Фантасофия… Академик мира сего… 2000—02 годы

– А теперь ничего не будет.

– Меня заберут в армию, да?

– По крайней мере, отец твой сказал, что палец о палец не ударит в военкомате, чтобы тебя отмазывать…

– Ты думаешь, он обрадуется, если меня убьют чечены?

– Думаю, да.

– А ты, дед?

– Полагаю, что, скорее всего, нет. Но ведь у каждого своя судьба.

– Ладно, дед, ты не кипешуй тоже… Пусть забирают! Тебя ведь тоже могли убить на Плайя-Хирон!

Дед ничего не сказал. Оставил фрукты в авоське (совсем такие же, которые приносил Лёша Тане) и ушел.

***

Утекло ещё немного воды в реке времени. Пацанская субкультура спасла Лёшу Мезенцева от суда – поскольку «нормальным пацанам западло стучать ментам», ни одного заявления пострадавшие на Лёшу не подали. Но своей кары Лёша не избежал.

– Одумайся! – кричала отцу мать, снова близкая к кардиоцентру. – Это же твой единственный сын!

Но Сергей Витальевич стоял каменным истуканом, скорбный и черный, в душе уже похоронивший отпрыска. Он забрал ключи от домашнего сейфа, где лежали сбережения семьи Мезенцевых, и никому не выдавал их. Мать билась о сейф раненной птицей, плакала, умоляла, даже на коленях стояла – муж был непреклонен.

Лёшка по повестке, конечно, не пошел. За ним послали патруль. Отец-мазепа сам отпер дверь и пропустил патруль в Лёшкину детскую комнату. Два дюжих бойца взяли равнодушного Лёшку под белы рученьки и вывели навсегда вон. За щекой Лёшка держал папиросу с карибской марихуаной. В военкоматских камерах высушил её на батарее, засмолил – и когда дошла его очередь, тупо мотал головой, отвечая военкому односложно и пьяно:

– Ин-на… Ин-на…

Военком вначале улыбался, думая, что это имя девушки – а когда понял смысл сокращенного посыла – посерьезнел и выписал Лёшке путевку поершистей. Лёшку побрили, и вместо Рики Мартина он стал похож на Ивана Чонкина. Обмундировали в какие-то обноски и отправили на вокзал.

В вагоне воинского эшелона Мезенцев-младший предложил солдатне сыграть в карты на компот. Карт ни у кого не было – на сборах отобрали. Лёшка, предполагавший такой вариант, пошел в туалет доставать из заднего прохода игральный шестигранный кубик. Тщательно помыл его под струей крана – и тут заметил, что окно в туалете по чьей-то оплошности не заперто. Бритоголовый Лёша высунул кочан на свежий ветер – вдохнул мазутно-пирожковый запах вокзала и подумал: «Вот сигануть сейчас… И ищи ветра в поле… А толку-то?» Коммунизма не будет – как спел «Мумий тролль»!

А Танька стараниями Мезенцева-старшего уже начала ходить. Она металась по перронам, чтобы найти Лёшу. Видимо, Бог иногда помогает таким жаждущим – Таню принесло прямо под открытое окно, где нежилось на последнем солнышке её несчастье.

– Лёша! Лешенька!

– Я ещё узнаваем? – кокетливо спросил Мезенцев, погладив свою искусственную плешь.

– Я буду ждать тебя…

– Не надо, Таня! Оттуда не возвращаются!

Таня рыдала. Они протянули друг другу руки – высота вагона была такова, что они еле дотянулись – и застыли в непонятном предсмертном единстве. Мимо, как сказочном сне, проплыла в сторону садовых электричек Пульхерия Львовна с рюкзаком и лопатой. Полюбовалась на бритого Лёшу в солдатской робе, и стала назидательно наставлять ребенка, которого вела за руку:

– Вот! Будешь плохо учиться – так же кончишь!

А Лёша и Таня ничего не замечали вокруг.

– Прости меня за все, Танюша! – попросил Мезенцев, когда поезд дрогнул стальными креплениями, и его натужно поволокло в сторону небытия.

– Это ты! Ты, Лёшенька прости меня, дуру, из-за меня всё…

– Не… Ладно, ты в голову не бери! Найди себе путевого мужика с тип-топ работой, будь счастлива…

– А ты?!

– А я должен порадовать папана! Хоть раз в жизни доставить ему радость – я его этим не баловал! Жди меня в цинковом, родная моя, любимая моя! Я обязательно вернусь, в цинке и бронзе, и буду лучше, чем при жизни…

Поезд волокло все быстрее. Таня пыталась бежать – но бегала она пока плохо, не все до конца, как говорил академик Мезенцев «прикипело». В конце концов, она упала, рыдая, ободрав коленки, тоскливо глядя вслед уходящему от неё Лёше.

– Ладно! – хлопнул себя по ляжкам Лёша, когда потянулся за окном зелёный садовый пояс города. – Утрём скупые мужские слёзы! Нас ждет прекрасный компот из просроченных червивых сухофруктов!

В тот же вечер он сыграл в кости так умело, что получил восемнадцать дополнительных стаканов компота.

– Чтобы в старости не было простатита, – поучал он солдатушек, с тоской взирающих на его богатство, – надо больше ссать!

Их веселье прервал ротный, ворвавшийся в общак с криком:

– Встать! Старший по званию!

Все вскочили и вытянулись по швам. Лёшка выпучил глаза, да так, что вокруг хихикать начали.

По общаку к себе в купейный прошел полковник медицинской службы Прокопий Порфирьевич Мезенцев. Два золотых погона со змеями, обвившими чаши, торчали на петлицах за бородой сердито и чопорно.

– Всех по одному ко мне на осмотр! – приказал Прокопий Порфирьевич. – Я им покажу, сукиным детям, как стекло толченое глотать!

– Да ну тебя, дед! – покачал головой Лёша. – Помереть толком – и то не дашь…

ПРОЕКТ «АРХЕЙ»

(ПАРОМ НА СТИКСЕ)

Я пришел в больницу железнодорожников в своей милицейской форме с лейтенантскими погонами, хотя и вовсе не по службе: просто так легче было преодолеть кордон вахтеров и задать начмедам несколько вопросов по моей кандидатской диссертации.

Я устроился соискателем на кафедру психологии заштатного мединститута подмосковного города, потому что кандидату наук автоматически присуждают капитанское звание, а в лейтенантах, сиречь в мальчиках на побегушках, мне ходить надоело. Грезя о милицейской карьере, я попросил своего научного руководителя, профессора Иосифа Моисеевича Кренделя дать мне тему «полегшее» и «помягше».

– Ну… – помял он лошадиными губешками. – Пожалуй… раз уж вы, мой юный друг, так хотите быть капитаном… Вот простенькая темка: корреляция психологических комплексов при соматических заболеваниях… Потянете?

За моими плечами лежало перепаханное поле университетского образования. И я потянул этот жребий, понятия не имея, ЧТО вытяну на самом деле. Служил я тогда много, по десять-двенадцать часов в сутки погон не снимая, но время было, и я кропал в персональный компьютер что мог, а в свободную минутку вез все это Кренделю, и он от души правил, роняя перхоть, как пыль веков, на скрижали моей милицейской мудрости.

– Мало фактологии! – ворчал Крендель, сморкаясь в цветастую тряпку от семейных трусов, заменявшую ему носовой платок. – Мало эмпирики!

За эмпирикой меня и принесла нелегкая в железнодорожную больницу. Там я впервые увидел звезду нашего города и Академии наук Прокопия Порфирьевича Мезенцева. То есть вначале я увидел его джип, который в нищих научных кругах вызывал много пересудов, а потом, в отделении гинекологии – самого академика – палево-седого, моложаво подтянутого и до неопрятности бородатого. Когда он смеялся – гортанно, то как-то неестественно закидывал бороду, и на лацкане его модного двубортного костюма сияли две звезды Героя Социалистического труда.

Мезенцев, как я узнал потом, приперся сюда выяснять анализ ДНК, поскольку судился с очередным своим самозваным внебрачным сыном по поводу наследства; словно мотыльки на огонь, слетались жулики на его богатство, искать легкой поживы…

Мы оба ждали начмеда, и в ожидании разговорились. Академик узнал цель моего визита, пожал мне руку при знакомстве, дал несколько методологических советов при написании диссертации. Как сейчас помню:

– И главное, не забудьте, молодой человек, не более 60-ти знаков в строке… Обычно там вмещается 65—70 знаков, очень, очень распространенная ошибка!

Затем Мезенцев поглядел на свои странные часы. При взгляде поближе это оказались вовсе не часы, а прибор с массой разноцветных, похожих на секундные, стрелочек. Все эти стрелочки колебались из нулевой позиции, будто на причудливом барометре.

Я не удержался и спросил с присущей мне преступной непосредственностью:

– Прокопий Порфирьевич, а что это такое?

– Это… – нахмурился он. – Это часы.

– И вы по ним узнаете время?

– Нда… – хмыкнул он. – Можно и так сказать…

В эту секунду одна из стрелок на его псевдочасах сильно отклонилась от нулевой отметки. Это смутило академика, он встревоженно заозирался вокруг.

– Слушай, лейтенант! – сменил он дружеский тон на приказной. – У тебя оружие с собой?

– Бог с вами, Прокопий Порфирьевич… Я ж по поводу диссертации пришел…

– Тогда стой у дверей гинекологической смотровой. Внутрь не лезь – тебе еще жить и жить…

– А что собственно…

Академик меня не дослушал. Он пошел к смотровой стремительным шагом, на ходу вытаскивая из старомодного желтого портфеля белый халат и чепчик врача. Он как-никак был академиком медицины и имел право войти в смотровую, где голые женщины. А я, естественно, не мог…

– Ну-с, больная… – толкнул дверь академик.

Дверь была заперта. Мезенцев глянул на свои наручные: там стрелочка отклонилась ещё сильнее.

– Может, они там просто собачатся… – пробормотал в бороду академик, но преодолел смущение и велел мне твердым голосом:

– Давайте вместе… плечом… дверь высадим…

Я не отдавал себе отчета в том, что делаю. Магия мезенцевского обаяния мешала мне трезво рассуждать. Он решил – я выполнил.

Ветхая дверь вылетела с первого удара, и мы ворвались в святая святых гинекологии…

Огромный, звероподобный мужик с лицом гориллы, с не мерянной силой в волосатых руках, стоял с окровавленным инструментом над распятой в гинекологическом кресле молодой девушкой. Глаза девушки выражали абсолютный ужас, по лбу градом катился пот – но рот молчал – он был наглухо заклеен пластырем. Руки и ноги распятой закреплялись скотчем – несколькими грубыми сильными оборотами намертво приклеив её к безобразному седалищу.

– Ну-с, батенька, что тут у нас? – с прищуром поинтересовался академик Мезенцев.

Мужик-горилла зарычал, раскинул забрызганные кровью руки и бросился на академика по-медвежьи. Мгновение – я ничего не успел сообразить – а академик уже охвачен зверем в окровавленной зеленой больничной униформе. Утробно рыча, мужик стискивал Мезенцева все сильнее и сильнее, я стоял, как завороженный, глядя на это и бессильный что-то понять, что-то сделать…

Казалось – сейчас позвоночник старика хрустнет и Мезенцева не станет. Но вот академик выпростал свою бороду и её колючей волосней направленно кольнул гориллу прямо в глаза. Тысячи гибких игл впились в этот момент в белки и радужную оболочку зверя-гинеколога. Он заурчал, временно ослеп, от боли ослабил захват и Мезенцев вырвался.

– Ну что же вы! – заорал академик на меня. – А ещё мент!

Я очнулся, вышел из ступора и нанес слепой горилле свой коронный удар ботом в висок. Для верности добавил с разворота в пах – и отключил преступника.

В этот момент уже набежал на шум падающих эмалированных тазиков персонал больницы, и наконец-то хоть что-то объяснилось. У охранника внизу, на вахте, нашлись ржавые наручники, бог знает с каких времен лежавшие у него в ящике стола. Детину в больничной униформе приковали к батарее, его никто не опознал: естественно, это был не гинеколог. Настоящего гинеколога нашли в шкафу, оглушенного ударом мраморной статуэткой «Ленин и дети». Горилла думала, что убила врача. К счастью для гинеколога он лишь потерял сознание.

Освободили девушку, но из её сбивчивой истерики ничего путного выудить не удалось. Впрочем, и не потребовалось: картина была ясна по наиболее адекватному рассказу тети Глаши, больничной уборщицы. С её слов я и составил первый протокол.

– А он полчаса назад пришел! – охотно болтала тетя Глаша. – Страшный такой, я его ещё спрашиваю: вы к кому, гражданин? А он говорит: друга навестить! И авоську мне показывает, а в ней три апельсина… Сам, подлец – теперь понятно мне – ишь, шмыг в смотровую к нашему доктору Гришину… Чуть ведь не убил его, мерзавец!

– Тётя Глаша, а девушка? – без особой надежды спросил я. Но, как ни странно, тетка знала и это.

– Пациентка она! – щебетала тетя Глаша, налегая на «е». – Знаю я, была уже… Она аборт хотела делать… С ней и парень ещё был – шустрый такой, как глист, с барсеткой и с магнитолой от машины…

– А сегодня она пришла одна?

– Не одна бы ходила – абортов бы не делала! – хмыкнула тетя Глаша.

Приехала вызванная милиция, и допросить громилу мне не удалось. Но потом в статье о себе «Академик и лейтенант милиции спасли две жизни» в «Комсомольской правде» я прочитал, что мужик этот звероподобный – Олег Шерстович Гаров, по кличке Гарик, рецидивист, сексуальный маньяк, сидел раньше за изнасилование, пришел на зоне к выводу, что все бабы – зло, и решил убивать их ножом через их «слабое место».

Так закончилось наше начало: Гарика поместили в тюремную лечебницу, потому что Мезенцев повредил ему бородой оба глаза, а я отбил ему правое яичко. Девушку отправили на реабилитацию, предварительно промыв и забинтовав раны на плечах и груди, нанесенные Гариком. Нас с Мезенцевым представили к особой медали МЧС РФ за спасение жизни человека.

***

И все же объяснения Мезенцева меня не устраивали. Мелькали слова «почуял», «подозрение», «интуиция» – но я ведь ясно помнил, что академик руководствовался показаниями странного барометра и действовал в соответствии с его циферблатом.

Что скрывает академик?

Обмывая на даче Мезенцева наши медали, я спросил его об этом напрямую.

– Я человек очень любопытный, Прокопий Порфирьевич! – сказал я после третьей рюмки «Абсолюта». – Почему вы скрываете от меня свой прибор?

С нами за шашлычным мангалом суетились спасенная нами Мариночка Булгак и крепко сбитая девушка со шрамом на скуле, Лана, личный телохранитель Мезенцева. Оставив их колдовать над мясом и белым вином, Мезенцев пригласил меня в дом.

Когда мы оказались в его рабочем кабинете, он поставил меня возле какого-то щита навроде рентгенного, а сам долго копошился в столе. Лишь много позже я узнал, что стоял тогда между жизнью и смертью: Мезенцев ему одному известным образом проверял параметры моих человеческих качеств. Если бы его что-то смутило, он бы уничтожил меня. Но мне повезло. Мое прошлое, мое воспитание и комплекс душевных переживаний оказались оптимой, и Мезенцев счел возможным быть со мной откровенным. Правда, не сразу, не тогда.

– Завтра в семь двадцать я заеду к вам в милицейское управление, – пообещал Мезенцев. – Тогда, мой юный друг, вы обо всем и узнаете. Кстати, у вас будет время отказаться от знания… Вы же помните, как писал Экклезиаст: «Во многоей мудрости многия печали, и приумножая познание приумножаешь скорбь…»

И мы вернулись к шашлыкам.

***

В первые наши встречи Мезенцев казался мне Богом. Теперь я подхожу к той черте, после которой он стал казаться мне дьяволом.

Тогда, на звенящей кузнечиками лужайке, окруженной сосновым бором, напитанной добрым янтарно-смоляным духом и солнечными брызгами света, я не знал и не мог догадываться, что до роковой черты остается не более 16 астрономических часов…

– Вы так красивы сегодня, Марина! – сказал я спасенной девушке.

– Давай перейдем на «ты»! – предложила она.

Мы перешли на «ты». Мы смеялись и шутили, мы были счастливы, и постепенно перестали что-либо вокруг замечать. Это был первый шаг к нашей любви, любви, без которой моя жизнь пуста и которой не суждено было продолжиться. Разве мог я тогда, опьяненный её каштановыми волосами и звонким смехом, воспринимать всерьез Мезенцева, бормотавшего как мантры:

– Слишком сильное смещение… Нет, очень сильное смещение…

Первый поцелуй Марина подарила мне среди вековых стройных сосен, где брызжет сквозь хвою расколотое закатное солнце, где пряно благоухает павшая прель и шумит в золотых, покрытых каплями ароматной смолы ветвях бродяга-ветер.

Мы целовались, как безумцы, забыв обо всем и всех. Мы поняли вдруг и всерьез, что любим друг друга в этой проклятой, безумной жизни, где все у нас было не так и не то…

А подлец-Мезенцев, жуя карский шашлык, политый вином, уснащенный луком и грибами, уже занес над нами свой топор всезнания.

– Эй, Дафнис и Хлоя! – прокричал он, ища нас в трех соснах. – Где вы там, мои юные друзья? Я хотел бы предложить вам встретиться завтра в Москве, в ресторане «Седьмое небо» – как вам? Расходы беру на себя…

Почему я не послушал тогда покойного отца, всегда учившего меня: «бесплатный сыр только в мышеловке»? Почему поддался мерзавцу-Мезенцеву на его халяву? Но откуда же я мог знать?

– Хорошо! – ответила за нас двоих моя Марина. – Давайте жить гуляючи!

Мезенцев чуть позже, при нас демонстративно позвонил в «Седьмое небо» и заказал столик у окна, чтобы обозревать панораму города. Подмигнул – дескать, не опаздывайте, все оплачено!

В тот день какое -то смутное предчувствие томило меня. Говорят, влюбленным свойственно ясновидение: так вот, провожая Марину до дома, целуя её на прощание в подъезде, я чувствовал беду. И когда девушка предложила остаться, я пошел к ней – не только потому, что желал её всем существом, но ещё и пытаясь прикрыть её от ощущаемой опасности.

Это была наша первая, она же брачная, она же последняя ночь. Мы были на вершине блаженства в её спальне, на её старой, скрипучей – но очень широкой кровати, где катались до утра, как обезумевшие.

С утра я пошел на службу – будь проклята служба! Мезенцев просил не волноваться: меня из милиции заберет он сам, а Марину отвезет в ресторан Лана. Это тем более было кстати, что метеорологи обещали на этот день дождь с грозой и градом, и тащиться нам, безмашинным, на это дурацкое «Седьмое небо» было бы не в радость.

***

В тот вечер разразилась страшная гроза с громом и молниями. И я даже обрадовался приезду Мезенцева на джипе, потому что иначе мне пришлось бы добираться до дома сквозь водную пелену, полувплавь, а так я поехал питаться на халяву, да ещё и в сухости.

Как я выяснил уже потом, телохранитель Лана привезла мою Марину на «Седьмое небо» и оставила за столиком делать заказ – «любой, что захочешь!» У Ланы были веские основания так говорить – никому не пришлось бы расплачиваться в любом случае…

– Надеюсь, ты меня поймешь! – сказал академик не вполне понятную мне фразу. – Шло слишком сильное смещение…

В семь часов двадцать восемь минут мы с Мезенцевым подкатили к башне, на вершине которой располагался злополучный ресторан со смотровой площадкой. Мезенцев закурил…

И молния ударила в бочонкообразное навершие башни, прямо в тот столик, что был заказан Мезенцевым якобы для всех нас – а на самом деле для одной Марины. Впоследствии судмедэкспертиза установила, что был испорчен громоотвод, прерван контакт заземления. Пожар унес двадцать жизней случайно попавших под Молох людей…

Я не хочу подробно это описывать. Думаю, всем понятны мои чувства: отчаянье, боль, гнев бессилия. Я бросился в башню ресторана – меня как-то оттащили и скрутили доброхоты, иначе я запекся бы заживо. Мезенцев меня не удерживал. Он смотрел на огонь, как завороженный и не проронил ни слова.

…Я стоял на коленях после успокоительного укола, в сполохах милицейских и санитарных маячков, в мерцании молний, плакал – и струи дождя текли по лицу вперемешку со слезами…

…Почему я не убил тогда Мезенцева? Тогда я не понял, что это его рук дело. Мне все ещё трудно было представить, что человек может так досконально знать будущее. Я не верил, что молниями можно повелевать. И я помнил, что Мезенцев спас Марину тогда, у гинеколога, за что даже получил медаль МЧС… Понимать в чем дело, я стал много позже, когда сопоставил события и слова академика…

ИЗ НЕОПУБЛИКОВАННОЙ СТАТЬИ В. Н. МЕЗЕНЦЕВА ДЛЯ «НАУКИ И ЖИЗНИ»

…Много лет тому назад, 18 июля 1978 года на археологических раскопках в Киргизии близ озера Иссык экспедиция под моим руководством обнаружила Архей. Что такое архей? Перед нами из-под толщи пород предстала окаменелость, судя по всем данным, старейшая на земле. Она принадлежала к Архейской геологической эре и датируется более чем 900 миллионами лет до нашей эры.

Чисто визуально Архей – это субстанция, похожая на гроздь остекленевших капель, пузырьков, какие бывают под водой. Видимо, окаменелость – биологического происхождения. Архей стал величайшей научной сенсацией того времени. Мы нашли то, что вероятно, предваряло всю эволюцию животного мира!

Наконец-то стало возможным ответить на вопрос: что такое биологический ароморфоз – развивается ли он под влиянием обстоятельств или запрограммирован изначально?

Тогда мы ещё и предполагать не могли, что Архей станет куда более интересной разработкой. Компьютерные исследования руководимого мной института показали, что Архей – это хранилище невероятных, необъяснимых объемов информации. При трехмерном сканировании артефакта в компьютерные системы стала проникать некая иероглифическая информация, представленная многомерной картиной черточек и точек.

Сразу возникли две гипотезы. Доктор геологии, членкор АН СССР Александр Брускин предположил, что это инопланетное информационное послание, оставленное 900 миллионов лет назад и чудом дошедшее до наших дней. Коллектив Брускина приступил к дешифровке, которая длилась с 1986 по 1995 годы и никаких успехов не принесла.

Мой ученик, доктор физико-математических наук Арсен Полуян выдвинул в 1987 году встречную гипотезу: иероглифическая информация не плод сознательной деятельности, а отпечаток творения Вселенной. Когда частицы бомбардируют экран синхрофазотрона – писал Полуян – тоже возникает осмысленная картина материальной природы. Однако частицы бомбардируют экран стихийно, не подчиняясь разумной воле исследователя.

Мы спорили с покойным доктором Брускиным (он скончался в Израиле, в 1997 году), спорили до хрипоты. Я говорил, что иероглифический трехмерный рисунок не носит характера системы, поэтому дешифровать его невозможно: разумное вмешательство предполагает систему, бессистемное и есть стихийное.

– По-вашему Архей – игра природы? – иронически вопрошал этот фанатик технократической цивилизации. – Но вы осмотрели всю графику Архея?!

– Александр Михайлович! – говорил я ему. – Осмотреть всю графику Архея невозможно будет еще лет двести-триста, потому что ни одна вычислительная машина не может вместить в себя такой объем!

– Так откуда же вы знаете, что там нет системы?

– А откуда же вы возьмете средства дешифровки?

Арсен Полуян ежедневно звонил мне. Он пошел другим путем. Он предположил, что трехмерная графика черточек и точек – это отпечаток энергетических векторов. В момент непостижимого нам рождения современной Вселенной – писал Полуян – Архей непонятным пока образом «сфотографировал» энергетический разлет. Мир – это энергия. Материи нет и времени нет – материя это сгусток энергии, а время – это энергия движения частиц. Архей сохранил для нас первичные вектора направленности вселенской энергии.

Меня как ученого уже тогда потрясла и эстетически напугала картина мира, нарисованная учеником. Это был даже не черно-белый мир, а мир вообще одноцветный в стиле бессмертной картины Малевича «Негры ночью воруют уголь». Энергия – её однотипные потоки, водопады, завихрения, спиралеобразные конусы и воронки, её вектора и апексы заполнили мир без остатка, выбросив оттуда милые нашему сердцу иллюзии – и цвета и краски, и запахи и виды, и разнообразие и неожиданность. Мир доктора Полуяна работал как часы: без допущения какой-либо вероятности, четко и строго, по жесткой причинно-следственной линии.

Всякое будущее – потенциальное прошлое – формулировал Брускин доктрину своего оппонента Полуяна – в прошлом ничего изменить нельзя. Значит, и в будущем ничего изменить нельзя.

Брускин посмеялся над нами с Полуяном. Процитирую для точности его язвительные слова: «Итак, будущее и прошлое по Мезенцеву и Полуяну неизменны. Но как быть с их энергетической теорией времени? Время идет вперед только потому, что электрон вертится вокруг ядра, допустим, справа налево. Значит, если бы нашлась сила крутить электрон слева направо, то время пошло бы вспять? Но тогда и в прошлом и в будущем все можно поменять!»

Это был первый всполошивший мировую науку парадокс Архея.

Его назвали «парадоксом Брускина-Полуяна», примирив в этом названии двух непримиримых противников. «Время двинется вспять, если все частицы двинутся с прежней скоростью обратно своему нынешнему движению». Архей по теории Полуяна отражает начало движения частиц, их исходные вектора. При этом сами частицы – ничто, поскольку бесконечно делимы. Делим частицу на бесконечность – получаем ноль. От распада до ноля частицу удерживает энергия. Опять эта энергия!!!

До сей поры исследования Архея носили чисто теоретический характер. Но группа Полуяна вызвалась доказать, что практическая значимость Архея огромна. Черточки и точки Архея – начальные пункты движения векторов энергии. Построив продолжение до нынешнего участка энергетических полей от Архея, мы получим все прошлое как на ладошке: законы взаимодействия силовых векторов мы знаем, так что вся метаистория у нас в кармане.