Полная версия
Фантасофия… Академик мира сего… 2000—02 годы
Но сказав «а», Полуян должен был сказать жуткое «б». Продолжив от настоящего в будущее вектора сил мы… можем предсказать все грядущее Вселенной!
– Допустим, это так! – сказал я Арсену. – Но практически это опять ноль! Ведь нет никакой возможности рассчитать векторное движение на сегодняшней, завтрашней или даже послезавтрашней технике. Для этого нужно построить ЭВМ размером со Вселенную!
– А если выборочно? – спросил Арсен.
– А как сделать выборку? – парировал я.
Исследования Архея зашли в тупик, но мы с Арсеном получили пугающее право: смотреть на мир как на трехмерную пустоту безо всякого времени, в которой гуляет вихрь силовых векторов. Энергия гомоцентрично сжималась – получалась планета или камень. Энергия сжималась, у центра сжатия меняя направление на противоположное – рождалась звезда. Энергия скручивалась в сложные спирали наподобие ДНК – получалось животное или человек…
***
– …И вот в этой пустоте, – сказал Мезенцев, положив мне руку на плечо, определив по глазам, докуда я дочитал, – мне стало страшно, Кирилл. В этой пустоте я стал искать Бога.
– По-моему, – хмыкнул я, – Его уже нечего искать. Ваша картина мира предполагает его существование в обязательном порядке.
– Да? – грустно улыбнулся Мезенцев. – И почему же?
– Ну, материи нет! – загибал я пальцы, как ученик в школе. – Раз! Энергия в пустоте без времени – два! Начало мира из ничего, сиречь акт творения – три!
– Понимаешь, Кирилл… – начал было Мезенцев, но надолго умолк. Раскуривал свой любимый «Салем» и выжидательно, искоса смотрел на меня, боясь напугать своей тайной доктриной. Но все же решился. Этот груз академику не под силу было нести одному.
– Есть и другая точка зрения, Кирил… Это так называемый парадокс Мезенцева, и он основывается на бесконечной делимости ноля. Ноль бесконечен в силу этого деления. Ты представляешь себе дискретный ноль?
– Не очень… Но продолжайте, любопытно…
– Так вот, Кирилл, никакого акта творения не было…
– Да как же так…
– Помолчи! Сейчас я расскажу тебе страшную и последнюю доктрину материализма! Материи нет – так?
– Потому что нет неделимой частицы… – кивнул я.
– Времени тоже нет – так?
– Иллюзию времени создает скорость движения частиц…
– Что осталось?
– Энергия.
– Стоп! – Мезенцев глубоко затянулся и выпустил под потолок колечко сизого дыма. – А если энергию со знаком плюс сложить с антиэнергией под знаком минус и получится общий ноль? Не думал?
– Антиэнергию… То есть как… – холодея, переспросил я.
– Жопой об косяк! – рассердился Мезенцев. – Действие равно противодействию, слыхал? Вектора потушат друг друга.
– Энергии тоже нет? – шепотом переспросил я.
– Тоже нет. Общая сумма всех энергий равна нолю. Что осталось?
– Мы.
– Потом дойдем до «мы». Остается пока что трехмерная пустота. Она какая?
– Бесконечная…
– Значит, вправо от тебя сколько будет?
– Бесконечность…
– А слева?
– Бесконечность…
– Точка, во все стороны от которой можно отложить равные радиусы, является центром шара! – скрипучим голосом школьного учителя выдал академик. – Понял?
– То есть я центр шара Вселенной… И вы центр шара Вселенной… и Полярная звезда – центр шара вселенной… То есть мы в той же точке, где и Полярная звезда…
– Ага… – кивнул Мезенцев, попыхивая «Салемом». – Трехмерная пустота тоже юк…
– Не понял.
– Это по-татарски – «нет»… – зачем-то заметил академик, хотя я его не про то спрашивал. – Думаешь, я тебе софизм выдумал? Ладно, подойдем иначе: точка на плоскости – что это в объеме?
– Прямая линия, – пожал я плечами, не понимая к чему он клонит.
– Ладно… – удовлетворился Мезенцев. – Геометрию помнишь? Пересечение прямых – это что?
– Точка.
– Та самая наша точка на плоскости, ставшая прямой. То есть все прямые пересекаются в одной и той же точке!
– Кроме параллельных, – устало возразил я.
– Мы в объеме! – предупредил Мезенцев. – Тут неевклидова геометрия. Геометрию Римана помнишь?
– О том что нет параллельных прямых?! – спросил я, хотя в вопросе уже был ответ. Кончики пальцев на ногах заметно оледенели, по спине побежал озноб. Мезенцев крутил передо мной интеллектуальный фильм ужасов, и чем дальше – тем страшнее было воспринимать его беспощадные силлогизмы…
– Мы – точка… – вздохнул Мезенцев, – мы всего лишь сраная точка, мать её… Объема нет… А время… Относительно его все же можно допускать, так ведь? Если от числа отнять «икс» и число останется самим собой, то что такое «икс»?
– Ноль, – обреченно подсчитал я.
– Если от бесконечности времени отнять срок нашей жизни, то останется бесконечность же. Мы ноль в пространстве и ноль во времени… Нас попросту нет, Кирилл, как нет и этого мира…
– Но очевидность, Прокопий Порфирьевич! – возразил я, решив прибегнуть к методу Декарта. – Мы же слышим друг друга! Осознаем! Ощущаем! Мы мыслим, следовательно, мы существуем!
– Мы мыслим на протяжении нулевого отрезка времени. До этого времени нас ещё нет. После него мы уже ни о чем не мыслим. А нулевой отрезок – он и есть нулевой отрезок…
***
Однажды (в 1987 году) Мезенцева осенила догадка. Он попросил Арсена Полуяна произвести в гидрометрической лаборатории серию странных опытов. Полуян опытам большого значения не придал, послав в гидрометрическую молодого аспиранта Расфара Тухватуллина, отчего работы по анализу обратной реакции носят в науке имя «Феномен Тухватуллина», а не его руководителя Полуяна. Тухватуллин изучал возмущения потока при сильном энергетическом всплеске. Грубо говоря, он бросал камешки в воду и следил за кругами от камешков. В ходе фото-видео-замеров он смог воспользоваться простой истиной: после падения камня валик воды идет не только вниз, но и вверх по течению, против течения потока.
Дугу, уходящую вопреки течению, Тухватуллин изучал с особым пристрастием. Благодаря его монографии «Угловое возмущение основного вектора» наука получила возможность по возвратной дуге судить о величине брошенного камня, его массе, даже его форме. Природа не обделила аспиранта Тухватуллина сметкой, и он разработал десятки методик определения параметров камня по волне.
Теперь методики Тухватуллина Мезенцеву предстояло наложить на теорию времени. Мезенцев принял время в качестве равномерного потока (того самого основного вектора). Скорость времени увеличивается с повышением температуры и падает с её уменьшением. Мезенцев мог бы обосновать это элементарным хранением продуктов в холодильнике, но он исследовал северные и южные группы морских беспозвоночных и установил, что северные живут в среднем в два раза дольше южных (это вошло в науку как биохрональный закон Мюррея-Мезенцева). Корректируя время на температурные изменения, мы получаем общую среднюю скорость его течения (то есть движения частиц).
Методики Тухватуллина, позволявшие изучать камень по кругам, имели здесь огромное практическое значение: ведь если ниже по течению дуга образуется ПОСЛЕ, то выше по течению она образуется ДО падения камня. Математическая модель Тухватуллина (более вежливо назвать её моделью Полуяна-Тухватуллина) легла в основу изучения возмущений времени. Мощные энергетические всплески, подобно камню, должны были распространять волну вокруг себя не только вниз но и вверх по реке Хроноса.
Значит – делал вывод Мезенцев – за определенное время до какого-либо события мы можем воспринять энерговолну от него. Угловое возмущение основного вектора животные и люди чувствовали всегда – писал тогда восторженный Мезенцев. Собаки и кошки воют и даже болеют перед землетрясением или большим наводнением. Более примитивные животные используются в качестве живых определителей грядущей беды.
Люди в истории не раз отмечали «знамения» великих потрясений, в основе которых лежит смутное, внутреннее ощущение беды. Хроники древности и средневековья практически каждое крупное историческое событие сопровождают такими «знамениями». Перед мировыми войнами наблюдался серьезный всплеск рождаемости – как будто биосфера пыталась заранее компенсировать будущие потери…
Но поток времени, естественно, гораздо сложнее потока воды или даже электропотока. Возникает парадокс: если некто ощутил энерговолну и даже её рассчитал, посредством своего знания устранил причину волны – что тогда? Получится, что жесткая причинно-следственная связь распадется: ведь следствие есть, а причины ниже по потоку времени уже нет! Круги расходятся, а камень не брошен!
К чему это может привести? Ученые круги отвечали по разному: одни считали, что вообще ни к чему, другие прогнозировали полный коллапс Вселенной. Кандидат ф-м. н. Финогентов писал Мезенцеву: «Цепная реакция волны после угловой коррекции при устранении волны исчезает. Она остается только в нашей памяти как абстрактное нематериальное явление, как некая несбывшаяся гипотеза прошлого и никак не влияет на реальность».
Но академик Гатауллин почти в то же время вычислял по своей методике: «Товарищ Мезенцев! Устранение причины материального явления приводит к тому, что это материальное явление становится частью антимира. Свято место пусто не бывает: явление с устраненной причиной причинно привязывается к нолю, парадоксально восходит от ноля к материальным величинам и стало быть, будет иметь тенденцию возрастать до бесконечности…»
Все эти сценарии интересовали тогда только ученых: никаких реальных возможностей математически исследовать энерговолну пред-явления не было. Мезенцев рассуждал дальше: известно, что наиболее чувствительными к энерговолне являются наиболее примитивные животные. Стало быть, Архей должен воспринимать будущее вообще как живую реальность…
Так произошла сцепка проекта «Архей» и проекта энерговолн.
***
На даче Мезенцева созревали яблоки. Вокруг дачи раскинулись бескрайние поля краснеющей гречихи. И олигарх, медиамагнат Осиновский не отказал себе в удовольствии пройти полкилометра пешком, оставив на повороте проселка бронированный лимузин и охрану. Он чутьем древних своих предков осознавал, что к оракулу не входят, бряцая броней. Бориса Соломоновича Осиновского интересовало будущее – а будущее знали только Бог… и Мезенцев.
Академик вышел навстречу незваному гостю, и Осиновского испугала эта осведомленность оракула: ведь он ехал сюда в глубочайшей тайне и инкогнито. Но для академика Мезенцева не было тайн.
– Приветствую вас, Борис Соломонович! – ничуть не удивившись, вяло пожал протянутую руку Мезенцев. – Как дорога? Не растрясло?
– Благодарю… я в порядке… совершенно в порядке…
– Ну, тогда не откажите – чайку-с на террасе!
– С большим удовольствием…
Они уселись в плетеные кресла, и доверчивые яблони прямо к их рукам склоняли литые плодами ветви. Дул свежий ветерок и хозяин трех телеканалов настороженно крутил по сторонам желтой, овальной, как лимон, лысеющей головой с неопрятным пушком на лысине.
– Чай-то у меня особый! – бормотал Мезенцев. – С жасмином и мелиссой… Все свое, Борис Соломонович, все с участка… Лана, вели Даше подать крыжовенное варенье…
Телохранитель Лана застыла в гончей стойке, глядя немигающими глазами на живую легенду, живого чёрта, Князя мира сего на их с Мезенцевым террасе. Стройная, высокая, мускулисто-подтянутая блондинка с короткой стрижкой воина и тонким носиком, нежным подбородком тургеневской девушки понравилась Осиновскому, он невольно залюбовался на фемину – берсеркера.
Летом Лана носила камуфляжную майку и тонкие штаны от спортивного костюма. Её маленькая грудь, обтянутая воинственной материей, отлично смотрелась на фоне играющих бицепсов и чуткой, живой, даже нежной шейки. Осиновский не слушал геополитическое брюзжание старого академика, заведшего в присутствии великого магистра тьмы глобалистскую шарманку:
– …Вот возьмем Мурманский полуостров! Воткнем в центр телевизор, станем равномерно наматывать черный хлеб… Что же мы с вами Муромца что ли получим, Илью Муромца что ли получим?
Сути высказывания Осиновский не понял, но с готовностью поддакнул:
– Да-да… Столь экзотическим способом нам с вами Ильи Муромца никак не получить…
Лана, наконец, справилась с изумлением и пошла искать домработницу Дашу и крыжовенное варенье. Осиновский любовался её рельефной, твердой, как железо, спиной и длинными стройными ногами фотомодели. И снова прослушал начало реплики великого эрудита и корифея всех наук Мезенцева. Теперь тот перешел к экономике.
– …Алмаз, безусловно, будет легче расщепляться по формуле экономического единства, чем жемчуг дешевый… Вот, например, в магазине он может – алмаз-то! – расщепиться на экономистов, на продавцов, на бухгалтера, на культуру торговли…
Осиновский был очень занятым человеком. Будучи в экономике первым среди равных, он в другой раз охотно поболтал бы с Мезенцевым о культуре торговли, но сейчас его вело важное и неотступное дело.
– Прокопий Порфирьевич! – сказал Осиновский, переходя к насущному. – Я знаю вас, как патриота своей страны. Безусловно, её судьба вам не безразлична… Я приехал спросить вас сразу и без обиняков, как ученого, посвятившего жизнь исследованиям времени: кто победит на этих президентских выборах? Не будет ли свернут рыночный курс на культуру торговли, о которой вы так вовремя повели разговор?
Осиновский умолк, продавляя стул краешком жопы, напряженный, углом развернутый к академику, бегающий глазами и пальцами на коленках. Бриллиантовая булавка в галстуке ядовито поблескивала дьявольским глазом. Нервная еврейская прожилка над виском билась раненой птицей. Ветер шелестел в листве старого, полузапущенного сада. Пришли Даша и Лана, вдвоем накрывали на стол, косились на олигарха, более привычного на экране, чем в жизни.
– На вашем месте… – тихо и задумчиво сказал Мезенцев. – Да, на вашем месте, Борис Соломонович, я подумал бы прежде всего о собственной судьбе…
– Что… вы имеете в виду?! – нервно сглотнул олигарх.
– Может быть, вам интересно узнать день вашей смерти? – мило улыбнулся Мезенцев сквозь бороду.
Осиновский промолчал. Он видел прорицателей и магов пачками, все они искали поддержки его могущественной Семьи и все на поверку оказывались прощелыгами. Но Мезенцева олигарх боялся. Мезенцев ученый, академик, он изучает будущее по энергетическим векторам.
– Молнию можно предсказать, если видишь скопление электричества, – сказал Мезенцев. – Молнию можно рассчитать, если точно видишь тенденцию скопления…
Осиновский специально приехал сюда. Может быть, желая больше проверить Мезенцева, чем узнать результаты выборов. Результаты выборов он знает и без академика. Вчера ночью, встав из под капельницы в госпитале Вишневского (выводили из запоя) Осиновский записал в своем блокноте заветную цифру победы в I туре: 53,26 процента за его, Осиновского, избранника…
Осиновский силен и умен, настойчив и тверд. И все-таки будущее пугает его своим черным зевом, своей неоплодотворенной пустотой. Осиновский – сперматозоид, даже – сперматозавр, оплодотворяющий это будущее, делающий его великим. И все же…
– Я не хочу знать своей смерти… – улыбнулся, наконец, олигарх. Осторожность взяла верх. Осиновский мог бы посмеяться над этим всезнайкой-академиком, спросить с привычной наглой ухмылочкой хозяина жизни: «Ну, давай! Выкладывай!». Но осторожность – превыше всего.
– Я не хочу знать. Мы все умрем, я вовсе не хочу жить вечно, но и знать тоже не хочу… Я задал вам более простой и близкий вопрос…
– Вы уверены, что более близкий? – гадко осклабилась борода.
Осиновского продрало морозом по коже. Это все – фокусы мима – утешил он себя. Поганец ведет себя как и все проходимцы-экстрасенсы… Мерзавец, пытается напугать. Не получится…
– И все-таки вернемся к нашим баранам…
– То есть к вашему барану? Думаю, тут вам волноваться не следует, выборы пройдут без сюрпризов и эксцессов, ваш получит сколько запланировано…
– Кем? Сколько? – изобразил удивление Осиновский.
– Сами знаете. 53 процента. И ещё… 26 десятых…
Осиновский почувствовал легкий укол в сердечную мышцу. Про эту цифру пока не знал никто. Он держал её в тайне. Он сам придумал её и никому о ней не говорил… Блокнот он носил во внутреннем кармане своего пиджака…
– А… смерть… – вопреки себе выдохнул он на волне изумления.
– Я не могу вам сказать, Борис Соломонович… – издевался Мезенцев. – Вы же примете меры, предотвратите её – и получится искривление энергопотоков времени…
– Понимаю, – кивнул Осиновский желтушным подбородком. – Миллион.
– Чего? – отхлебнул чай академик.
– Долларов. В случае предотвращения.
– Это несколько меняет дело, – согласился Прокопий Порфирьевич. – Но все же, согласитесь, довольно трудно…
– Два миллиона. Сразу по факту.
– Завтра в Большом кремлевском дворце будет банкет, – скучающим тоном сообщил Мезенцев.
«Это он еще мог как-то узнать… – подумалось олигарху, – по обычным каналам…»
– Так вот, Борис Соломонович! Вас там отравят. Насмерть. Яд положат в вашу порцию фазана по-персидски.
– И что мне делать?
– Не есть фазана, – рассмеялся Мезенцев. – Теперь слушайте меня внимательно: чтобы выжить, вы должны сказаться уже отравленным и лечь в больницу. Не высовывайтесь оттуда не меньше недели. Распространите слух, что вы при смерти. Иначе до вас доберутся другими способами, вы меня поняли?
– Понял, – кивнул и икнул от напряжения магнат.
– И упаси вас бог, Борис Соломонович, что-то сделать не так…
Несложно понять мои чувства, когда я послушал этот разговор. Мезенцев – исчадие ада – понял я сразу и бесповоротно. Он убил мою Марину из-за этих вонючих смещений, прикрылся судьбой и Богом, определившим ей умереть – а теперь за пару миллиона долларов перевернул судьбу целой страны и даже не вспотел…
Не дожидаясь отъезда Осиновского (этот сатана меня нисколько не интересовал), я сбежал с дачи к себе на работу. Там взял у дежурного табельный «макаров», сдал карточку-заместитель и поехал обратно.
Вечером я уже стрелял в Мезенцева.
– Получай, сука! – прокричал я и выстрелил.
Лана быстрой тенью метнулась заслонить шефа, достигла своего в прыжке и приняла обе мои пули со смещенным центром в себя. Она падала, уже раненая, молодая и красивая, полная жизни – и это отрезвило меня, лишило того черного энтузиазма, который я испытывал вначале. Я убил совершенно напрасно совершенно невиновного человека!
Пока я стоял с дымившимся стволом в руке, остолбенело и тупо глядя на дело рук своих, Мезенцев (академик медицины!) скинул пиджак, закатал рукава и взялся остановить кровотечение. Пока Даша, прибежавшая на выстрел, очумело застыла в углу террасы, зажав рот двумя ладонями и икая от страха, Мезенцев наложил импровизированные повязки и перенес Лану на плетеный диванчик. Под голову (точнее, под шею) он подложил ей свой скатанный валиком пиджак.
– Чего стоишь, дура! – рявкнул на Дашу. – Иди, звони в неотложку, пусть едут…
Так я стал убийцей. Точнее, чуть было не стал – отдадим должное лечебной хватке медицинского генерала Прокопия Порфирьевича.
Когда приехала «скорая помощь» (часа через четыре), пришлось составлять протокол об огнестрельных ранениях и вызывать дознавателя областного УГРО.
Я его знал. Это был мой бывший высоколобый краснодипломный однокурсник Фархат Файзрахманов, человек, как и я, не нашедший себя в науке и жизни, уныло тянущий лямку мусорщика рода человеческого. Мне повезло, что он меня помнил. Он многое сделал для меня в тот момент (сука Мезенцев самоустранился – я не я и лошадь не моя!), но отмазать целиком не смог: я стрелял в 23-летнюю девушку, как говорится, «спортсменку, комсомолку», стрелял из табельного милицейского пистолета…
В первичном протоколе, который затем лег в основу всего следствия, Фархат предложил версию о случайном самостреле пистолета при моем баловстве и понтерстве. Так я тянул на «неумышленное убийство» (впоследствии «неумышленные тяжкие повреждения») при отягчающих обстоятельствах. Во-первых – я взял под карточку-заместитель свой «ствол» во внеслужебное время, для озорства, во-вторых – неосторожно обращался с оружием, что для сотрудника МВД совершенно недопустимо.
Кандидатская была мне больше не нужна. Милицейская карьера закончилась. На целый месяц я был заперт в «комнату приятного запаха» (КПЗ), где сидел совершенно убитый произошедшим – смертью Марины, собственной дуростью, мучаясь мыслью – выживет ли несчастная Лана?
Вычищенный из органов я предстал перед судом. На суде Мезенцев и заплаканная Даша подтвердили версию Фархата: дескать, выпили, валял дурака, со смехом нажал на курок, думая, что оружие не заряжено…
– Но почему в гражданку Карцеву попали две пули? – недоумевал судья. – Как это вообще возможно при непроизвольной стрельбе?
Дело клонилось в дурную сторону. Но Лана Карцева дала в больнице письменные показания в мою пользу, и мне влепили два года условно…
***
При выходе из следственного изолятора меня подобрал Мезенцев на джипе и отвез к себе на дачу. Там я некоторое время вообще был в полном ступоре, вяло ел, ничего не отвечал. Если бы не добрая Даша, уже знавшая, до чего может довести Мезенцев, я бы, наверное, покончил с собой. Но она ходила за мной, как за маленьким, кормила с ложечки, жалела, рассказывала долгие истории о своей жизни, отчасти развлекавшие, отчасти загружавшие меня.
И однажды я смог общаться, почувствовал в себе силу возражать Мезенцеву, который обрел привычку рассуждать при мне вслух.
– Люди увлеклись побочными свойствами Архея! – пожаловался Мезенцев сам себе. – Господи, какая чушь… Для них Архей – это только приемник волн предстоящих событий. Зачем им знать предстоящие события? Дураки, их счастье, что они не знают…
– Прокопий Порфирьевич! – возразил я решительно. – Вы преступник.
– Это почему же? – сверкнул он на меня очками.
– Вы делаете на Архее бабки, как последняя фарца! А ведь Архей мог бы избавить людей от страха перед будущим! Ваша методика могла бы сделать жизнь совсем иной: без преступлений, без несчастных случаев, без жертв наводнений, вулканов, землетрясений…
– Ну-ну! – окрысился Мезенцев. – Продолжай! Без времени, без пространства, без цвета, вкуса, запаха, без надежды и удачи…
– Зачем вы утрируете?! – искренне обиделся я.
– Я не утрирую. Это правда. Ты хоть подумал – почему от Архея до человека способность воспринимать волны грядущего живыми существами постепенно утрачивалась? А может быть – это защитное качество матушки-природы? У камня, Кирилл, нет никакой тайны будущего. Камень будет лежать, пока его не тронут. Камень полетит ровно настолько, насколько толкнут. Зная силу и массу, ты рассчитаешь полет камня за тысячу лет до броска – какая тут тайна будущего? Камень абсолютно предсказуем!
Мезенцев помолчал, потом закурил. Руки его дрожали. В последнее время он производил впечатление совершенно больного человека, развинченного и угасающего. Ноша его явно была ему не по плечу…
– И вдруг человек превращается в камень, Кирилл! Вдруг выясняется, что есть датчик, способный из тенденций заранее вывести любой поступок человека! Человека, его поведение, можно рассчитать как часы после заведения маятника… Причинно-следственная тюрьма, тюрьма энергетических векторов, все будущее по закону взаимодействия уже имеющихся векторов, потому что новым неоткуда взяться…
– Факт остается фактом! – сказал я ему, не желая вдаваться в его схоластику. – Вы убили Марину и вы спасли ублюдка, умерщвляющего нашу Россию.
– Я его не спасал, – тихо, но твердо сказал Мезенцев.
– А как же…
– В фазане действительно будет яд. Но Осиновский – живучий. Он бы все равно выжил. Он провалялся бы в больнице неделю, как я ему и велел, а потом бы вышел. Я… в сущности, я просто украл у него два миллиона долларов… Его люди проверят фазанью порцию и подтвердят мою правоту… И он оплатит мой комфорт – это единственное, Кирил, что у меня осталось…
– Хорошо… – смягчился я. – Ладно. Допустим. Пусть. Но зачем вы тогда спасали Марину?! Зачем вы так надругались над её жизнью и моими чувствами?! Зачем, если знали, что ей суждено умереть?!
– Ты не поймешь… – отмахнулся Мезенцев.
– А вы все-таки попытайтесь объяснить…
– Это моя ошибка, мальчик. Моя жалость. Не к ней – я глубоко презираю людей, ими движут вектора – и ничего больше. Люди – оловянные солдатики… Но я пожалел… попробуй понять… Она была распята, распята… Я пожалел Бога, потому что передо мной снова предстали пытки Христа…
Настала мне пора раскрыть рот. Мезенцев мог вломить мне поленом из камина по лбу – и все же мои глаза не вылезли бы так далеко из орбит. Ну, товарищ академик! Ну… Чего-чего, но такого я не ожидал…
– Какого… Христа… – выдохнул я кое-как.
– Заткнись, сопляк! – развизжался Мезенцев. – Пусть твой вонючий рот не оскверняет этого имени!
Походив вдоль и поперек по комнате, как тигр в клетке, Мезенцев немного успокоился. Достал из резного бара бутылку коньяка, отпил из горла, щедро проливая пойло на рубашку и галстук. Потом протянул мне.
