Каменные небеса

Н. К. Джемисин

Каменные небеса

Тем, кто выжил.

Дышите. Вот так.

Еще раз. Хорошо. Молодцы.

Даже если нет, то вы живы.

Это победа.

Имена, персонажи, места и события являются авторским вымыслом. Любое сходство с действительными событиями, местными особенностями, личностями, живыми или мертвыми, случайны.

Пролог

Я, когда я был я

ВРЕМЯ ИСТЕКАЕТ, ЛЮБОВЬ МОЯ. Давай закончим с началом мира, хорошо? Да. Хорошо.

Однако это странно. Мои воспоминания похожи на застывших в янтаре насекомых.

Они редко целостны, эти застывшие, давно забытые жизни. Обычно от них остается лапка, чешуйка с крыла, обломок грудной клетки – целое можно представить лишь по фрагментам, и все сливается, размывая рваные грязные трещины. Когда прищуриваюсь и вглядываюсь в прошлое, я вижу лица и события, которые должны что-то значить для меня, и значат, но… нет. Свидетелем этих событий в первую очередь был я сам – и все же нет.

В этих событиях я кто-то иной, точно так же, как Спокойствие было чем-то иным. Тогда – и сейчас. Ты – и ты.

Тогда. Тогда эта земля была тремя – хотя они находятся буквально в том же положении, как в тот момент, когда их назовут Спокойствием. Повторяющиеся Зимы в конце концов создадут больше льда на полярных шапках, опустив уровень моря и сделав вашу «Арктику» и «Антарктику» больше и холоднее. Однако тогда…

теперь, это ощущается как теперь, когда я вспоминаю себя тогда, именно это я имею в виду, когда говорю, что это странно…

Теперь, в то время до Спокойствия, крайний север и юг представляют собой приличные сельскохозяйственные земли. То, что вы называете Западным Побережьем, по большей части заболоченные земли и дождевой лес. Он погибнет в следующем тысячелетии. Части Северного Срединья еще не существует, ее создаст излияние лавы в течение тысячи лет извержений. Земля, которая станет Палелой, твоим родным городом? Ее не существует. С учетом всего – не такое большое изменение, но ведь до сейчас, в тектоническом масштабе, вообще ни мгновения не прошло. Когда мы говорим «этот мир закончился», помни – это как правило ложь. С планетой-то все в порядке.

Так что мы называем погибшим миром в это сейчас, если не Спокойствие?

Позволь мне, прежде всего, рассказать тебе об одном городе.

По вашим меркам он построен неправильно. Он простирается так, как ни одна современная община себе не позволит, поскольку для этого потребуются многомильные стены. И самые внешние пределы города тянутся вдоль рек и прочих жизненно важных коммуникаций, порождая дополнительные города, – так расползается плесень по богатой питательной среде. Слишком близко друг к другу, скажешь ты. Слишком перекрывающиеся территории. Эти раскидистые города и их змеящиеся отпрыски не способны выжить каждый по себе, будучи отрезанными друг от друга. Иногда у них есть конкретные местные названия, у этих городов-отпрысков, особенно когда они достаточно велики или стары, чтобы самим породить города-детей, но это поверхностное впечатление. Твое предположение об их связанности верно: у них одна инфраструктура, одна культура, те же стремления и страхи. Каждый город похож на остальные города. Все эти города, по сути дела, один большой город. Этот мир в тогдашнем «сейчас» носит имя Сил Анагист.

Ты можешь себе представить, какая нация на это способна, дитя Спокойствия? Вся Старая Санзе, если собирать ее воедино из осколков сотен «цивилизаций», которые жили и умерли между сейчас и тогда, не идет в сравнение. Она – лишь сборище параноидальных городов-государств и коммун, согласившихся порой делиться ресурсами ради выживания. Да, Зимы сведут этот мир к таким жалким стремлениям.

Здесь, сейчас, стремлениям предела нет. Народ Сил Анагиста овладел силами материи и ее составляющих; они лепят саму жизнь согласно их капризам; они так глубоко исследовали тайны неба, что устали от него и снова вернулись к земле у себя под ногами. И Сил Анагист живет, о, как живет, на людных улицах и в бесконечной торговле и строительстве, которые твой разум с трудом осознал бы как таковые. У зданий стены из узорчатой целлюлозы, которую едва видно под листвой, мхом, травой и гроздьями плодов или клубней. На некоторых крышах развеваются флаги, которые на самом деле огромные, развернутые цветущие лишайники. Улицы кишат вещами, которые тебе трудно было бы признать транспортом, разве только в том, что в них путешествуют и они осуществляют доставку. Некоторые передвигаются на ножках, как массивные членистоногие. Некоторые всего лишь открытые платформы, которые скользят на подушках резонансного потенциала, – а, но тебе этого не понять. Скажу лишь, что эти средства передвижения парят в нескольких дюймах над поверхностью. Их не тянут животные. Их не движет пар или химическое топливо.

Если перед ними порой пробегают дети или домашние питомцы, они на миг перестают существовать, затем возникают по другую сторону, не снижая скорости и не теряя самосознания. Никто не считает это смертью.

Но есть то, что ты узнала бы. Он возвышается над городом, вырастая из его сердца. Это самый высокий, самый яркий предмет на много миль в округе, и все рельсы и дороги так или иначе сходятся к нему. Это твой старый друг, аметистовый обелиск. Он не летает – пока нет. Он стоит, не совсем пассивно, в своем гнезде. То и дело он пульсирует – тебе это знакомо по Аллии. Это более здоровый импульс, чем тогда. Этот аметист – не поврежденный, умирающий гранат. Все же, если сходство заставляет тебя содрогнуться, не скажу, что это нездоровая реакция.

По всем этим трем землям, во всех достаточно больших узлах Сил Анагиста стоит по обелиску. Они усеивают лицо мира, две сотни и пятьдесят шесть пауков в двух сотнях и пятидесяти шести паутинах, кормящие каждый город и кормимые в ответ. Паутины жизни, если хочешь так о них думать. Понимаешь ли, жизнь в Сил Анагисте священна.

Теперь представь вокруг основания аметиста шестиугольный комплекс зданий. Что бы ты ни представила, это не будет похоже на реальность, но просто представь что-то красивое, и сойдет. Посмотри пристальнее на одно вон там, у юго-западного края обелиска, – вон тот, на отлогом холмике. На хрустальных окнах здания нет решеток, но представь переплетение чуть более темного материала на прозрачном.

Нематоцисты[1], популярный метод защиты окон от нежелательного контакта – хотя они существуют лишь на внешней поверхности окон, не позволяющий нежелательному вторгнуться внутрь. Они жалят, но не убивают. (Жизнь в Сил Анагисте священна.) Внутри у дверей нет охраны. Охранники в любом случае не эффективны. Эпицентр – не первая организация, познавшая вечную истину человечества: стража не нужна, если убедить людей сотрудничать в их собственном самозаточении.

Это камера в миленькой тюрьме.

Я знаю, она не похожа на камеру. Там есть прекрасный предмет мебели, который ты назвала бы диваном, хотя у него нет спинки и он состоит из нескольких частей, организованных группами. Остальная мебель обычна, ты ее узнала бы – каждому обществу нужны столы и кресла. Сквозь окно виден сад на крыше одного из других зданий. В это время дня сад освещает падающий сквозь кристалл косой солнечный свет, и цветы, растущие в саду, были выращены и высажены именно с учетом этого эффекта. Пурпурный свет окрашивает дорожки и клумбы, и кажется, что цветы слабо светятся, реагируя на свет. Некоторые из этих крохотных белых цветов-огоньков то и дело подмигивают, отчего вся клумба сверкает, как звездное небо.

Мальчик смотрит в окно на мигающие цветы.

На самом деле это юноша. На первый взгляд зрелый, без возраста. Не столько коренастый, сколько крепкий по сложению. У него широкое толстощекое лицо и маленький рот. Он весь белый – бесцветная кожа, бесцветные волосы, льдистые глаза, элегантно задрапированные одежды. В комнате все белое – мебель, коврики и пол под ними. Стены сделаны из отбеленной целлюлозы, и на них ничего не растет. В этом стерильном месте в отраженном пурпурном внешнем свете только этот мальчик конкретно живой.

Да, этот мальчик я. Я не то чтобы помню его имя, но помню, что в нем было слишком много ржавых букв. Так что давай будем называть его Хоува – тоже на звук, просто подбито всякими молчаливыми буквами и тайными смыслами. Оно достаточно близкое и вполне символизирует…

О! Я слишком, неподобающе зол. Интересно. Ладно, перейдем к чему-то менее напряжному. Вернемся к тому сейчас, которое будет, и совсем иному здесь.

«Сейчас» – это «сейчас» Спокойствия, по которому до сих пор расходятся эхом волны Разлома. «Здесь» – не совсем «здесь» Спокойствия, а пещера непосредственно над главной лавовой камерой обширного древнего щитового вулкана. В сердце вулкана, если ты предпочитаешь язык метафор. Если нет – то это глубокая, темная, едва стабильная полость в скальной породе, которая не слишком остыла за те тысячелетия с тех пор, как Отец-Земля впервые отрыгнул ее. Внутри этой пещеры стою я, частично сплавившись с куском скалы, чтобы лучше видеть малейшие возмущения или крупные деформации, предвещающие обрушение. Мне не нужно этого делать. Здесь присутствует несколько процессов кроме того, который запустил я. И все же я понимаю, каково быть одному, когда ты растерян, испуган и не уверен в том, что случится дальше.

Ты не одна. И никогда не будешь одна, если не выберешь иного. Я знаю, что это значит здесь, в конце мира.

Ах, любовь моя. Апокалипсис – вещь относительная, не так ли? Когда земля раскалывается, это угроза жизни, которая от нее зависит, – но нормально для Отца-Земли. Когда человек умирает, это ужасно для девочки, которая некогда звала его отцом, но это становится ничем, когда ее называли чудовищем столько раз, что она в конце концов привыкла к этому клейму. Когда раб восстает, это ничего не значит для тех, кто читает об этом потом. Просто тонкие слова на еще более тонкой бумаге, еще более истонченной трением истории. («Ну были вы рабами, и что?» – шепчут они. Словно это ничего не значит.) Но для людей, переживших восстание рабов, – и тех, кто считал свою власть данностью, пока это не кончилось для них тьмой, и тех, кто готов сжечь мир, чем хоть еще мгновение быть «на своем месте», это не метафора, Иссун. Не гипербола. Я действительно видел, как мир горит. Не говори мне о невинных свидетелях, незаслуженных страданиях, безжалостной мести. Когда община построена на зоне разлома, ты будешь винить стены, когда они неминуемо рухнут, погребая под собой людей? Нет, ты винишь того идиота, который решил, что может отрицать законы природы. Да, некоторые миры построены на зоне страданий, поддерживаемые кошмаром. Не оплакивай падение этих миров. А гневайся на то, что они были обречены с самого начала.

Так что теперь я расскажу тебе, как кончился этот мир, Сил Анагист. Я расскажу тебе о том, как я покончил с ним, или хотя бы с большей частью его, чтобы начать восстанавливать себя из обломков.

Я расскажу тебе, как я открыл Врата, как отбросил прочь Луну и улыбался при этом.

И я расскажу тебе, не скрывая, о том, как позже, в тишине смерти, я прошептал:

Сейчас.

Сейчас.

И Отец-Земля прошептал в ответ:

Гори.

1

Ты, наяву и во сне

ЧТО ЖЕ. ДАВАЙ ПОВТОРИМ ПРОЙДЕННОЕ.

Ты Иссун, единственная из выживших орогенов во всем мире, кто открыл Врата Обелиска. Никто не ждал для тебя такой великой судьбы. Ты была одной из орогенов Эпицентра, но не восходящей звездой вроде Алебастра. Ты была дичком, найденным в захолустье, уникальная лишь тем, что у тебя больше прирожденных способностей, чем у среднего рогги, рожденного случайно. Хотя начала ты хорошо, ты рано вышла на плато – по непонятной причине. Тебе просто недоставало стимула к поиску нового или стремления к превосходству – или так жаловались старшие за закрытыми дверями. Слишком рано для того, чтобы удовлетворить систему Эпицентра. Она ограничивала тебя. Это хорошо, поскольку иначе тебя никогда не спустили бы с поводка так, как они это сделали, отправив тебя на задание вместе с Алебастром. Это он в ржавь пугал их. Ты же… они считали тебя безопасной, сломленной как подобает и обученной повиноваться, так что вряд ли ты случайно сметешь город. Им же хуже – сколько городов ты уже уничтожила? Один наполовину непреднамеренно. Остальные три случайно, но разве это имеет значение? Для мертвых – нет.

Иногда ты мечтаешь вернуть все это, как если бы ничего не было. Не тянуться судорожно к гранатовому обелиску в Аллии, а вместо этого смотреть, как счастливые черные детишки резвятся в прибое на черном песчаном пляже, а ты истекаешь кровью на ноже Стража. Не быть перенесенной Сурьмой на Миов – вместо этого вернуться в Эпицентр и родить Корунда. Ты бы потеряла его после родов, и никогда у тебя не было бы Иннона, но оба они, возможно, были бы все еще живы. (Ну да. Какова ценность этой «жизни», если бы Кору сунули в узел.) Но тогда ты никогда не жила бы в Тиримо, не родила бы Уке, чтобы тот погиб от кулаков отца, никогда не воспитывала бы Нэссун, чтобы ее потом похитил отец, никогда не убила бы своих соседей при их попытке убить тебя. Сколько жизней были бы спасены, если бы ты осталась в своей клетке.

Или умерла по требованию.

Здесь и сейчас, давно свободная от организованных, уравновешенных структур Эпицентра, ты стала могущественной. Ты спасла общину Кастримы ценой самой Кастримы – невелика цена по сравнению с той кровавой платой, которую взяла бы вражеская армия, если бы победила.

Ты достигла этой победы, выпустив концентрированную мощь загадочного механизма, старше вашей (письменной) истории – и потому, что ты та, кто ты есть, в процессе обучения владению этой мощью ты убила Алебастра Десятиколечника. Ты не хотела этого. Ты вообще подозреваешь, что он хотел, чтобы ты это сделала. Как бы то ни было, он мертв, и эта цепочка событий сделала тебя самым могущественным орогеном планеты.

Это также означает, что срок твоего могущества подходит к концу, поскольку с тобой происходит то же самое, что случилось с Алебастром: ты превращаешься в камень. Пока лишь твоя правая рука. Могло быть и хуже. И будет, когда ты в другой раз откроешь Врата или даже когда ты в другой раз применишь достаточно этой странной серебряной не-орогении, которую Алебастр назвал магией. Но выбора у тебя нет. Благодаря Алебастру у тебя есть дело, которое ты должна сделать, и невнятная фракция камнеедов, которая всегда втихую пыталась покончить с той древней войной между жизнью и Отцом-Землей. Тебе кажется, что дело, которое ты должна сделать, самое легкое из двух. Просто поймать Луну. Закрыть Юменесский Разлом. Сократить длительность нынешней Зимы с тысяч или миллионов лет до чего-либо приемлемого – чтобы у человеческой расы был шанс выжить. Навсегда покончить с Пятым временем года.

Дело, которое ты, однако, хочешь сделать – найти Нэссун, твою дочь. Забрать ее у человека, который убил твоего сына и утащил ее за полмира в разгар катастрофы. По этому поводу у меня есть и хорошие новости, и плохие. Сейчас мы перейдем к Джидже.

Ты не то чтобы в коме. Ты – ключевой компонент сложной системы, которая сейчас вся в целом пережила массивную, плохо контролируемую стартовую перегрузку и аварийное отключение с незначительным временем перезарядки, проявившееся как магохимическое фазовое сопротивление с мутагенным откликом. Тебе нужно время для… перезагрузки.

Это значит, что ты в сознании. Это больше похоже на периоды полусна-полубодрствования, если это имеет значение. Ты как-то осознаешь происходящее. Качающееся движение, случайные встряски. Кто-то кладет тебе в рот пищу и вливает воду. К счастью, ты достаточно в себе, чтобы глотать и жевать, поскольку конец света на засыпанной пеплом дороге – плохое место и время для кормления через трубку. Кто-то одевает тебя и всовывает промеж ног подгузник. Тоже плохое время и место для этого, но кто-то ухаживает за тобой, и ты не против. Ты едва замечаешь все это. Ты не ощущаешь голода или жажды, прежде чем тебе дают еду. Твои испражнения не приносят особого облегчения. Жизнь продолжается. Так что восторги тут ни к чему.

Со временем периоды сна и бодрствования становятся более выраженными. Затем однажды ты открываешь глаза и видишь над собой затянутое облаками небо. Оно качается взад-вперед. Порой по нему проплывают голые ветки. Слабая тень обелиска сквозь облака – шпинель, подозреваешь ты. Вернулась к прежней форме и громадности и следует за тобой, как одинокий щенок, раз Алебастр мертв.

Через некоторое время тебе становится скучно смотреть в небо, так что ты поворачиваешь голову и пытаешься понять, что происходит. Вокруг тебя движутся серо-белые фигуры, как во сне… нет. Они одеты как обычно, просто все в бледном пепле. И одеты они многослойно, поскольку холодно – вода еще не замерзает, но близко к тому. Зима длится почти два года – два года без солнца. Разлом выбрасывает много тепла на экваторе, но этого отнюдь не достаточно, чтобы компенсировать недостаток огромного огненного шара в небе. И все же без Разлома было бы хуже – температура была бы сильно ниже нуля, а не близка к нулю. Пустячок, а приятно.

Как бы там ни было, одна из пепельных фигур, похоже, замечает, что ты очнулась, или чувствует твое шевеление. Лицо в маске и очках поворачивается к тебе, затем снова вперед. Двое перед тобой перешептываются, но ты не понимаешь. Они говорят не на чужом языке. Просто ты не совсем в себе, и слова частично глушит пеплопад.

Кто-то заговаривает позади тебя. Ты вздрагиваешь и пытаешься посмотреть назад на другого человека в маске и очках. Кто эти люди? (Тебе не приходит в голову испугаться. Как и голод, такие примитивные вещи теперь для тебя стали более абстрактны.) Затем что-то щелкает, и ты понимаешь – ты на носилках, – это две жерди, между которыми натянута шкура, и тебя несут четверо. Один из них кричит, остальные отзываются чуть дальше.

Много откликов. Много людей.

Еще один крик откуда-то издали, и люди, несущие тебя, останавливаются. Они переглядываются и синхронно опускают тебя с легкостью многократно повторенного маневра. Ты ощущаешь, как носилки ставят на мягкий сыпучий слой пепла поверх еще более толстого его слоя, поверх того, что может быть дорогой. Затем твои носильщики отходят, открывают рюкзаки и садятся в ритуале, знакомом тебе по месяцам, проведенным в дороге. Перекус.

Ты знаешь этот ритуал. Тебе следует встать. Что-то съесть. Проверить ботинки насчет дыр или камешков, осмотреть ноги в поисках незамеченных мозолей, проверить маску – минутку, а ты в маске? Если все прочие в масках… Твоя лежала в твоем дорожном рюкзаке, так ведь? Где он? Кто-то выходит из полумрака и пеплопада. Высокий, широкий, обезличенный одеждой и маской, но узнавание приходит благодаря знакомым пушистым пепельным волосам. Она садится на корточки возле твоей головы.

– Хм-м. Все-таки жива. Похоже, я проиграла Тонки пари.

– Хьярка, – говоришь ты. Твой голос еще более хриплый, чем у нее. По складкам ее маски ты понимаешь, что она ухмыляется. Странно ощущать ее улыбку без обычного угрожающего подтекста ее заточенных зубов.

– И мозг, вероятно, не пострадал. Я хотя бы выиграла пари с Юккой. – Она оглядывается по сторонам и орет:

– Лерна!

Ты пытаешься поднять руку и схватить ее за ногу. Это все равно что сдвинуть гору. Вообще, ты должна быть способна передвигать горы, потому ты сосредотачиваешься и наполовину поднимаешься – и забываешь, зачем тебе была нужна Хьярка. Она оглядывается, к счастью, и видит твою поднятую руку. Она дрожит от усилий. После раздумья она вздыхает и берет тебя за руку, затем отводит взгляд, словно в растерянности.

– Что творится? – удается выдавить тебе.

– Чтобы, ржавь побери, я знала. Мы не ждали передышки так быстро.

Это не то, чего ты ожидала, но слишком много усилий уйдет на попытку сказать остальное. Потому ты лежишь, и тебя держит за руку женщина, которая явно лучше занялась бы чем-нибудь другим, но все же снисходит, чтобы выразить тебе сочувствие, поскольку думает, что ты в этом нуждаешься. Тебе этого не нужно, но ты благодарна за попытку.

Еще две фигуры выступают из вихря, обе узнаваемые по знакомым очертаниям. Одна мужская и худощавая, вторая женская и пухлая. Худощавая сменяет Хьярку у твоего изголовья и наклоняется, чтобы снять с тебя очки – ты и не осознавала, что они есть.

– Дай мне камень, – говорит он. Это Лерна, и слова его бессмысленны.

– Что? – говоришь ты.

Он не слушает тебя. Тонки – вторая фигура – тычет локтем Хьярку, которая вздыхает и роется в своем рюкзаке, пока не находит что-то маленькое. Она протягивает это Лерне.

Он кладет руку тебе на скулу, поднимая предмет. Он начинает светиться знакомым белым светом. Ты понимаешь, что это кристалл из нижней Кастримы – они загораются при контакте с орогеном, поскольку сейчас Лерна в контакте с тобой. Гениально. При помощи этого светильника он наклоняется и всматривается в твои глаза.

– Зрачки сокращаются нормально, – бормочет он себе под нос. Его рука на твоей щеке вздрагивает. – Лихорадки нет.

– Я чувствую себя тяжелой, – говоришь ты.

– Ты жива, – отвечает он, словно это все полностью объясняет. Никто не говорит на языке, который ты можешь понимать сейчас. – Моторика вялая. Сознание?..

Тонки наклоняется к тебе.

– Что тебе снилось?

Это несет смысла не больше, чем дай мне камень, но ты пытаешься ответить, поскольку ты слишком не в себе, чтобы понимать, что ты не должна отвечать.

– Город, – бормочешь ты. Комок пепла падает на твои ресницы, и ты моргаешь. Лерна снова надевает на тебя очки. – Он был живой. Над ним был обелиск. – Над ним? – Или в нем, кажется.

Тонки кивает.

– Обелиски редко висят прямо над человеческими поселениями. У меня в Седьмом был приятель, который выдвигал по этому поводу кое-какие теории. Хочешь послушать?

Наконец до тебя доходит, что ты делаешь нечто глупое – провоцируешь Тонки. Ты прилагаешь огромные усилия, чтобы сердито посмотреть на нее.

– Нет.

Тонки смотрит на Лерну.

– Ее способности вроде не пострадали. Может, немного тормозная, но она всегда такой была.

– Да, спасибо, что подтвердила. – Лерна заканчивает то, что он делал, и снова садится на корточки. – Хочешь попробовать пройтись, Иссун?

– А не слишком ли? – говорит Тонки. Она хмурится, это видно, несмотря на то, что на ней очки. – После комы и всего такого…

– Ты не хуже меня знаешь, что Юкка не даст ей достаточно времени на выздоровление. Это может даже оказаться ей на пользу.

Тонки вздыхает. Но именно она помогает Лерне, когда тот подсовывает тебе руку под спину и поднимает тебя в сидячее положение. Хотя на это уходит сто лет. Когда ты выпрямляешься, у тебя голова идет кругом, но это быстро проходит. Но что-то не так. Возможно, это последствие того, через что тебе пришлось пройти – сдается, теперь ты навсегда будешь скрюченной, поскольку твое правое плечо провисает, потому, что его оттягивает рука, словно она

словно она из

О. О.

Остальные перестают занимать тебя, как только ты осознаешь, что случилось. Они смотрят, как ты поднимаешь плечо, насколько можешь, пытаясь поднести к глазам правую руку. Она тяжелая. Твое плечо ноет от усилия, хотя большая часть суставов еще из плоти, поскольку этот вес отягощает именно плоть. Некоторые связки трансформировались, но они все еще прикреплены к живой кости. Что-то скрежещет и натирает внутри того, что должно быть гладким шаровым шарниром. Тебе не так больно, как ты предполагала, когда видела такое у Алебастра. Ну хоть что-то. Остальная часть руки, с которой кто-то снял рукав рубашки и куртки, чтобы открыть ее, изменилась почти до неузнаваемости. Кроме того, что она все еще прикреплена к твоему телу, она приобрела вид, который тебе слишком знаком, – ладно. Не столь изящная и узкая, как в юности. Ты некогда была плотной, и это до сих пор видно по твоему роскошному предплечью и легкому провисанию кожи под плечом. Бицепс более выражен, чем обычно, – два года выживания. Кисть сжата в кулак, вся рука чуть поднята в локте. Ты всегда имела привычку сжимать кулаки, борясь с наиболее трудным моментом орогении.

Но родинки, которая некогда была на середине твоей кисти, вроде крохотной черной мушки, нет. Ты не можешь повернуть руку, чтобы посмотреть на локоть, потому ты касаешься его. Рубец, оставшийся от падения, больше не нащупывается, хотя он должен выделяться по сравнению с кожей. Этот уровень тонкого разрешения ушел в текстуру, шершавую и плотную, как неполированный песчаник. Ты трешь ее – возможно, саморазрушительно, – но ни одной частички не отделяется под твоими пальцами; она крепче, чем кажется с виду. Цвет повсюду ровный, серовато-коричневый, совершенно не похожий на твою кожу.

– Так с тех пор, как Хоа принес тебя обратно. – Это Лерна, который молчал все время, пока ты рассматривала себя. Голос его лишен эмоций. – Он говорит, ему нужно твое разрешение, чтобы, ну…