Полная версия
Фантасофия… Академик мира сего… 2000—02 годы
– Не… только вино! В смысле – только «дурачка»… А то вы в покер опять путаться начнете, играть-то ни хера не умеете…
Сели за «ломберный» столик, раскинули картишки. Решили играть «по маленькой» – по пятьсот рублишек.
Смачно шлепая по доскам «рубашками» карт, Лёша как бы невзначай поинтересовался:
– Слушай, Кабан! А чё там за дерьмо вышло с Танькой Сметаной?
– Я сторона… – отмазался Кабанов – Так, слыхал малёхо… Это вон Горб терпила, ты его спроси, он условных «полбанки» огреб…
– Сука твоя Танька! – не выдержал, встрял непрошенный Горб. Давняя обида жгла его, душила. – Сука – и все! Сама же меня раскочегарила, а мне пять лет с отсрочкой… Сама, блин, не живет и другим не дает!
– Тебе что ли не дала? – двусмысленно прищурился на солнышко Лёша Мезенцев.
– Ну, мне, по натуре… На бабки кинула – взаймы взяла, и не отдает. Я ей говорю – давай решим полюбовно! Она говорит: полюбовно – давай! Пошли в гараж… То ли ей место не понравилось, то ли… в общем, не завелась она, как тачка зимой… А ты же меня знаешь, кровь-то играет, я ведь как выпью – мне не перечь! Ну и поддали мы ей… Она вон, блин, в каталке, а мы без института останемся с Хмырей…
– Так ты её на групповуху подписал? – хмыкнул Лёха.
– А то… Не, ты в натуре суди, не прокурор чать! Хули мне она за три штуки, когда профессионалка «рубль» стоит, да ведь и та сутику отстегивает половину…
– Боюсь, мой юный друг… – сказал Лёша, накладывая туза поверх королевы, – с таким материалом как ты, нам не построить даже реального социализма… Так и будем в рыночной экономике пердеть…
Кабан крыл козырным валетом. Лёша добавил козырного короля. Горб выкинул белый флаг. Лёша скинул последнюю карту: козырного туза.
– Аут, джентльмены, – покачал головой Лёша. – Огребаю вашу ставку. Извините-подвиньтесь…
Три пятисотрублевых бумажки исчезли в Мезенцевском нагрудном кармане, небрежно скомканные в рулончик. Одна была своей, выставленной на торги из медального гонорара, две – чистая прибыль.
– Лёх, давай ещё сыграем! – жалобно попросил Горб. – Мне родаки больше бабок не дадут, они на меня злые… Отыграюсь…
– А давай, по крупненькой! – улыбнулся Лёша лучезарно и выложил на кон тысячу.
Кабан выложил свою. Горб просительно глянул на Кабана – тот занял ему у себя ещё одну «рублевку».
– А чё тебя совсем не посадили, а, Горбатый? – подкалывал Лёха.
– Несовершеннолетний я… – сопел носом Горб. – Нельзя меня от школы отрывать! Законы у нас к дитю мягкие…
– То есть, если я тебя оттрахаю, мне ничего не будет?
– Ну… условно может, дадут… (Горб явно не о том думал. Он боялся потерять последние, уже заемные деньги)
Сыграли короткую партию («Короткая Партия Российской Федерации» – промурлыкал под нос политически подкованный Мезенцев). Бог сходит не к здоровым, но к больным – на сей раз выиграл Горб. Он облегченно вздохнул, вытер испарину со лба и накрыл выигрыш ладонью.
Сверкающий миг – и…
Лёха давно уже стырил с урока химии препарационное шило с эбонитовой рукоятью («Э-БО-нитовой» – любовно выговаривал он полюбившееся словцо). Шило лежало в кармане, но его там не утаишь: прокололо ткань и упало за подклад.
Теперь нашлось. Так сказать, по наитию.
Лёха ударил шилом сквозь жирную розовую ладошку Горба, сквозь три тысячных бумажки. Металл гулко вошел в дерево, и завяз в его продубленной ветрами тверди…
– А-а-а! – тонким фальцетом заголосил Горб.
– Не пищи, – строго предупредил Лёша. – Не туда я тебе вонзил, чтобы пищать-то…
– Лёха… – смертельно бледный Кабан отошел на шаг, как от прокаженных. Глаза его выдавливало изнутри черепа крайнее изумление. – Ты чего это, Лёха, а… Зачем, в натуре…
– Брысь! – рявкнул Мезенцев. Кабана как ветром сдуло – в подобных разборках он дорожил званием чужака.
Горб перестал выдавать серенады и только судорожно дергался, всхлипывая, пытался высвободится. О том, чтобы ударить Лёху свободной рукой и речи не было – Горб превратился в зачарованного удавом кролика.
– Сужу я по натуре… не как прокурор… – повторился Лёша, глубже ввинчивая в столешницу шильное жало. – И я тоже несовершеннолетний, так что и мне ничего не будет… Я же тебе давал денег, сучара! Я же тебе как раз трёшку давал для Таньки… Чего же ты, ублюдок, а? Какие тебе ещё долги?
– Лёха, Лёха… – бормотал Горб серо-пепельными губами. – Да я… да я… в натуре, Лёха… в состоянии аффекта… Ты же три рубля ей на цветы давал, а её долги – другое дело. Её долги – это её долги…
– Она для меня занимала.
– Я не знал, Лёха, ну серьёзняк, не знал я…
– Я тоже тогда не знал… – грустно констатировал Лёха. – Вы её втроем метелили?
– Да…
– Кто?
– М-м-м…
– Кто, сука?! – взорвался Лёша, багровея в чисто мезенцевском припадке бешенства. – Говори, или я тебе вырву… твою ЭБОНИТОВУЮ ПАЛОЧКУ!!!
– Я, Хмыря и Тобик… Да если б знали, что у тебя с Танькой тема, мы, Лёха, хрен полезли к ней, тебя бы дождались…
– Ладно… – остыл Лёха поверхностно, как вулканическая магма. – За добровольную сдачу гарантирую сохранить тебе одно… яйцо…
Отпустил рукоять шильца и медленно, в задумчивости, пошел прочь.
– Лёха… – захныкал Горб, трепыхаясь под шилом, как бабочка на булавке.
– Чего ещё? – огрызнулся Мезенцев через плечо.
– А это… – Горб здоровой рукой указал на шило. – Достань, а?
– Сам достанешь!
– Как?!
– Как спартанский мальчик занозу! – заорал Лёша, припомнив детские походы с дедом в музей изобразительного искусства.
***
Дома Лёша порылся в бардаке отцовских ящиков и нашел набор для лапты. В прежние годы, пока ещё сын не довел его до края отчаянья, Сергей Витальевич любил поиграть в эту почвенническую игру на кортах стадиона «Динамо»…
Лёша примерил к руке биту – подходящая скалочка – и позвонил Хмыре.
– Привет, Хмыря, это Мезенат! Ты как, один дома?
– Не-а… родаки мусолятся…
– Ладно. С тобой позже поговорим…
Короткие гудки.
– Привет, Тобик! Как твое драгоценное? Либидо имею в виду… Ты дома один виснешь?
– Ага…
– Ну тогда жди! У меня есть для тебя кое-что интересное… Хмыре берег, да он с родаками клеится…
– Все фарцуешь, Лохань?
– Сам ты лох! Приду – увидишь…
И снова короткие гудки.
Тобик открыл Лёхе почти сразу, не чуя подвоха. Тобик был человеком очень рассудительным и не раз выменивал у Лёхи за бесценок то, что потом сбывал втридорога. Думал, что и на этот раз Мезень принесет ему что-то особенное…
Лёха широко улыбался в дверном проеме. Руки держал за спиной, как будто что-то прятал.
– Эх ты, чёрт блатной! – брюзжал Тобик. – Опять шланги горят?
– Угу! – еще шире ощерился Лёха.
– Ну, что там у тебя? Да ты показывай!
– Там… Как бы тебе попроще сказать. Есть такое красивое латинское выражение: «Гематома гениталий»… Знаешь, что означает?
– Не-а…
– Теперь узнаешь!
Лёха ударил битой с разворота в эпицентр Тобиковых застиранных трико с отвисшими коленками. Тобик все ещё по инерции улыбался – но удар по самому чувствительному месту уже распространял вокруг себя волны жгучей боли. Мгновение – и Тобик оплыл от ужаса и судорог, закачался, зажал хозяйство обеими руками. Выпученные зенки глядели, как из гроба – очумело и мертво, незаданным и уже ненужным вопросом.
Секунду была тишина. Потом Тобик завыл, как пес на бойне, его повело на сторону, и он упал на паркет прихожей, вмиг осоплившийся, слюнявый, перекошенный. Грохнул костями, будто мешок с лото, но боль падения ушла, растворилась в океане боли из штанов…
– Ум-м-м… су… м-м-м… ка… о-м-м-м…
– Не, счас с тобой говорить – дохлый номер! – покачал Лёха головой. – Как об стенку горох… Ты когда очухаешься, мне позвони, ладно… Я тебе ещё добавлю. Вербально.
Захлопнул дверь и, как всегда насвистывая, ушел вниз по лестнице на сияющий солнцем двор.
***
У Сметаниных его встретила мать. Когда он представился, она уперла руки в бока.
– А, это ты. Гер-рой… И ещё явился сюда, надо же…
– Извините, мне ваши намеки непонятны, – лучезарно улыбнулся Мезенцев. – Вы мне скажите, как Таня, а то я приехал с Кубы и…
Зинаида Михайловна влепила Лёше звонкую пощечину и выбросила подальше от двери на площадку. Дверь шмякнула о косяк так, что побелка полетела. Лёша стоял перед неодолимой преградой, как однажды уже было.
– Дежавю какое-то… – покачал головой Лёша, отряхивая с пиджачка известку. Отшибленная щека горела румянцем.
– Так не делается, Зинаида Михайловна! – прокричал Лёша, и эхо подъезда вторило ему. – У порядочных-то людей!
Поскольку переговоры с матерью были бесполезны, Лёша решил поговорить непосредственно с пострадавшей. Закинул за спину авоську с апельсинами и вышел на улицу. Почему-то вспомнилась школьная экскурсия год назад – их класс водили на реку, к скалистому обрыву. Здесь с величайшей осторожностью, на двух страховках тренировались местные альпинисты…
– Видите, ребята! – говорила их классная дама, «англичанка» Пульхерия Львовна. – Это выход базальтовых пород, смальта былого кипения земли! Видите, практически отвесная стена! Из-за этого нам и приходится делать такой крюк, когда идем с реки в школу…
– Говна-то! – причмокнул Лёша.
– Мезенцев! – сорвалась классная. – Что за выражения?!
– Соответствующие текущему моменту, Пульхерия Львовна! Ну нельзя же в самом деле этот бордюр называть стеной! Только не местным и удивительно – камень из земли торчит, эка невидаль!
Все девчонки класса боготворили Лёшу в этот момент. Пусть он выдуривается – но каков храбрец! Теперь припоминал Лёша, что в том сиянии восторженных глаз были и окоемы Танькиных чистых озер, любующихся им…
Тогда ему на это было наплевать. Не восторг девчонок, а ненависть к Пульхерии Львовне двигала им. Лёшка полез по каменному отвесу, цепляясь за неровные выступы породы. Он полез так быстро, что Пульхерия Львовна не успела его поймать за штанину. Маленькая, злая, она прыгала внизу и орала благим матом:
– Мезенцев! Слезай! Слезай, мерзавец! О, господи! Мезенцев!
Лёша добрался уже до середины и порядочно струхнул. Говорить одно, а вот звездануться отсюда классной на радость… Н-да! Но слезать вниз было уже страшнее, чем ползти наверх. Поэтому, пукнув для бодрости, Лёша устремился к гребню. Выкарабкался на верхнюю смотровую площадку, и, бесстыдно спустив штаны, помочился оттуда прямо на головы весело разбегавшихся одноклассников.
Пульхерия Львовна этого безобразия уже не видела. Она лежала в обмороке и альпинисты оказывали ей первую помощь…
И вот вновь перед Лёшей стена. Танькин третий этаж так близко. Вон и её спаленка с игрушками и почти детской кроваткой. Окно открыто – потому что жара… Рукой подать… Разве что по водостоку?
Лёша закрепил авоську с фруктами за ремень, высвободил руки и, не долго думая, (долго он вообще никогда не думал) вцепился в водосточную трубу. От уключины к уключине он подтягивал ноги все выше, пока не очутился на карнизе. Здесь Мезенцев снова почувствовал страх. В конце концов, он был всего лишь подростком, напичканным черти чем, потому что время такое, но по сути – ребенком.
Он стоял на стене, и усиливающийся ветер трепал его пиджачишко и брючины, как будто стаскивал. Внизу постепенно собирались прохожие: обсуждали. Основной версией было то, что это вор-форточник и надо вызвать милицию. В благородство мальчишки на стене никто не верил…
Лёша пересилил себя: оторвался от трубы, сделал первый, неимоверно трудный шаг по карнизу и, постепенно облегчая давление на диафрагму, доковылял до Таниной спальни. Виновато улыбаясь, заглянул в окно. Таня лежала под штопаным одеяльцем, тонкие руки вдоль тела, прикрыв глаза. Плюшевый мишка грел её с одного бока, котенок Пусик с другого. Тонкий профиль девушки, бело-восковой, почти прозрачный, казался мертвым. Лёша испугался, что Сметанина загнулась, пока её мать препиралась с ним в прихожей. Робко постучал в оконную раму.
– Извините, можно? Я не побеспокою?
Таня вздрогнула, открыв глаза. Широко уставилась на гостя, упавшего чуть не с неба, стоящего за окном третьего этажа – будто на облаке спустился. Она испугалась. Не внезапного явления – нет, Лёша научился читать её глаза; она боялась, что он оступится, сорвется – и станет таким же инвалидом, как она. Она уже хорошо познала, какая это мука – быть инвалидом…
Котенок Пусик вскочил с кровати и бросился Лёше наперерез. Встал посреди комнатушки, выгнул спину дугой, вздыбил шерсть, зашипел.
– Чего это он? – удивился Лёша.
– Охраняет меня! – уголками губ улыбнулась Таня. – От тех, кто мне опасен…
– Я зайду все-таки? – заискивающе склонил голову Лёша, глядя по собачьи умильно и преданно.
– Заходи…
Пусик ревниво следил, чтобы между его хозяйкой и гостем оставалось порядочное расстояние.
– Я вот тебе это… витаминчиков принес… Ты уж выздоравливай, ладно? А то мне не очень-то удобно…
– Ты тут ни при чём, – сказала Таня. – Это мои счеты с Горбом и его братвой… Никто не думал, что так получится…
– Я не думал! – с готовностью подтвердил Лёша. – Ты ведь не сердишься на меня?
– Нет. Совсем нет. Только я тебя очень прошу, Лёшенька…
– Что, солнышко?
– Ты ведь выполнишь мою просьбу?
– Конечно!
– Никогда больше не приходи. Не обижайся, дело не в тебе… Но оставь меня ладно, я уж как-нибудь одна…
– Почему? Тебя тошнит от моего вида?
– Нет. Если бы так – я потерпела бы… Просто понимаешь – я такой человек… Ты, наверное, не поймешь…
– Я постараюсь!
– Одним словом, я тебя всё ещё люблю. Когда ты продал меня за 3000 рублей (Лёша возмущенно взбрыкнул – но девичья рука остановила его порыв) – я хотела тебя возненавидеть… Но у меня это не получается… Мне очень больно, когда ты рядом… Я теперь калека и в лучшем случае буду ездить в коляске, а ты молодой, красивый, от тебя тащатся все девки… Нам незачем встречаться…
– Но, если ты любишь меня…
– И что из этого? Ты будешь сиделкой при полутрупе? Ты, Лёша Мезенцев?! Не смеши меня, ладно? А то я со смеху обписаюсь в утку – у меня теперь с этим проблемы…
Лёшины желваки напряженно двигались, как будто он жевал.
– Дело не только в том, что ты любишь меня, – через силу выдавил он. – У меня, как в анекдоте, та же херня!
Лёша закрыл лицо руками. Ужас дантовской чащобы, в которую он случайно и даже игриво ввалился, объял его со всех сторон. Когда-то, малышом, он ходил с отцом в зоопарк. Тогда они с отцом много куда ходили, много о чём разговаривали…
– Помни, сынок! – говорил отец странные вещи. – Ты из Рода Мезенцевых, Мезенов, Мезенье, за тобой сорок колен баронов и графов, бунтарей, тамплиеров, алхимиков и инквизиторов, конкистадоров и опричников, революционеров и академиков! И за все эти сорок колен ты отвечаешь, все их ты несешь в себе…
– Таня, – сказал Лёша, почти силком оторвав руки от лица. – Я твою просьбу выполню. Но и ты выполни мою: я должен поговорить с тобой ещё один раз, только один – и тогда я всё решу!
– Лёша! Ну, разве тебе приятно мучить меня?!
– Я клянусь, что мучить тебя не буду. Но пока между нами стоят три вонючих поца, с которыми мне надо кончить расчет! Вот это я тебе обещаю! Я передушу их, как хорек в курятнике!
– И сядешь в тюрьму!
– Ха! Мезенцев умный! Они у меня сами повесятся! От чувства глубокого и чистосердечного раскаяния в факте своего рождения! Потому что я так их зачморю, что им небо с овчинку глянется…
– Только, пожалуйста, не делай глупостей! – умоляюще глянула Таня. – Их уже судили и они получили…
Но Лёша не стал дослушивать. Он легко вымахнул обратно на карниз и ловко соскользнул по водостоку на тротуар. Он мог бы показаться призраком или сном – но авоська с апельсинами, оставленная им у Таниного изголовья, ясно показывала, что он БЫЛ.
***
Хмыря жил на втором этаже. Тем лучше – подумал Лёша – легче достать! И стал долго, пронзительно звонить в дверь. За дверью Хмыри не отвечали – но кто-то явно дышал у глазка, испуганно шоркал тапочками, пытаясь не выдать своего присутствия.
– Хмыречка! – ласково попросил Мезенцев. – По твоей одышке – с которой тебе не пробежать и ста ярдов – я делаю вывод, что ты дома. А по твоему молчанию я делаю вывод, что ты один. Так что открой мне, пожалуйста, Хмыря, и покончим уже с этим…
Молчание за дверью. Учащенные всхлипы смертельно напуганного существа.
– Хмыря! – снова заладил Лёша. – Ты зря такой неуступчивый! Ты лучше меня не зли, у меня ведь сорок колен опричников и конкистадоров! Я хочу видеть тебя, сладкий мой! Почему бы тебе не удовлетворить мой мазохизм и не отпинать меня, как девчонку?! Такую, знаешь, слабую, беззащитную дуреху, которая просто обозналась в поисках счастья?
Молчание перешло в удушливый сип. Хмыря уже умирал, уже почти нассал в трусы. Его колотило так, что его адреналиновые волны проходили сквозь стальную дверь, зловонным дыханием окатывали Мезенцева.
– Я тебе открою тайну, Хмыря! – прищебечивал Лёша. – Я гей! Представляешь, как классно! Так открой же, мой друг, мой Чертовски Сильный Мужик, и топчи меня ногами, потому что я твоя сучка!
– Уходи, Лёха! – наконец, отозвался Хмыря дрожащим голосом. – Добром прошу, а то я милицию вызову…
– Нет, муженек, тебе не уйти от исполнения супружеского долга посредством милиции! Потому что я перерезал телефонный проводок! Я ведь знал, что ты уже не любишь меня, уже не хочешь… А я так хочу ещё раз быть с тобой, хорошенько помассировать в руке твою упругую сосиску!
Из соседних дверей стали выглядывать соседи. Лёша работал уже на публику – сам он был совершенно бессовестный, а Хмыре теперь не отмыться…
– Ну что же ты, Хмыря?! – ревниво недоумевал Мезенцев. – Или уже забыл, как ты любил ласкать языком мой теплый пах?! Вспомни же, милый, тебе никогда не будет ни с кем так хорошо, как со мной!
Соседи плевались и с гневом на педиков захлопывали двери.
– Пошел вон! – орал, рыдая, Хмыря за дверью. – Пошел вон! Пошел вон!
Лёша понял, что с этой стороны ему ничего не светит и вышел во двор. Хмырин балкон нависал достаточно низко. И, к счастью, был не застеклён…
С крыши стоявшего поблизости фургона Лёша перепрыгнул на пожарный карниз, просеменил до балконной решетки и перемахнул её гимнастическим жестом. Балконная дверь заперта – но что нам шпингалет на какой-то остекленной трухлявой двери?! Ударом ноги Лёша выбил обе створки и ворвался в завешанный шторами комнатный полумрак. Хотел подать отсюда какой-нибудь кошачий мяв, чтобы приятно изумить «партнера» своей любящей близостью. Что-то грохнуло, будто шкаф упал. И тут же Лёшин бок опалил осиный укус. Так бывало в детстве: сидишь в акациях над речной кручей, прижмёшь осу ненароком – и как ожжешься…
Рука Мезенцева скользнула вдоль живота – и он почувствовал мокроту. Поднял глаза – перед ним был трясущийся Хмыря с отцовским пистолетом в руках. Чуть заметный пороховой дымок шел из длинного ствола… Хмыря дрожал, истекая потом, дрожали его губы, ресницы, его нос и, конечно, руки: пистолет в них просто плясал, как индикатор звука на магнитофоне.
– Теперь ты доволен, придурок?! – заорал со всхлипом Хмыря.
Кровь прибывала пульсирующими толчками, пропитывала липкой мразью сорочку и пиджачок, даже капала на Хмырин ковер…
Лёша вспомнил наставления деда, левой рукой выдернул рубашку из-под ремня, скатал в плотный широкий валик и прижал к ране заместо тампона. Пока в руке ещё есть сила – он удержит свою кровь… своё-то ведь карман не тянет…
Хмырю дергал тик – он так и не выпустил оружия, даже с места не сошел – а все что-то бормотал, прищебечивал, словно окончательно рехнулся.
Господи, как всё-таки больно… – ощущал себя Лёша. – Так вот ты какая, боль… я щедро раздавал тебя другим, а сам-то и попробовать не удосужился… Интересная штука – ишь, трезвонит в мой мозг, что мол не всё в порядке… Отставить, боль! Я сам знаю, что в этом мире сплошной беспорядок!
– Поздравляю, Антон! – через силу улыбнулся оседающий на ковер Лёша. – Ты попал в гондон! От этой минуты ты, парень, в полном говне, с головкой даже… С двумя твоими равноценными головками…
– Чё ты мелешь-то! – била и мяла Хмарова истерика. – Чё мелешь-то? Дурак… Это ты в говне, понял?! Ты! Ты тут обдристал мой ковер своими почками и ещё говоришь мне что я… Сука ты позорная, Лехан, сука… убить тебя…
– Теперь придётся! – с понимающей издевкой кивнул Лёша. – А то как же! Ты ведь судимый, Антоша, уже… (на мгновение глаза затекли чем-то багряным, и Лёша почувствовал, что отключается, потом все-таки выплыл) А теперь ты снова подбил человека… Так что тебе предстоит одна неприятная работенка – замочить меня и где-то на стройке замуровать в бетон… А я не уверен, что ты это сможешь, Антоша Хмырь! Иди-ка выпей для храбрости, может, на пьяную голову смелее будешь! У тебя ведь все подвиги с бодуна…
– Ах ты, сука… – Хмаров бросился на Лёшу, думая то ли пнуть, то ли добить рукоятью «Стечкина». Но у Лёши, прижимающего тампон из насквозь пропитавшейся кровью рубахи, была свободна правая рука! Искрометное мгновенье (наверное, все таки были в сорока коленах и матадоры) и в руке уже прихваченный у деда «Дихлофос люкс – сверхсильное средство от насекомых». Хмыря с его широко распахнутыми глазищами истерика натолкнулся на ядовитую струю, как на штырь, мгновенно потерял координацию. Его повело юзом, как машину на гололеде, хрипение сменилось воем, протяжным и безысходным, как дыра деревенского туалета…
Пока слепой Хмыря кружил по зале, цепляясь за портьеры и роняя книги и бюсты с этажерок, Лёша, пошатываясь, встал и на полусогнутых ногах поплелся на кухню. Там у Хмаровых зачем-то висело большое зеркало. Лёша осмотрел рану (сквозная, ерунда, чуть бок прокарябала) и разорвал скатерть для перевязки. Крови утекло многовато, и потому зрение портили какие-то черные пятна, дыры в реальности. Боль выла и клокотала в боку, как пес, вцепившийся бульдожьей хваткой.
– Ну, это не пол-жопы! – сказал Лёша себе в утешение. – Торопиться с обмороком не надо…
Со звоном на кафельный пол падали Хмаровские кастрюли и тарелки. Лёша обматывался скатертью. Попутно слушал, как матерится в найденной наощупь ванной комнате бедняга Антон: плещет в свои зенки водой – и никак наплескаться не может. На полке стояла недопитая бутылка водки. Лёша неверными руками взял её, отколол горлышко об столешницу (пробку вскрывать не было сил) и порядочно отпил. Потом вышел в коридор и саданул бутылкой по голове кротообразно щурящемуся Антону… Водка хлестнула по сторонам, Хмаров упал замертво. Лёша пульс ему проверять не стал, прошел к выходу, сбежал по лестнице в парадное, вышел на улицу, к троллейбусной остановке. И тут уже потерял сознание…
***
Очнулся Лёша в белизне больничной палаты, на панцирной койке, одуревший от долгих часов самоотсутствия. Над постелью сидел дед, прикрыв бородой орденские планки на потертом пиджаке, заботливо вглядывался в его белое безжизненное лицо, прощупывая на тонком запястье пульс.
– Жить будет, Прокопий Порфирьевич! – весело сказал врач в белой шапочке, склонившийся над Лёшей с другой стороны.
– Давай, давай, не симулируй, герой! – хмыкнул дед.
– Дед… а где мама? – тяжело ворочая языком, спросил Лёша.
– Тоже тут… – отмахнулся Прокопий Порфирьевич. – В кардиологическом отделении… Довел ты её до ручки, засранец! Но она поправится – не будь я академиком медицины!
– А папа?
– Сергей тебя вообще не хочет видеть! Я с ним говорил конечно, даже подзатыльник дал – но он ни в какую…
– Ладно, дед, ты на него не гони… он столько от меня натерпелся, его тоже понять можно! Зачем ты меня вытащил, а, дед? Я ведь жить не хочу…
– Во-первых! – поджал губы матерый академик. – С твоей царапиной на брюхе глагол «вытащил» звучит глупо! А во-вторых – что касается твоей подружки – я запросил в Гаване уникальное оборудование, его очень скоро доставят прямиком в мой институт, и я сам лично проведу ей операцию – она будет ходить, и, может быть, даже рожать сможет… в будущем, хм!.. надеюсь…
– Я не про то, дед! – отмахнулся Лёша. – Пусть себе ходит! Я не против, конечно… Но коммунизма-то не будет, да, дед? Ведь не будет? Ты только не ври мне – я выдержу правду – скажи, как оно есть!
– Не будет, Лёшка… – грустно признал Прокопий Порфирьевич.
– Из-за меня, да? Из-за того, что я такой?
– Из-за того, что вы все такие! Бунт поколений, Лёшка! В трудах Ортеги-и-Гассета…
– Это ещё кто такие? Тоже коммунисты?
– Да ладно, это не важно… Хрен с ним! Дело в том, что просто вы и не могли быть другими! Я очень старый – и только теперь понимаю, что вы другими быть не могли. Понимаешь – человек только потому и человек, что ошибается, делает глупости, подлости, ведет себя нерационально, в ущерб собственной пользе. У нас не было исторического права менять людей на машины…
– И что теперь будет, дед?
