чей-то административный гений в незапамятные времена превратил в районную прокуратуру, то во внутреннем дворе, скрытом от глаз, ютились разновеликие маленькие и большие хибары, приспособленные под разные нужды учреждения, штат которого со временем разрастался.

Отдел Варухова ютился в небольшом обшарпанном домике в глубине двора, прикрытом с одной стороны одноэтажным гаражом, а с другой – двухэтажным зданием дежурной части. Зажатое с двух сторон строениями, с третьей стороны здание отдела упиралось прямо в забор, отчего вид из окон кабинетов половины сотрудников был на редкость унылый лишь бетонная клетка забора с колючей проволокой.

Варухов, быстро шагая, пересек сияющий неизменной чернотой асфальта внутренний дворик, скрылся за скрипучей, вечно не закрывающейся входной дверью своего отдела. Казенная зелень коридора, в котором оказался Варухов, настроила ход его мыслей на привычный служебный лад. Все предыдущие волнения, размышления и сомнения ушли куда-то глубоко вглубь, в подсознание.

Все его душевное существо сжалось и одеревенело, приготовившись выполнять привычную работу: перемалывать судьбы жертв и палачей в едином «правовом пространстве». Если бы сейчас ему пришлось, как Понтию Пилату, решать, кого из двух обвиняемых отпустить на свободу, а кого посадить… Будь одним из них сам Иисус Христос – Варухов бы принял сторону только того, на чьей был бы формальный повод или распоряжение вышестоящего начальства. Ни жалость, ни движение совести не помешали бы ему осудить даже бога, если на то были бы формальные доказательства его вины или устное указание сверху. Если в милиции живут по принципу «Был бы человек, а статья найдется», то для Варухова крайне удобными всегда были позиции «Без вины виноватых не бывает» и «Никакой личной инициативы».

Это помогало ему избегать угрызений совести или лишних эмоций по поводу штампуемых им поднадзорных дел, которые он часто даже не просматривал. Хватало обложки и обвинительного заключения. Если изложенное на бумаге соответствовало тому, что о нем говорил Уголовный кодекс, то считалось, будто дело рассмотрено правильно, и оно незамедлительно передавалось в суд.

Исключения бывали, но только для тех дел, о которых сообщало непосредственное начальство. И опять – ничего личного, никакой отсебятины: говорили вернуть на доследование – значит, надо вернуть; говорили снять или изменить статью – значит, именно так и нужно было сделать.

Игорю Петровичу так было действительно легче жить. Есть начальство, оно пусть и решает. А он лишь маленький винтик в едином механизме того, что в этой стране называют правоохранительными органами. А винтики, как известно, должны только выполнять, а не рассуждать, чтобы колеса машины исправно крутились. Вот и теперь, подходя к двери своего кабинета, Варухов был уже не тем, что несколько часов назад. Утомленный, сломленный человек с тревожными мыслями о себе и дочери исчез. Его сменил уверенный в себе и своих поступках ответственный работник на ответственном месте – старший следователь районной прокуратуры И. П. Варухов, о чем говорила и табличка на его двери.

За дверью натужно трещал телефон. Звонили.

«Безобразие, уже девять утра, а в комнате еще никого. Если это Иванов, то получу втык. Весьма некстати. Отпроситься ведь сегодня собирался!» – засуетился Варухов, поспешно пытаясь попасть нужным ключом с увесистой связки в замочную скважину. Наконец открыв дверь, он подбежал к телефону и поднял трубку. В ответ – только унылые гудки зуммера. На другом конце провода уже бросили трубку.

«Черт побери, если это был Иванов, то я попал. Втык за низкую дисциплину обеспечен. Куда все провалились, почему никого нет на месте? – устало кладя телефонную трубку на место, чертыхался Варухов. – Ох уж мне эти работнички! Начало дня – и никого нет. И где, интересно эта профурсетка Фролова, кукла с какашками вместо мозгов? Нет, с дисциплиной нужно что-то делать. Так Иванову и скажу. Если они меня в упор не видят, то пусть с ним объясняются. Почему я за всех должен отдуваться…»

Игорь Петрович устало опустился на ближайший стул, снял шапку и задумчиво уставился в окно, за которым серела бетонная клетка забора.

«Раздеться, что ли…» – подумал Варухов, но было лень. Хотелось просто сидеть и сидеть и глядеть и глядеть на однообразную пустоту за окном.

«Вся жизнь за забором. Скучная и бессильная. Даже лень думать, настолько устал жить».

Так, глядя в окно и ни о чем не думая, Варухов, наверно, просидел бы до самого конца рабочего дня, если бы его не вывела из оцепенения скрипнувшая дверь. В кабинет бочком, чтобы никто не заметил, попытался проскользнуть Синичкин – стажер их отдела, вот уже месяца три как принятый на работу.

Заметив Варухова, Синичкин испуганно вздрогнул и повернулся в его сторону, попытавшись изобразить, как он сожалеет, что опоздал. Первым поспешил спросить Варухова:

– Игорь Петрович, здрасьте! Давно сидите? А почему один, в темноте? А где все? Я, знаете, задержался, но – честное слово, не по своей вине. Меня вчера Фролова просила с утра зайти в канцелярию, дело Тимошенко забрать. А там не было никого.

– Синичкин, – тяжело вздохнув, ответил Варухов, – ну сколько раз я тебе должен повторять? Начало рабочего дня ты должен встречать на своем рабочем месте. Понимаешь? На своем! Пришел, отметился – а затем иди и занимайся своими делами. Разве это трудно запомнить? Только что телефон звонил, и никто не подошел. Некому было трубку снять. А что это значит, а?

– Э-э-э, и что же? – наигранно преданно спросил Синичкин.

– Что никого на месте нет. Понимаешь, никого. Это значит, что наш отдел прокуратуры работать еще не начал. У нас и так плохая раскрываемость дел. На всех совещаниях ругают. Теперь еще и дисциплиной будут попрекать. Вот скажи, ты премию получать хочешь?

– Хочу.

– Будешь опаздывать – как сегодня, как вчера, как всю прошлую неделю – ни хрена больше не получишь!

– Так я, Игорь Петрович, еще и не получал… Я всего три месяца на работе, еще квартал не кончился, – оправдывался Синичкин.

– Ты, Синичкин, пока только стажер. Вот и сиди на месте, отвечай на звонки, отслеживай информацию и докладывай мне. И из кабинета никуда, ясно? Твой прямой начальник – это я. Так что работай. А я пока схожу к Иванову, узнаю, что и как у нас на сегодня. Всё понял?

– Всё, Игорь Петрович, всё, – затараторил Синичкин. – С рабочего места никуда не уходить, отслеживать звонки, работать с текущими делами. Которые вы мне вчера передали. Так?

– Верно. Давай исправляйся. А от Фроловой держался бы подальше. Сейчас ее на место не поставишь всю жизнь будешь на нее работать. Баба – она баба и есть. Но я это тебе так, между нами говорю, по дружбе. Понял?

– Да понял я, понял, Игорь Петрович. Только ведь она женщина, как же ей отказывать?

– Слушай, Синичкин… Здесь тебе не институт благородных девиц. Наплюй на манеры. Понимаешь? Здесь нет, запомни навсегда, ни женщин, ни мужчин. Есть только те, кого допрашивают, и те, кто допрашивает. А вторые делятся на тех, кто приказывает, и на тех, кто подчиняется. А женщина, мужчина – это всё ерунда. Понял? Так что делай оргвыводы на будущее. Общайся по служебной необходимости и в рамках закона. А личную симпатию и желание понравиться – брось. Даже если и очень хочется. Запомни, у нас такая склочная работа, что за любую твою минутную слабость – по делу или просто так, услуги ради – тебя потом могут ждать бо-ольшие неприятности. Думаешь, ты первый, кому Фролова тут мозги пудрит да перед кем хвостом крутит? Не обольщайся. Женщина делает карьеру если не головой, то уж причинным местом – точно. Поманит тебя, поэксплуатирует, а когда попользуется, оставит с носом. Тебе это надо – пахать за двоих за одну зарплату?

– Нет, Игорь Петрович. Конечно, нет. Но мне как-то неловко ей отказывать, понимаете… Я здесь человек новый, да и она девушка…

– Она наверняка давно не девушка, – усмехнулся Варухов, – хотя я этого не проверял. Ладно, в общем, ты меня понял? Хорошо. Хочешь ей прислуживать? Дело твое. Но изволь в нерабочее время. А в рабочее и думай только о работе. С Фроловой я сам поговорю. Если получится, сегодня. Всё. Будут звонить – я у Иванова.

Варухов тяжело поднялся, с тоской посмотрел в окно и через силу побрел к двери. Стоя уже в дверях, он обернулся и, окинув взором унылый беспорядок в комнате, беспорядочно лежащие как попало папки с уголовными делами, посоветовал:

– Синичкин! Ты бы, пока нет никого, порядок, что ли, навел. А то у нас такой бардак – просто ужас. Разбери дела, расставь по полкам, какие уже не нужны – сдай в архив. А Фролова, когда придет, тебе поможет. Всё равно от нее пользы никакой. И чайник поставь. А то как-то уж совсем тоскливо начинать рабочий день без чая. Это уже нарушение исконных правил всех советских служащих – ни дня без чашки чая. Всё понял, Синичкин?

– Всё, Игорь Петрович, всё. Сейчас же займусь, – растерянно-кисло улыбнулся ему в ответ Синичкин.

– Тогда оставляю тебя тут с чистой совестью. Уверен, что всё у нас теперь будет в полном порядке. Пока. – И с этими словами Варухов закрыл за собой дверь.

9

Кабинет Иванова, начальника отдела, находился на втором этаже основного здания, в самом конце коридора, обшитого дешевыми панелями из ДСП на две трети высоты стен. Пол был устлан красной ковровой дорожкой. В доперестроечный период она была пределом роскоши, а теперь просто лежала напротив лестницы, как рудиментарный атрибут былого могущества прокуратуры.

Неустроенность и корявость жизни, которая текла вне стен этого учреждения, накладывала отпечаток безысходности и на общую атмосферу этого здания. То ли лампочки в коридоре светили слишком тускло, то ли краски ковровой дорожки давно поблекли, а ламинат стеновых панелей давно потускнел и потрескался – неясно, но неуловимая затхлость и пыль чувствовалась на этаже.

Варухов, поднявшись по лестнице и уже проходя к начальничьему кабинету, где-то в глубине души помолился (ах, неведомо кому – лишь бы пронесло!) и открыл дверь. Общаться с начальством Игорь Петрович никогда не любил. Обычно это дело заканчивалось оргвыводами о его профессиональной непригодности – или же пустыми разговорами о смысле жизни.

В приемной никого не было. Войдя и оглядевшись по сторонам, Варухов заметил, что секретарша Иванова совсем недавно вышла из кабинета: электрочайник, который она включила, только-только начал закипать, а на экране монитора на секретарском столе светилась надпись: «Введите пароль».

– Интересно, куда это она подевалась? – вслух подумал Варухов.

– Вряд ли вам это действительно интересно, – услышал он в ответ женский голос и обернулся. В дверях стояла секретарша Иванова и сердито глядела на гостя.

– Почему вы без спросу вошли, кто вам разрешил? Как вы вообще попали сюда? Дверь была закрыта! – решительно продолжала она наседать на него.

«Ну и ду-ура… И почему у начальников секретарши все как на подбор – безмозглые, зато гонор так и прет», подумал Варухову, но ответил только:

– Так было открыто, а не заперто. Я же не знал, что тут никого нет.

– Не заперто?.. – спешно переспросила секретарша – и уже явно другим тоном, почувствовав вину за оставленный открытым кабинет и даже немного заискивая, участливо спросила:

– Вы, Игорь Петрович к Сан Санычу на прием? А он меня вчера не предупреждал…

– А что, он разве еще не на месте? – теперь уже сам опешив от неожиданности, протянул Варухов. Правда, тут же поняв, что невольным удивлением он выдает бесцельность своего самовольного прихода, он тут же уверенно добавил:

– Ну вообще-то я с ним предварительно не договаривался. Но вот решил сам зайти к нему с утра пораньше да кое о чем побеседовать.

– А вы как, по личному вопросу или по служебным делам? Что сказать, когда он придет? – усаживаясь на стул и уже почти не замечая Варухова, продолжала расспрашивать его секретарша.

«Странно, – подумал вдруг тот. – Какая крутая перемена. Только что, буквально секунду назад – чуть ли не заискивала, когда я случайно застиг ее врасплох. А теперь напялила обратно привычную маску. Этакую снисходительную, равнодушную и немного презрительную. Можно подумать, что ее ничтожная должность, дает ей особое право презирать всех, кто ее начальнику не ровня. Порой кажется, что секретарши – это такой вид домашних животных, которые интуитивно чувствуют любое внутреннее движение хозяев. Интересно, а в насколько близких отношениях с ней Иванов? Она вроде как у нас не больше года работает. Интересно, кто кого кадрит: Иванов ее или она Иванова? Скорее второе: на Иванова это не похоже. Хотя как знать. Сколько раз уже ошибался. Думал о человеке черт знает что, а на самом деле всё оказывалось намного проще и ужасней, чем представлял. Наверное, будь я ее начальником, то она бы сейчас говорила совсе-е-ем по-другому. Ласково и липко. И только бы и делала, что пыталась предугадать любое мое желание. Как дрессированная собачка в цирке, которая жадно глядит в руки дрессировщика в надежде увидеть заветный кусочек лакомства и боясь не пропустить этот вожделенный момент. Так и эта Люда… или как там ее? Не суть важно – ждет наверняка тот заветный миг удачи, когда поймает своего начальника в расставленные сети, приручит и им полакомиться всласть. По частям сожрет, не сразу, а то удовольствия будет слишком мало. Изведет вечно липко-влажной игрой в любовь, помотает нервы – пока он не станет такой, как она. Это, наверно, своего рода женский каннибализм. Высасывать мужское начало у всякого, кто угодит в сети такой вот охотницы за сильным полом. Причем старые секретарши очевидно отличаются от молодых лишь степенью разочарования, но не мотивами поведения. Старые похожи на старых цирковых собак. В глазах – ничем не вытравимое разочарование. Приручить руки дрессировщика так и не удалось, его трюки они уже знают наперед, но за прожитые годы привыкли делать всё автоматически, инстинктивно, и поэтому доживают век именно так, а не иначе».

– …Эй, Игорь Петрович! Вы меня слышите? – очнулся Варухов от голоса секретарши. – Так что же мне сказать Сан Санычу, а?

– Ой, извините, бога ради. Я тут что-то задумался о своем, – пробормотал Варухов, постепенно возвращаясь к окружающей действительности.

– Так и напугать можно. Вы на меня только что так смотрели, как будто меня здесь нет или я стеклянная. Вообще не замечая. Вы себя хорошо чувствуете? Знаете, у вас такой нездоровый вид. Мне кажется, вам надо обязательно отдохнуть. Здоровьем заняться. Ведь вы не мальчик. Я вот и Сан Санычу то же самое говорю: подумайте, Сан Саныч, о своем здоровье. Ну что такое работа? Она никуда не денется, всю не переделаешь, ведь правда же? А здоровье одно, и о нем надо беспокоиться, – продолжала монолог секретарша, одновременно раскладывая какие-то баночки и бумажки на рабочем столе. – Ну так что ему сказать, Игорь Петрович? Зачем вы заходили?

– Вы знаете, у меня дочь заболела. В больнице уже вторую неделю. Хотел попросить, чтоб отпустил меня сегодня пораньше. Навестить и с врачом поговорить. Если вам нетрудно, Люда, похлопочите за меня, а? А я со своей стороны шоколадку гарантирую.

– Игорь Петрович, ну как вам не стыдно! Конечно, я ему передам. А вы непременно должны позаботиться о дочери. С врачом поговорите. Знаете ведь, какая у нас медицина. Без личного участия родных – никуда.

– И не говорите Люда, я это очень хорошо знаю. Наша медицина семейственна, как и юриспруденция. Не подмажешь – не поедешь.

– Кому это тут надо подмазать? И кому за это вмазать, а? Что за разговоры в стенах родной прокуратуры? – раздался за спиной Варухова грозно-бодрый голос начальника.

«Блин. Опять влип. Ну кто меня за язык тянул?» – единственное, что пришло Варухову в голову, когда он оборачивался на голос Иванова, входившего в кабинет.

– Да нет, Сан Саныч… Я другое имел в виду.

– Что ты имел, Петрович, я понял. Этим самым я сам тебя не раз имел, ха-ха. Как в анекдоте про Волка и Красную шапочку. Помнишь? – бодро продолжал отчитывать его начальник.

Надо сказать, что Иванов был полной противоположностью Варухову – как внутренне, так и внешне. Это был уверенный в себе человек крупной комплекции, с тяжелой головой, похожей на бульдожью, с крупными чертами лица и полным отсутствием духовных запросов.

Еще со студенческой скамьи Сан Саныч Иванов определил для себя однозначно, что в этой жизни хорошо, а что плохо. И после с завидным упорством следовал раз и навсегда выбранным ориентирам. Сан Саныч любил спорт, баню, охоту и власть. А ненавидел тех, кто мешал в его увлечениях и кто ему просто не нравился. Такое однозначное деление мира на черное и белое позволяло ему очень даже безбедно существовать, оставляя его психику в абсолютном покое, а совесть вечно немой.

– Ничего, Людочка простит нас, мужиков, за наш мужской юмор. Правда же, Людмила Павловна?

– Ну конечно, Сан Саныч. Вот, кстати, Игорь Петрович к вам не просто так зашел, а по делу. У него дочь заболела, он хотел сегодня пораньше отпроситься. Вы же его отпустите, правда? – вовремя вставила свою реплику секретарша.

– Дочь заболела – это плохо. Пораньше отпустить? Подумаю, – протянул Иванов, а затем, взглянув на Варухова, продолжил:

– Давай-ка Петрович, зайдем ко мне в кабинет, там и поговорим. А вы, Людмила Павловна, сделайте нам два кофе.

– Сию минуту, Сан Саныч. Чайник как раз вскипел, – ответила секретарша и, суетливо встав из-за стола, принялась доставать чашки из стенного шкафа у себя за спиной.

Иванов открыл дверь в кабинет и, встав вполоборота, дал пройти Варухову, а затем зашел сам и плотно прикрыл за собой дверь. Привычка пропускать собеседника вперед осталась у Иванова со времен службы во внутренних войсках, где он был конвоиром.

– Петрович! Ты или дурак, или искушаешь и судьбу, и меня. Ну сколько раз я тебе говорил, что у нас нельзя так шутить. Если тебе лично всё равно, что о тебе думают, то мне надо карьеру делать. Очередное звание на носу! И мне совершенно ни к чему, чтобы кто-то на меня стуканул и это дело отложилось черт знает на сколько. Сколько раз я тебя отмазывал от увольнения? А от предупреждения о неполном служебном соответствии? Или ты забыл, а? – набросился начальник на Варухова, не успевшего даже сесть. – Ну к чему, скажи, было с моей секретаршей шутить по поводу подмазывания юристов?

– Да я не шутил. Я просто так сказал, без задней смысли, – опешив, оправдывался Варухов. – К слову пришлось. Она меня о медицине спросила, а не о юристах…

– Вот о медицине бы и говорил. Честное слово, не знай я тебя так долго, подумал бы, что ты провокатор. Или, еще того хуже, подсиживаешь меня. Но мы уже больше десяти лет знакомы. Так что единственное объяснение – тебе на всё наплевать.

– Да ищи любое объяснение! Чего привязался? Подумаешь, сказал: «Не подмажешь – не поедешь». И что с того? Да вам наверху на нас на всех наплевать. И на то, что мы делаем. А уж до того, что говорим и думаем, совсем никакого дела нет. Что ты так завелся, Саша? День только начался. Ты лучше скажи, отпустишь после обеда или нет? – Да иди ты знаешь куда! – безнадежно махнул рукой Иванов с обреченно-раздраженным выражением лица, поворачиваясь к Варухову, который уже успел сесть и даже с некоторым удобством развалиться на стуле. – И можешь идти знаешь куда прямо сейчас, не дожидаясь обеда. Достал ты меня по самые печенки. Что с тобой говори, что не говори – один хрен.

В дверь постучали, а затем с подносом, уставленным чашками и банками с сахаром и быстрорастворимым кофе, вошла Людочка.

Варухов и Иванов умолкли. Дождавшись, когда секретарша выставила содержимое подноса на стол и молча удалилась из комнаты, почти одновременно заорали:

– Да пошел ты на хуй!

Этот одновременный крик был очень смешон. Будто они заранее его отрепетировали. Каждый хотел сказать о своем, чувства у них были разные – а слова оказались одни и те же.

Оба умолкли. Со стороны – будто испугались, что кто-то может подслушивать их нецензурную брань. В комнате на полминуты повисло неловкое молчание, пока его наконец не нарушил Варухов, который заискивающе-дружелюбно спросил:

– Саныч, ты чего на меня взъелся?

Не получив ответа, продолжил:

– Да брось ты трястись. Из всех, кто тут работает, ты единственный, кому ничего бояться.

– Это ты так думаешь, – огрызнулся Иванов, сбросил пальто на стул и, пройдя через весь кабинет, уселся на свое место. – А всё потому, что ты это видишь со своей стороны. И делаешь выводы на основании того, что ты знаешь. А у меня, уж извини, совсем другая точка зрения.

– Неужто ты думаешь, что твоя секретарша на тебя стучит? – продолжал допытываться Варухов. – Да брось ты, Саша. Какой-то уж ты слишком подозрительный стал. Раздражаешься, орешь…

– Станешь тут орать, когда с такими мудаками приходится работать, как ты.

– Саша, ты бы слова поосторожней выбирал. Я нарочно, что ли? Ну прости, больше не повторится. Даю честное слово.

– На хрена мне твое слово? Уж лучше бы ты онемел. Меньше было бы поводов для таких разговоров.

– Саныч! Ну ты чего завелся? Можно подумать, начальство тебе только что пистон в одно место вставило!

– Ну-ну. Не хватало еще мне от начальства огребать. Слушай, Игорь. Ты пойми меня правильно, без обид, но дела у нас в отделе и так паршивые. И ты это лучше всех знаешь. – Да знаю, знаю. И даже знаю, что ты еще скажешь. Слушай, Саш, давай попьем, пока вода не остыла. А?

С этими словами Варухов пододвинул к себе одну из чашек и протянул руку к банке с кофе, стоявший чуть в стороне, ближе к Иванову. Тот, перехватив его взгляд, как бы невзначай отодвинул банку. И чем сильнее Варухов тянулся к ней, тем дальше отодвигал ее Иванов. Видя, что ему, не встав, не добраться до цели, Варухов откинулся на спинку стула и, подождав, пока Иванов не положит себе из банки кофе, выжидающе спросил:

– Саныч, так кофейком не угостишь?