Каменные небеса

Ты прекращаешь пытаться стереть свою каменную кожу. Может, это шок, может, страх поглотил твой шок, может, ты просто действительно ничего не чувствуешь.

– Тогда скажи, – говоришь ты Лерне. Усилия, затраченные, чтобы сесть и посмотреть на руку, немного привели тебя в норму. – Что мне делать с этим с точки зрения твоего профессионального мнения?

– Думаю, что тебе следует либо разрешить Хоа съесть ее, либо пусть кто-то из нас отколет ее кувалдой.

Ты кривишься.

– Это уж слишком драматично, тебе не кажется?

– Мне кажется, что всему остальному это не будет по зубам. Ты забываешь, что у меня было много времени, чтобы обследовать Алебастра, когда это случилось с ним.

Откуда-то в голове всплывает мысль, что Алебастру требовалось напоминать, что надо поесть, поскольку он не испытывал голода. Это не актуально, просто всплыла мысль.

– Он тебе позволял?

– А я не дал ему выбора. Мне нужно было понять, не заразно ли это, поскольку это расползалось по нему. Разок я взял пробу, и он пошутил, что Сурьма – его камнеедка – захочет получить ее назад.

Вряд ли это была шутка. Алебастр всегда улыбался, когда говорил самую жестокую правду.

– И ты отдал?

– Лучше тебе поверить, что да. – Лерна проводит рукой по волосам, смахивая горстку пепла. – Послушай, нам придется обернуть твою руку на ночь, чтобы ее холод не снизил температуры твоего тела. У тебя на коже растяжки там, где она ее оттягивает. Подозреваю, что она деформирует кости и растягивает сухожилия; суставы не предназначены для такого веса. – Он мнется. – Мы можем отнять ее сейчас и передать Хоа позже, если хочешь. Не вижу причины, почему ты должна ее… вот так.

Ты думаешь, что Хоа сейчас где-то у тебя под ногами, слушает вас. Но Лерна как-то странно брезглив в этом отношении. Почему? Ты пытаешься догадаться.

– Я не против, если Хоа ее съест, – говоришь ты. Ты говоришь это не только ради Хоа. Ты действительно так думаешь. – И ему польза, и я от этой штуки избавлюсь, почему бы и нет?

Что-то вздрагивает в лице Лерны. Маска бесстрастности исчезает, и ты внезапно видишь, что мысль о том, что Хоа отъест твою руку, омерзительна ему. Что же, если смотреть под этим углом, то концепция отвратительна по сути своей. Однако это слишком утилитарный подход. Слишком атавистический. Ты хорошо знаешь по часам, проведенным среди клеток и частиц преобразующегося тела Алебастра, что именно происходит с твоей рукой. Глядя на нее, ты видишь все, кроме серебряных нитей магии, перестраивающей мельчайшие частички и энергию вещества твоего тела, передвигая одну частицу так, чтобы она ориентировалась в том же направлении, что и другая, тщательно выстраивая решетку, которая связывает все воедино. Чем бы ни был этот процесс, он просто слишком точен, слишком мощен, чтобы быть случайным – или чтобы поедание его было для Хоа той гротескной нелепостью, как это видится Лерне. Но ты не знаешь, как объяснить это ему, а если и могла бы, тебе бы сил не хватило.

– Помоги мне встать, – говоришь ты.

Тонки робко берет тебя под каменную руку, поддерживая ее так, чтобы она не упала и не вывернула тебе плечо. Сверлит Лерну сердитым взглядом, пока тот, наконец, не встает и не подхватывает тебя под спину снова. Поддерживаемая ими, ты встаешь, но идти трудно. К концу ты задыхаешься, и колени у тебя ватные. Кровь в твоем теле не успевает подавать кислород, и на мгновение ты пошатываешься с кружащейся головой.

– Ладно, давай снова ее уложим, – тут же говорит Лерна. – Ты снова резко валишься, переводя дух, рука нелепо поднимает твое плечо, пока Тонки не поправляет ее.

Эта штука действительно тяжелая.

(Твоя рука. Не «эта штука». Это твоя правая рука. Ты потеряла правую руку. Ты это осознаешь и скоро будешь оплакивать ее, но сейчас о ней проще думать как о вещи, отдельной от тебя. Особенно бесполезный протез. Доброкачественная опухоль, которую надо удалить. Все это так. А еще это твоя ржавая рука.)

Ты сидишь, задыхаясь и желая, чтобы мир перестал вращаться, когда слышишь чье-то приближение. Этот человек говорит громко, велит паковаться, отдых окончен, надо пройти еще пять миль до темноты. Юкка. Ты поднимаешь голову, и она подходит достаточно близко, и в этот момент ты понимаешь, что думаешь о ней как о друге. Ты понимаешь это, поскольку тебе приятно слышать ее голос и видеть, как она выступает из кружащегося пепла. Когда ты в последний раз видела ее, она была в серьезной опасности – ее угрожали убить камнееды, атакующие нижнюю Кастриму. Это одна из причин того, что ты использовала кристаллы нижней Кастримы, чтобы запереть атакующих. Ты хотела, чтобы она и все прочие орогены Кастримы, как, впрочем, и все люди Кастримы, зависевшие от орогенов, остались жить.

Ты улыбаешься. Улыбка слабая. Ты слаба. Вот потому тебе становится по-настоящему больно, когда Юкка поворачивается к тебе и поджимает губы в откровенном отвращении.

Она сняла ткань с нижней части лица. Глаза ее подведены серо-черным, и даже конец света не заставит ее отказаться от макияжа, но ты не можешь их увидеть за очками, прикрученными к лицу тряпкой, чтобы защитить глаза от пепла.

– Дерьмо, – говорит она Хьярке. – Ты никак не хочешь дать мне услышать все до конца?

Хьярка пожимает плечами.

– Пока не заплатишь.

Ты смотришь на Юкку, и робкая застывшая улыбка сползает с твоего лица.

– Возможно, она полностью оправится, – говорит Лерна. Голос его нейтрален – ты сразу ощущаешь в нем осторожность хождения по лаве. Осторожно-по-лавовой-корке. – Но на ноги она раньше чем через несколько дней вряд ли встанет.

Юкка вздыхает, упирает руку в бедро и откровенно думает, что бы такого сказать. Останавливается тоже на нейтральном.

– Прекрасно. Я назначу еще людей на смену носильщикам. Но поставь ее на ноги как можно скорее. В этой общине все либо сами себя несут, либо остаются позади. – Она отворачивается и идет прочь.

– Ну, да, – тихо говорит Тонки, как только Юкка отходит подальше. – Она немного зла на то, что ты разрушила жеоду.

Ты морщишься.

– Разрушила… – О, но ведь так. Разрушила, заперев всех этих камнеедов в кристаллах. Ты хотела спасти всех, но Кастрима была машиной, очень старой, очень тонкой машиной, которой ты не понимала. И теперь вы наверху, бредете сквозь пеплопад… – О, ржавь земная, разрушила ведь.

– Что, ты не поняла? – Хьярка испускает смешок. Невеселый. – Ты действительно думала, что все мы наверху, вся эта ржавая община идет на север сквозь пепел и холод ради прикола? – Она отходит прочь, качая головой. Не одна Юкка зла из-за этого.

– Я не… – начинаешь было ты, я не хотела, и осекаешься. Потому, что ты не намеревалась этого делать, чем бы оно ни кончилось.

Лерна, глянув тебе в лицо, коротко вздыхает.

– Общину уничтожил Реннанис, Иссун. Не ты. – Он помогает тебе снова лечь на живот, но не смотрит тебе в глаза. – Мы потеряли Кастриму в ту самую минуту, как наводнили верхнюю Кастриму кипячами, чтобы спасти себя. Вряд ли они ушли бы просто так или оставили на этой территории хоть что-то съедобное. Если бы мы остались в жеоде, мы так или иначе были бы обречены.

Это правда, и звучит совершенно рационально. Однако реакция Юкки показывает, что кое-что рациональному рассмотрению не поддается. Ты не можешь отнять у людей дом и чувство защищенности так внезапно и драматически и ожидать, что они увидят длинные цепочки ответственности прежде, чем разозлиться.

– Переживут. – Ты моргаешь и видишь, что Лерна смотрит на тебя, взгляд его чист и выражение лица искреннее. – Я смог – и они смогут. Просто нужно немного времени.

Ты не понимала, что он действительно пережил Тиримо.

Он не обращает внимания на твой пристальный взгляд, затем жестом подзывает четверых стоящих рядом людей. Ты уже лежишь, так что он подсовывает твою каменную руку тебе под бок, позаботившись, чтобы одеяло покрывало ее. Носильщики снова берутся за носилки, и тебе приходится приглушать свою орогению, которая – теперь, когда ты в сознании – стремится реагировать на каждый толчок как на землетрясение. Когда они пускаются в путь, перед тобой выныривает голова Тонки.

– Эй, все будет в порядке. Меня много кто терпеть не может.

Это совершенно не утешает. Расстраивает, что тебе не все равно и что остальные это видят. Ты всегда была такой твердой сердцем. Но внезапно ты понимаешь, почему ты вовсе не такая.

– Нэссун, – говоришь ты Тонки.

– Что?

– Нэссун. Я знаю, где она, Тонки. – Ты пытаешься поднять правую руку и схватить ее за руку, и в руке твоей пульсирует набегающая и отступающая боль. Ты слышишь звон. Это не больно, но ты про себя ругаешься, что позабыла. – Я должна пойти и найти ее.

Тонки бросает взгляд на твоих носильщиков, затем туда, куда ушла Юкка.

– Говори тише.

– Что? – Юкка прекрасно знает, что ты хочешь найти дочь. Это было практически первым, что ты ей сказала.

– Если хочешь, чтобы тебя бросили на обочине, продолжай говорить.

Ты затыкаешься, продолжая стараться унять орогению. О. Вот как, значит, Юкка взбешена.

Пепел продолжает падать, постепенно занося твои очки, поскольку у тебя нет сил смахнуть его. В возникшей серой полумгле на первое место становится необходимость восстановления твоего тела. Ты снова засыпаешь. Когда ты в следующий раз просыпаешься и смахиваешь пепел с лица, это потому, что носилки снова поставили и в крестец тебе упирается камешек или сучок. Ты стараешься сесть, опираясь на локоть, и это легче, хотя ты по-прежнему не способна на большее.

Наступила ночь. Несколько десятков людей устроились на чем-то вроде каменистого выступа среди чахлого недолеса. Камень сэссится знакомо по твоим исследованиям окружения Кастримы, и это помогает тебе сориентироваться: это участок недавнего тектонического подъема примерно в ста шестидесяти милях к северу от жеоды Кастримы. Это показывает тебе, что путешествие от Кастримы должно было начаться всего несколько дней назад, поскольку большая группа быстрее идти не может, и только здесь вы можете пройти в направлении на север. Реннанис. Каким-то образом все должны были узнать, что он пуст и пригоден для жилья. Или, может, они просто надеются, больше ведь не на что. Но хотя бы на этот счет ты можешь их уверить… если они будут тебя слушать.

Люди вокруг тебя раскладывают костры, готовят вертелы, роют отхожие ямы. В нескольких точках лагеря небольшие груды разбитых кусков кристаллов Кастримы дают дополнительное освещение. Приятно узнать, что вокруг достаточно орогенов, чтобы кристаллы светились. Кое-где работа идет плохо, поскольку люди не привыкли к ней, но в остальном все хорошо организовано.

То, что в Кастриме более чем достаточно тех, кто умеет жить в дороге, оказывается для нее благом. Твои носильщики, однако, оставляют тебя там, где опустили носилки, и если кто-то и собирается развести для тебя костер или принести тебе еды, то они еще не занялись этим. Ты замечаешь Лерну на корточках среди небольшой группы людей, которые тоже лежат, но он занят.

О, да, здесь же должно быть много раненых после того, как солдаты Реннаниса прорвались в жеоду.

Ладно, тебе не нужен костер и ты не голодна, так что общее безразличие к тебе задевает тебя лишь на миг, разве что эмоционально. Беспокоит тебя то, что исчез твой дорожный рюкзак. Ты пронесла его через половину Спокойствия, хранила в нем свои старые ранговые кольца, даже уберегла их от превращения в каменную пыль, когда в твоем доме проходил преображение камнеед. В нем было немного такого, что все еще имеет значение для тебя, но он сам здесь и сейчас имел некоторую сентиментальную ценность.

Что же, все что-то потеряли.

Внезапно твой ближний круг ощущений отягощает гора. Несмотря ни на что ты ловишь себя на том, что улыбаешься.

– Все гадала, когда ты появишься.

Над тобой стоит Хоа. Ты до сих пор не привыкла видеть его таким: взрослым, среднего роста, а не маленьким ребенком, черный полосатый мрамор вместо белой плоти. Однако каким-то образом легко увидеть в нем ту же самую личность – тот же овал лица, те же неотступные льдистые глаза, та же невыразимая странность, тот же налет тайного сумасбродства – как у того Хоа, которого ты знала весь прошлый год. Что изменилось, что этот камнеед больше не кажется тебе чужим? В нем – только внешность. В тебе – все.

– Как ты? – спрашивает он.

– Лучше. – Рука тянет тебя вниз, когда ты сдвигаешься, чтобы получше его видеть, постоянно напоминая тебе о неписаном контракте между вами. – Ты рассказал им о Реннанисе?

– Я. И я веду их туда.

– Ты?

– Насколько Юкка меня слушает. Я думаю, она предпочитает камнеедов в качестве молчаливой угрозы, чем как активных союзников.

Это заставляет тебя рассмеяться. Однако.

– А ты союзник, Хоа?

– Не их. Юкка это тоже понимает.

Да. Вероятно, потому ты до сих пор жива. Пока Юкка обеспечивает твою безопасность и кормит тебя, Хоа будет помогать. Ты снова в дороге, и все это опять ржавая сделка. Община, бывшая Кастримой, живет, но больше она не община в истинном смысле слова, просто группа странников-единомышленников, сотрудничающих ради выживания. Возможно, она сможет снова стать настоящей общиной позже, как только обретет новый дом, чтобы защищать его, но пока ты понимаешь, почему Юкка зла. Потеряно нечто целостное и прекрасное.

Ладно. Ты смотришь на себя. Ты уже не целостная, но то, что от тебя осталось, можно укрепить; скоро ты будешь способна пойти за Нэссун. Но сначала то, что должно быть сделано в первую очередь.

– Мы собираемся сделать это?

Хоа несколько мгновений молчит.

– Ты уверена?

– Эта рука ничего хорошего мне не приносит, скажем так.

Еле слышный звук. Скрежет камня о камень, медленный и неотвратимый. Очень тяжелая рука ложится на твое полупреобразившееся плечо. Несмотря на ее вес, у тебя ощущение, что по стандартам камнеедов это нежное прикосновение. Хоа осторожен с тобой.

– Не здесь, – говорит он и утягивает тебя в землю. Лишь на мгновение. Он всегда совершает эти путешествия сквозь землю быстро, поскольку, вероятно, если бы это занимало больше времени, то было бы трудно дышать… и не свихнуться. Это чуть больше чем размытое ощущение движения, вспышка в темноте, слабый запах глины, гуще чем едкий пепел. Потом ты лежишь на другом каменном выступе – вероятно, том самом, на котором расположилась остальная Кастрима, чуть в отдалении от лагеря. Здесь нет костров; единственный свет – красноватый отсвет на плотных облаках впереди. Твои глаза быстро привыкают, хотя тут не на что смотреть, кроме камней и тени соседних деревьев. И человеческий силуэт, сидящий на корточках рядом с тобой.

Хоа ласково берет в руки твою каменную кисть, почти благоговейно. Вопреки себе ты ощущаешь торжественность момента. А почему бы ему и не быть торжественным? Это жертвоприношение, которого требуют обелиски. Фунт плоти, который ты должна заплатить за кровавый долг твоей дочери.

– Это не то, что ты думаешь, – говорит Хоа, и на мгновение тебе кажется, что он читает твои мысли. Но скорее всего это потому, что он стар, как эти сухие холмы, и читает по выражению твоего лица. – Ты видишь в нас то, что было потеряно, но мы и приобретаем. Это не такая мерзкая вещь, как кажется.

Похоже, он собирается съесть твою руку. Ты не против, но хочешь понять.

– Тогда что? Почему… – Ты качаешь головой, не зная даже, о чем спрашивать. Может, почему не имеет значения. Может, ты не сможешь понять. Может, это не предназначено для тебя.

– Это не ради пропитания. Нам нужна только жизнь, чтобы жить.

Последняя половина его высказывания тоже бессмысленна, так что ты цепляешься за первую.

Если это не пища, то…

Хоа снова медленно передвигается. Камнееды нечасто так поступают. Движение – то, что подчеркивает их загадочность, такое человеческое и в то же время дико чуждое. Было бы легче, если бы они были более чужими. Когда они вот так двигаются, ты видишь то, чем они некогда были, и это знание – угроза и предупреждение всему человеческому в тебе.

И все же. Ты видишь в нас то, что было утрачено, но мы и приобретаем.

Он поднимает твою руку обеими своими, одной поддерживая твой локоть и легко охватывая пальцами твой сжатый потрескавшийся кулак. Медленно, медленно. Так твоему плечу не больно. На полпути к лицу он передвигает руку, которая была у тебя под локтем, чтобы поддерживать твое плечо под мышкой. Его камень скользит по твоему с легким скрежетом. Это удивительно чувственно, хотя ты не можешь ничего ощущать.

Затем твой кулак у его губ. Они не шевелятся, когда он говорит исходящим из груди голосом:

– Ты боишься?

Ты долго думаешь над этим. А разве не должна бы? Но…

– Нет.

– Хорошо, – отвечает он. – Я делаю это ради тебя, Иссун. Все ради тебя. Ты веришь?

Поначалу ты не знаешь. Повинуясь порыву, ты поднимаешь руку и проводишь пальцами здоровой руки по его твердой, холодной, полированной щеке. Его трудно рассмотреть, черного в темноте, но твой большой палец нащупывает его лоб и проводит по его носу, который во взрослом состоянии длиннее прежнего. Он сказал тебе однажды, что считает себя человеком, несмотря на свое странное тело. Ты запоздало осознаешь, что ты тоже решила смотреть на него как на человека. Это превращает его действие в нечто иное, чем просто поедание. Ты не уверена, во что именно, но… но это ощущается как дар.

– Да, – говоришь ты. – Я верю тебе.

Его рот раскрывается. Широко, еще шире, шире, чем может открыться любой человеческий рот. Когда-то тебя беспокоило, что у него слишком маленький рот, теперь он достаточно широк, чтобы вместить кулак. И какие у него зубы – маленькие, ровные, прозрачные, как алмаз, очаровательно блестящие в красноватом вечернем свете. За этими зубами одна тьма.

Ты закрываешь глаза.

* * *

Она была в дурном настроении. Старость, сказал мне один из ее детей. Она же сказала, что это просто стресс после попытки предупредить людей, которые не пожелали слушать, что грядут плохие времена. Это было не дурное настроение, это была привилегия ее возраста – обходиться без ложной вежливости.

– В этой истории нет злодея, – сказала она. Мы сидели в шатровой теплице, единственной теплице, потому что она настояла. Скептики Сила до сих пор утверждают, что нет доказательств тому, что все случится так, как сказала она, но она ни разу не ошиблась в своих предсказаниях, и она больше Сил, чем они. Она пила сеф, словно подчеркивая правду химикатами.

– Нельзя указать на единственное зло, единственный момент, когда все меняется, – продолжала она. – Бывало плохо, потом ужасно, потом лучше и потом снова плохо, и все повторялось и повторялось, потому что некому было этого остановить. Но события можно… подправить. Увеличить срок лучшего, предсказывать и укорачивать ужасное. Иногда предотвращать ужасное, улаживая просто плохое. Я перестала пытаться остановить людей. Просто научила моих детей помнить, учить и выживать… пока кто-нибудь в конце концов не разорвет этот круг ради блага.

Я был смущен.

– Вы говорите о Выжигании? – В конце концов, я именно об этом пришел говорить. Сто лет, предсказала она полвека назад. Что еще имело значение?

Она лишь улыбнулась.

– Расшифровка интервью, перевод с языка Строителей обелисков C, найденная на плато Тапита, руины #723 Минаш Инноватором Дибарс. Дата неизвестна, переводчик неизвестен. Предположение: первый лорист? Личное примечание: Бастер, ты должен там побывать. Повсюду сокровища истории, большинство слишком разрушены для дешифровки, но все же… Жаль, что тебя здесь нет.

2

Нэссун вырывается на свободу

НЭССУН СТОИТ НАД ТРУПОМ отца, если возможно назвать эту груду колотых драгоценных камней трупом. Ее пошатывает, голова кружится из-за обильно кровоточащей раны в плече, там, куда всадил нож ее отец. Этот удар – результат невозможного выбора, который он поставил перед ней: быть его дочерью или орогеном. Она отказалась совершать экзистенциальное самоубийство. Она отказалась платить орогенией за право жить. В этот финальный момент ни в ком из них не было злобы, лишь мрачная жестокость неизбежности.

В стороне от этого зрелища стоит Шаффа, Страж Нэссун, который неотрывно смотрит на останки Джиджи Стойкости Джекити со смесью изумления и холодного удовлетворения. По другую сторону Нэссун стоит Сталь, ее камнеед. Теперь вполне возможно называть его так – ее камнеед, поскольку он пришел к ней в час ее беды – не ради помощи, нет-нет, но тем не менее с чем-то значимым для нее. То, что он предлагает и необходимость чего она, наконец, осознает, – это цель. Даже Шаффа не дал ей этого, но это потому, что Шаффа любит ее несмотря ни на что. Ей нужна такая любовь тоже, о, как нужна, но сейчас, когда ее сердце так жестоко разбито, когда ее мысли вразброд, ей крайне нужно что-то более… твердое.

Она получит ту твердость, которой желает. Она будет сражаться за нее и убивать ради нее, поскольку ей приходилось делать это снова и снова, и это вошло в привычку, и, если ей повезет, она умрет ради этого. В конце концов, она дочь своей матери – и лишь народ, который думает, что у них есть будущее, боится смерти. В здоровой руке Нэссун пульсирует трехфутовый заостренный кристалл, темно-синий и прекрасно ограненный, хотя и с небольшой деформацией возле основания, сформировавшейся в подобие рукояти. То и дело этот странный длинный кинжал переходит в прозрачное, неосязаемое, спорно реальное состояние. Оно весьма реально – только концентрация Нэссун не дает этой штуке в ее руке превратить ее в цветной камень, как ее отца.

Она боится того, что может случиться, если она упадет в обморок от потери крови, так что она с удовольствием отправила бы сапфир в небо, чтобы тот вернулся к своей основной форме и чудовищным размерам, – но не может. Пока нет.

Есть еще две причины – они стоят в дверях спальной. Умбра и Нида, двое других Стражей Найденной Луны. Они следят за ней, и, когда ее взгляд падает на них, нити серебра, переплетенные между ними, вспыхивают. Нет обмена ни словами, ни взглядами, просто это немое общение, которого Нэссун и не заметила бы, не будь она тем, что она есть. Под каждым Стражем тонкие серебряные узы, извиваясь, входят в их стопы, вплетаются в мерцание нервов и вен их тела и тянутся к крохотным кусочкам железа, вживленным в их мозг. Эти тонкие нити-корни всегда были здесь, но, возможно, именно напряженность момента заставляет Нэссун увидеть, наконец, насколько толсты эти нити света в каждом Страже – куда толще, чем те, что связывают с землей Шаффу. И наконец она понимает, что это значит: Умбра и Нида лишь марионетки чьей-то более сильной воли. Нэссун пыталась верить в лучшее в них, что они сами по себе, но здесь, сейчас, с сапфиром в руке и мертвым отцом у ее ног… иногда зрелость не может ждать подходящего времени года.

Нэссун вонзает торус глубоко в землю, поскольку знает, что Умбра и Нида это почувствуют. Это обман – ей не нужна сила земли, и она подозревает, что они это знают. И все же они реагируют – Умбра разводит руки, и Нида, привалившаяся спиной к косяку, выпрямляется. Шаффа тоже реагирует, его взгляд встречается с ней. Неизбежно, что Умбра и Нида заметят, но тут ничего не поделать; в мозгу Нэссун нет ни куска Злого Земли, облегчающего общение. Но где не срабатывает суть, свое берет забота. Он говорит:

– Нида, – и это все, что ей нужно.

Умбра и Нида двигаются. Быстро – очень быстро, – поскольку серебристая решетка внутри каждого укрепила их кости и натянула волокна их мышц так, что они могут делать то, чего не может обычная плоть. Перед ними с неотвратимостью бури катится волна подавления, немедленно поражая главные доли сэссапин Нэссун онемением, но она уже в обороне. Не физически, в этой битве она им не соперник, да и едва стоит на ногах. Ей остались лишь воля и серебро.

Потому Нэссун – тело ее спокойно, ее разум неистов – хватает серебристые нити из воздуха вокруг себя и свивает грубую, но эффективную сеть. (Она никогда не делала такого прежде, но никто и не говорил ей, что так нельзя.) Она набрасывает часть ее на Ниду, не обращая внимания на Умбру, поскольку так сказал Шаффа. И в следующее мгновение она понимает, почему он велел ей сосредоточиться лишь на одном из Стражей. Серебро, которое она спряла вокруг Ниды, должно было бы крепко связать ее, как насекомое, влипшее в паутину. Вместо этого Нида резко останавливается, затем смеется, когда нити чего-то еще выбрасываются из нее и бьют по воздуху, рассекая сеть вокруг нее. Она снова бросается на Нэссун, но та – после испуга от скорости и эффективности реакции Стража – поднимает камень из земли и пронзает стопу Ниды. Это лишь ненамного тормозит ее. Она рвется вперед, ломая осколки камня, которые продолжают торчать из ее ботинок. Пальцы одной ее руки сложены как когти, другая кисть сложена как плоский клинок. Какой рукой первой дотянется, так и будет рвать Нэссун.

Здесь Нэссун паникует. Лишь чуточку, поскольку иначе потеряет контроль над сапфиром, – но все же. Она ощущает сырое, голодное, хаотическое дрожание серебряных нитей в теле Ниды, она никогда не чувствовала подобного, и это почему-то внезапно пугает. Она не знает, что сделает с ней эта странная дрожь, если Нида хоть чем-то коснется обнаженной кожи Нэссун. (Ее мать-то знает.) Она отступает на шаг, желая, чтобы сапфировый длинный кинжал передвинулся в оборонительное положение между ней и Нидой. Ее здоровая рука все еще на рукояти сапфира, так что это выглядит, будто она размахивается – слишком медленно и дрожа. Нида снова смеется – высоким голосом, с удовольствием, поскольку обе они видят, что даже сапфира будет недостаточно, чтобы остановить ее. Нида выбрасывает вперед руку, сложенную когтистой лапой, ее пальцы распластываются по щеке Нэссун, когда она уклоняется, как змея, от дикого замаха Нэссун – Нэссун роняет сапфир и кричит, ее онемевшие сэссапины отчаянно, беспомощно сокращаются…