Полная версия
Размова з люстэркам
– Но оттуда ты могла бы лучше помогать.
– Нет, я не могу без него. Мы бы стали редко видеться. А ему не уехать. У него тут столько всего…
Я сразу нарисовала мысленно паровозик из детей от разных жен, а потом и из внуков. И он, по-видимому, всех обожает, как Дора его самого. Боже мой, неужели так бывает?! Такая дружба между сестрой и братом?! И ни сестра, ни брат не ищут возможности снять друг с друга последнюю рубашку?
А между тем Олег ведь не поинтересовался у меня, почему не эмигрируем мы с Эдькой! В его глазах мы и в самом деле были чужие.
– Минск мне очень понравился, – повторил Олег. – Москва нет. Это страшно перенаселенный город. Бесконечная серая толпа бредет по улицам. Полно китайцев. Все вывески на английском. Словно где-нибудь на Брайтон-Бич. В Минске публика выглядит привлекательнее, женщины одеты ярче.
Я бросила взгляд на Ольгу. Она сняла туфли на высоких каблуках. Сразу же превратилась в тетку с базара. И все равно я уже привязалась к ней.
Марина на другом конце стола услышала разговор о нарядах, сказала громко:
– У нас есть знакомый, который одевает свою жену исключительно в брендовые вещи. Недавно на вечеринке он подходит ко мне и говорит: «А на моей – платье от Версаче за три тысячи!» Я ему отвечаю: «Правда? А на мне за пятьдесят девять долларов. И оно мне очень нравится!»
Я поняла окончательно: Марина – мой человек. Ее мягкий юморок, невыпячиваемость, непритязательность во второстепенном и верность самой себе в главном – редкие сегодня качества. А главное ее достижение – это Боря. Очень интеллигентный, порядочный, тонкий человек… Когда Эдька изучал этикетку коньяка, Боря подсел ко мне, сказал:
– Эдуард – замечательный, умный, благородный, непреклонный человечище.
– Да, – вздохнула я.
– Я желаю вашим мальчикам быть такими же умными, тонкими, благородными, но немножко более гибкими.
О! Как точно он схватил Эдькину суть! И ничего не меняется. Ничего! Тридцать лет прошло. Какими мы рождаемся, такими и шагаем по жизни.
Подруга Марины по детскому саду решила, что настало время и ей что-то веское произнести. Только она начала речь, как Олег ее перебил.
– Так вы, оказывается, на один горшок ходили? – съерничал он.
Не люблю, когда так шутят. Мое пылкое воображение сразу же рисует малопривлекательную картину: полные горшки, грязные штанишки. Не люблю, когда так шутят!
И тут по ходу беседы выясняется, что абсолютно трезвый и молчаливый муж Марининой подруги уже шесть раз побывал в Америке. Я ахнула. Это было такое откровенное использование открывшихся возможностей – на все триста процентов. Ей-богу, я бы гнала его поганой метлой! Маринина подруга блаженно улыбалась. Еще бы! Шесть раз! Но она была счастлива еще и потому, что ей было только пятьдесят четыре. Они с Ольгой, весело обмениваясь репликами, все еще танцевали вокруг Марининого возраста. Я с усмешкой поглядывала на их менуэт.
Олег в это время рассказывал Доре, как они встречаются в Америке раз в месяц всей своей многочисленной родней – человек тридцать. Все приезжают со своими уже готовыми блюдами и своей выпивкой (а где в таком случае приятные сюрпризы?). А пару раз в году встречаются расширенным составом: вся родня съезжается в Лос-Анджелес из Нью-Йорка, Майами и собственно самого Лос-Анджелеса.
– Если бы вы остались здесь жить, вы встречались бы значительно реже, – зачем-то сказала я. Едко получилось. Но Олег со мной на удивление сразу же согласился.
Подали десерт. Я заказала вишневый штрудель с шариком мороженого. Оказалось, мы с Дорой выбрали одно и то же лакомство. Не зря я весь вечер изучала ее – она заворожила меня. Впрочем, я успела полюбить всех, насколько можно полюбить людей, которых видишь, возможно, единственный в жизни раз. И даже пьяные мужчины не очень раздражали меня. Эдька в конце концов напился прилично. Я поняла, что мне придется подставить ему свое плечо, иначе парня не пустят в метро. И только Боря, даже пьяненький, не терял благородного облика.
В тот вечер я, честное слово, любила всех наших новых друзей…
Белая дача
Когда Белую дачу выставили на аукцион в третий раз, я спросила у Эдьки, а не хочет ли он мне ее подарить.
– Все-таки там прошло мое детство, с ней связаны трогательные воспоминания, – я подводила базу под свое неожиданное предложение.
– Пожалуй, купил бы! Если бы лежали в сейфе каких-нибудь тысяч триста, зеленых, разумеется, – в общем, сущий пустяк. Вот только не кажется ли тебе, что свои детские воспоминания ты ценишь как-то уж очень дорого? Да и что бы мы стали с такой обузой делать?
– Ты ровным счетом ничего не понимаешь. Ничегошеньки! Робкими касаниями я там впервые «нащупывала» жизнь, пробовала ее на запах и на вкус… – я смутилась, высокопарно как-то вышло. Я махнула рукой и замолчала надолго.
– Одевайся, поедем! – вдруг выпалила я час спустя.
Эдька с удивлением взглянул на меня. Но все-таки стал собираться. Выходной день только начинался.
…Свернув на улицу Казинца, мы миновали мою бывшую школу, мясокомбинат, кажется, еще птицефабрика должна была значиться на пути. Где-то там стоял маленький такой магазинчик, в котором я, еще не умея считать деньги, купила целых два белых батона – роскошное угощение на исходе хрущевской оттепели. Меня, на тот момент даже не учившуюся в школе, родители отправили в магазин за несколько остановок от дома что-то там купить (с внуками они уже так не поступали). Когда я увидела закрученный змейкой хвост очереди, своим детским нутром уразумела: надо действовать безотлагательно. Пробралась вовнутрь магазина и пристроилась поближе к прилавку. Какая-то толстая тетка попыталась меня грубо вытеснить, но мужичок, стоявший сзади, выдохнул великодушно: «Пусть и дитенку белого хлебушка достанется!» Я протянула продавщице мелочь, уверенная, что на одну булку точно хватит, насчет второй я сильно сомневалась. А вдруг все же хватит и на две? «Две, пожалуйста», – неуверенно произнесла я. И о чудо! Хватило. Вечером дома я ощущала себя добытчицей и жаждала похвалы…
– Мы называли его панским домом, он был по-своему красив. – Эдька слушал меня, не перебивая. – Арчатые окна, такие же двери, балкончик с кованым ограждением, сверху такая же кованая башенка с повторяющимся рисунком по металлу. Со всех четырех сторон дом тогда выглядел иначе: сплошные лесенки, ломаные скаты крыш, перепад высоты. Можно было ходить вокруг и любоваться совершенством архитектурного решения.
Мы вышли из машины, поднялись к дому. Вот ведь незадача: здание реконструировали, вставили французские окна (кажется, так называют эти огромные серые пакеты из стекла, разделенные на квадраты). Господи, до чего же нелепо! Эти безвкусные панели настолько не вязались с общим архитектурным замыслом, цветовой палитрой фасада, текстурой облицовочной штукатурки, они вступали в некий жуткий диссонанс с общей задумкой, с моими воспоминаниями. В общем, впору было расплакаться.
Я оглянулась. Все тот же простор вокруг, то же обилие воздуха. Дом располагался на косогоре, вокруг могучие дубы, внизу речка Лошанка. Чуть дальше, по насыпи, протянулась железная дорога – я мечтала когда-нибудь укатить по ней в большой, чарующий мир.
– Понимаешь, для меня это была Речка, не какая-то там Лошанка – одна из тысяч. И железная дорога была тоже единственной, только она могла унести меня в огромный, загадочный мир. – Я как-то неожиданно для себя съехала до скулящей интонации. – Почему все это кажется мне теперь маленьким и аккуратным, почти игрушечным, вот только речка неожиданно широко разлилась? Господи, Эдька! И это все принадлежало мне! Понимаешь, одной только мне! Я и не догадывалась, что была сказочно богата, что это останется лучшей порой моей жизни, моим раем! Вот скажи, у тебя была такая дача в детстве? Была? – пытала я своего ни в чем не повинного мужа.
– Да, была! – немедленно отреагировал Эдька. – Это были апортовые сады в предгорьях Алматы.
– А-а-а! Ну да! Прости, я забыла.
– Правда, теперь их уже нет, – сказал он, поморщившись. – Их разводили на определенной высоте на склонах Алатау. Теперь эти земли облюбовали новые казахи и новые русские под свои невиданные коттеджи. Сады стали вытеснять выше, что привело к их массовой гибели.
– А-а-а! – снова неопределенно произнесла я. Я была сосредоточена исключительно на Белой даче.
У боковой стороны дома обозначилось некое движение. Рабочие в грязноватых робах открывали двери, что-то собрались выносить. С давно не свойственной мне прытью я подскочила к ним, выдавила из себя:
– А можно, уважаемые, нам осмотреть дом изнутри? Когда-то здесь располагался мой детский сад.
– Валяйте! – они были к нам невероятно добры.
Мы двинулись в глубь дома.
– Эдька, какой мрачный дом! – ахнула я, когда мы прошли все комнаты по кругу. Видит бог, он не казался мне тогда таким ужасным. Эти сводчатые потолки не угнетали меня вовсе. Вот здесь у нас была столовая. Посмотри на этот угол: здесь стояла шикарная изразцовая печь, кухарка топила ее. А вот там была кухонька. Я часто помогала Дусе убирать посуду и даже мыла после обеда стаканы и практически чистые тарелки, до блеска вылизанные всегда голодными детьми. В общем, она считала меня человеком, в отличие от Марьи Иванны, нашей заведующей, которая начинала орать на детей при виде вылизанных тарелок, вместо того чтобы просто поблагодарить их. Иногда Дуся разрешала мне не спать днем, все-таки на уборку и мытье посуды требовалось время и силы. Пойдем наверх… Вот в этой кладовке хранились на полках наши постели в таких огромных холщовых мешках, я почему-то стеснялась своего, в мелкий синий цветочек. Ну и само собой, внизу стояли в ряд, плотно прислонившись друг к другу, складные раскладушки. А вот здесь была спальня. Главное было вовремя сунуть под подушку какую-нибудь незатейливую игрушку так, чтобы никто из воспиталок этого не заметил. И играть потихоньку с ней, пока не смаривал сон, хоть я и боролась с ним до последнего. С игрушкой я не чувствовала одиночества.
Эдька с интересом рассматривал внутреннее устройство дома. Его инженерный ум никогда не дремал.
– Ты видел тот балкончик на втором этаже? Под страхом долгого стояния в углу нельзя было выходить на него. И все-таки однажды я нарушила запрет. Я выскочила на этот крошечный пятачок как ошпаренная и прокричала всем, кто гулял внизу: «Эй, смотри-и-и-те! Куда я забралась!» …Пожалуй, пошли отсюда! Подальше от мучительных воспоминаний. Прогуляемся лучше по Курасовщине.
Мы выбрались на улицу, обогнули рядом стоящее здание милиции.
– А вот здесь как раз был роскошный яблоневый сад. Когда по утрам родители отправляли меня одну на мою «работу», я шла мимо вот этого здания института, кажется, почвоведения, – здесь, между прочим, какое-то время работала мама, – шла мимо яблоневого сада, я не пропускала ни одного кузнечика, ни одного цветочка, вглядывалась во всякую заинтересовавшую меня травинку, съедала зеленое терпкое яблоко. Как-то встретилась мне по дороге таким вот летним утром Марья Иванна.
– Как?! – зарычала она. – Кто отпустил это несмышленое дитя одного в сад? Сегодня же поговорю с твоими родителями!
Отец и правда не заморачивался с моим воспитанием. Мама долго болела. Я была предоставлена сама себе. И только мой славный, мой замечательный дед всегда в воспоминаниях где-то рядом, следит, чтобы чего не случилось с обожаемой внучкой. Я унаследовала от него главное качество – способность выстоять в самой безнадежной ситуации.
Сначала мы жили в деревянном бараке – длинной одноэтажной постройке, где все комнаты выходили в коридор, а в торце располагалась огромная кухня, куда моя молодая застенчивая мать не ходила ни под каким предлогом. Бойкие деревенские бабы перемывали кости всем, кто попадал им на язык. Наверно, доставалось и ей, белокурой и нежной молодице.
В комнате у нас стояла большая грубая печь для отопления и маленькая электрическая – для готовки. Меня и тут частенько оставляли одну, спички в руки брать категорически запрещали. Я помню огромную внутреннюю потребность преодолеть этот запрет. И однажды решилась. Спичка мгновенно вспыхнула, обгорела, больно обожгла мне пальцы. Я бросила ее на пол. И тут же исполнилась ужаса от содеянного. Слава богу, все обошлось. Родители так никогда и не узнали, что я едва не стала малолетней поджигательницей. Мне было, кажется, четыре года.
В соседнем деревянном доме, чуть поодаль, располагалась детская поликлиника, где принимала старая докторша Аношко. Господи, прошло столько лет, я не помню, с кем работала на последней работе, но докторшу Аношко я запомнила на всю жизнь. Это была такая сухонькая старушка с неприветливым лицом.
Мама привела меня в поликлинику с сыпью.
– Да у вашего ребенка ветрянка! – заорала Аношко. – Где вы были вчера весь день?
– Ездили в город, – пролепетала перепуганная мать.
– Так вот, скажу я вам, вы заразили весь автобус.
– Ну так уж и весь автобус? – попыталась возразить мама.
– Да, именно так. Каждого пассажира.
Гримаса боли исказила дотоле прекрасное лицо моей бедной матери. Она почувствовала себя преступницей. Надо же, заразить целый автобус!
…А потом нам дали квартиру в близлежащем новом кирпичном доме на два подъезда и три этажа. Жители разбили у дома палисадник, соорудили турничок, стол, скамейки – словом, облагородили. Дом был развернут лицом в долину, он смотрел на дивный кусочек первозданной, почти нетронутой природы. За деревьями колосилось поле, дальше открывался потрясающий вид на ту самую долину, с крутым склоном и могучими вековыми дубами по его вершине. Теперь дубы и в самом деле можно считать вековыми, полвека уж точно прошло со времен моего детства.
– Эдька, давай спустимся вниз, – предложила я.
От долины практически ничего не осталось. Теперь уже трудно представить, как мы детьми взбирались на вершину склона, ложились поперек него и с визгом скатывались вниз. Хорошо, если в коровьи лепешки при этом не заворачивались.
Верхушка крутого склона дальней стороны была теперь срезана, на ней расположился некий спортивный центр, чуть дальше, на искусственной насыпи – думаю, что сотворенной из грунта той самой срезанной верхушки, – горнолыжный спуск. И сейчас все выглядело безлюдным, разве что редкий папашка катил не спеша коляску с ребенком да старая бабка выгуливала внучка.
– А ведь когда-то все это были наши владения. Наша долина, наши дубы, наша земляника. Вот там, где теперь трансформаторная подстанция утоплена в горку, – там мои молодые родители устраивали пикники с друзьями. Эдька! Куда уходит жизнь? Куда уходят дни и ночи, когда мы были безусловно счастливы? Ладно, возвращаемся, – я махнула безнадежно рукой. Эдькино лицо оставалось бесстрастным – трудно быть взволнованным чужими воспоминаниями.
Мы почти поравнялись с моим старым домом. По правую сторону дороги шли корпуса каких-то неизвестных институтов, общежитий.
– Вот здесь, в подземных хранилищах, таких бункерах-бомбоубежищах, держали в цистернах бензин. Я любила затаиться тут во время игры в прятки. Я не могла надышаться этим острым, волнующим запахом. Словом, была настоящей токсикоманкой. Теперь-то я знаю: у меня был низкий гемоглобин.
Мы подошли к дому.
– Видишь противопожарную лестницу? Была у нас такая любимая игра: забрасывать мяч в каждый пролет – все выше и выше. Однажды один паренек разозлился на меня, пообещал превратить в муравья. Я не на шутку перепугалась, размышляла, как избежать печальной участи… Летом дети бегали купаться на речку. Ни под каким предлогом мне нельзя было присоединяться к ним. Речка вообще была под запретом. Марья Иванна зверела, когда на санках мы спускались от парадного входа Белой дачи к подножию горы. Санки сами выносили нас на тонкий лед.
Эдька только и успевал поворачивать голову то направо, то налево.
– А теперь посмотри вон туда. Здесь было экспериментальное поле, огороженное легким забором. На поле выращивали радиационные бобы. Представляешь, прямо в жилом квартале?! Табличка с черепом и костями отпугивала нас. Когда умер один мальчик, говорили, что он объелся радиационных бобов. Помню свою растерянность. Я размышляла о смерти. В тот момент у меня зародилось странно-прекрасное, едва выносимое чувство, граничащее с редкой убежденностью, что если я и умру, то когда-нибудь снова возникну на белом свете маленькой девочкой. Так-то вот! Еще одно из восхитительных воспоминаний детства – я воспринимала женские имена окрашенными в яркие цвета. Мое было желтым, как солнце.
Однажды я решила отправиться в самостоятельное путешествие. Ну хотя бы до площади Победы – конечной остановки маршрута автобуса номер один. Между прочим, я всегда считала, что мы живем не просто в Курасовщине, а на главной улице Минска. Ну раз до главной площади города ходит автобус номер один. Вот сидела я как-то на первом сидении, сразу за кабиной шофера, рядом расположился благостный старичок, чистенький такой, приятный, с белой бородкой и белой шевелюрой. Он был очень старенький. Я положила руки на поручень впереди, он накрыл своей дрожащей ладонью мою детскую ручонку. Я вырвала недовольно руку, положила рядом, он снова начал гладить мою ладонь. Господи, как я теперь понимаю этого старичка! Самое большое блаженство на свете тискать малое дитя.
Итак, о путешествии. Скоро выдался и случай подходящий. Мы с подружками, такими же дошколятами, как и я, столкнулись за бараками нос к носу с толстой кондукторшей автобуса номер один. Она была перепоясана тяжелой сумкой с нанизанными на ручку тугими кольцами билетов. Эта была такая вожделенная деталь в наших играх – кондукторский набор. В магазин играть было тоже очень интересно, но в кондуктора круче. Мы с высокомерным видом отрывали билетики, требовали четыре копейки взамен.
– Вот я ей и говорю: «Тетенька, а покатайте нас на вашем автобусе». – «Запросто, – отвечает она. – Поехали!»
Через пять минут, когда я нырнула в душную утробу автобуса, вдруг обнаружила, что подруг моих как ветром сдуло. Ну и ладно! Я сама! Автобус едва миновал Белую дачу, как я опомнилась, испугалась, бросилась к водителю, забарабанила в кабину, закричала, чтобы меня выпустили. Как только я оказалась на родном болоте, где теперь течет на удивление широко разлившаяся речка Лошанка, я почувствовала себя значительно лучше. С ощущением вновь обретенной свободы я принялась собирать желтые лютики, щедро рассыпанные по берегам Лошанки, как вдруг заприметила вдали летящую на меня мать. Я радостно бросилась к ней навстречу со словами: «Смотри, какие цветочки я для тебя собрала!»
Мать моя, в общем-то добрая, незлобивая мать, избила меня в тот раз жестоко. С остекленевшим взором она снова и снова проходилась ремнем по моему тощему тельцу. Я плохо, без вдохновения, уворачивалась от нее. Она хотела навсегда изжить из меня страсть к путешествиям. Но страсть оказалась неискореняемой! Единственная потеря того времени – я перестала верить в девичью дружбу.
– А сейчас я тебе расскажу, – начала я торжественно, – невероятную историю. На Белой даче я однажды встретила приведение.
Эдька скептически посмотрел в мою сторону, хмыкнул.
– Как-то меня забыли забрать домой из детского сада.
– Как это? Так не бывает.
– Еще как бывает. С такими бедолагами, как я, всякое случается. Я не стану сочинять небылицы, когда в жизни и без того благозвучия нет. Может быть, это был тот случай, когда мама лечилась в санатории, маленькую сестру отправили на Донбасс к тетке, а отец учился по вечерам в университете, получал второе высшее, что в ту пору, прямо скажем, являлось большой редкостью, ибо и первое высшее было огромным достижением в послевоенное, очень непростое время.
В общем, наша кухарка тетя Дуся, которая, как я тебе уже говорила, благоволила ко мне, подрабатывала в саду ночным сторожем, тянула свою большую семью, после войны оставшуюся без кормильца.
Она отправилась со мной к нам домой, долго звонила в дверь, никто не открывал. Подняться на второй этаж к тете Марусе, где меня частенько оставляли родители, она не догадалась, а я не подсказала ей. Дуся потащила меня назад в детский сад. У нее были больные, почерневшие от тромбофлебита ноги. Она явно маялась со мной, но виду не подавала. Вечером к ней заглянула Аношкина медсестра, ввела прямо в стопу содержимое нескольких ампул с новокаином. Дусины ноги на глазах стали светлеть. Я была уверена, что волшебница-медсестра излечила Дусю за один сеанс.
Потом мы пили чай с соевыми конфетами, вкус которых мне казался необычайно приятным. Дуся с медсестрой рассказывали друг другу какие-то страсти про жителей Курасовщины – всех жителей бывшей деревни с их многочисленной родней они знали до седьмого колена. Я долго слушала печальные истории, да и заклевала носом прямо за столом. Дуся тут же разложила раскладушку, расстелила мою постель, раздела и уложила меня. Я слушала размеренный шепоток Дуси и ее подруги, он убаюкивал меня. И мир, забывчивый и равнодушный, глухой к людским мольбам, медленно отступал.
Проснулась я среди ночи. Под высоким сводчатым потолком как будто зависло светящееся неплотное облачко. Оно колыхалось и, кажется, дышало. Потом оно опустилось ниже. Я явственно различила глаза и круглый рот. Я старалась не смотреть на набухающую уродливую рожицу барашка, чтобы не встретиться с ним глазами. Тем временем его рот все силился что-то мне сказать, я с ужасом следила за черным беззубым провалом. В окна бились ветки деревьев, ухала ночная птица. Я дрожала всем своим маленьким угловатым телом, крик ужаса готов был вырваться из моей груди. Трудно довериться кому-то в ночи, тем более если этот кто-то имеет обличье настоящего призрака. И тут я услышала сухой, безжизненный голос, а может быть, это все померещилось мне, он говорил: «Не бойся, простодушное дитя! Ничего никогда не бойся. Ты все преодолеешь. И хотя жизнь твоя не будет безоблачной и легкой, она будет прекрасной». Мне показалось, что в какой-то момент приведение начало уменьшаться в размере и постепенно превратилось в маленького уставшего ангела, приветливо улыбавшегося мне.
– Дуся, – закричала я и забилась в истерике, когда бедная женщина с больными ногами приковыляла ко мне. – Дуся, мне страшно!
– Ну, будет, будет, – все повторяла старая женщина, поглаживая меня по длинным волосам, разметавшимся по подушке, по тонким моим рукам. Когда она касалась меня ладонью, я ощущала ее шершавость, ладонь пахла молоком. Время от времени Дуся осеняла меня крестом. – Мало ли что привидится в этом огромном доме! – сказала она усталым голосом. – Все будет хорошо. Вот увидишь! Надо лишь только сладить со всем, выстоять, выдюжить.
Я долго смотрела в черный провал за окном, ветки деревьев, словно лапы огромной дикой кошки, с характерным звуком царапали его с другой стороны. Огонек далекой звезды был будто вмонтирован в кусочек темного неба, застрявшего в переплетенных ветвях. Ухнула ночная птица, и моя заячья душа снова убежала в пятки.
– Да-а-а, – подал голос Эдька. – Хорошо хоть, раскрыла мне глаза на то, что нашу жизнь, оказывается, можно считать прекрасной. Все-таки лучше знать, что счастье было.
Мы замолчали. Теперь уже надолго.
Святлана Бязлепкіна
Святлана Уладзіміраўна Бязлепкіна нарадзілася ў 1957 г. у вёсцы Малейкі Брагінскага раёна на Гомельшчыне. У 1979 г. скончыла факультэт журналістыкі Беларускага дзяржаўнага ўніверсітэта. Працавала ў раённай газеце «Чачэрскі веснік» і абласной газеце «Гомельская праўда». Зараз жыве ў Мінску. Аўтар кнігі прозы «Чарнобыльская русалка» (1998). Аповесці і апавяданні Святланы Бязлепкінай друкаваліся ў газетах «Літаратура і мастацтва», «Звязда», часопісах «Полымя», «Маладосць», у перакладзе на рускую мову – у часопісе «Нёман». У сваіх творах пісьменніца імкнецца найперш разглядаць сучаснасць, на мой погляд, нават у выпадку, калі звяртаецца да далёкай гісторыі. Персанажы і сюжэты, праведзеныя Святланай Бязлепкінай праз мастацкае асэнсаванне рэчаіснасці, даволі прыцягальныя, рэльефныя – яны становяцца блізкімі, зразумелымі з першых хвілін знаёмства чытача з творам. Але гэта не значыць, што губляецца інтрыга. Наадварот, цікаўнасць выклікае і тое, што будзе далей. І чытанне ўяўляе сабой дарогу да бясконцасці, да лініі гарызонту…
У творчасці Святланы Бязлепкінай можна вылучыць дзве плыні. Беларускай сучаснасці прысвечаны такія творы, як «У межах Нагорнай пропаведзі», «Шазюбль», «Па законе фотагеніі», «Выйсці замуж за шведа» і інш. А гісторыя Еўропы адлюстравана ў апавяданнях «Венгерскі праект», «Урокі Шантанэ», «Аднойчы ў Грамічэле», «Лінія Дзюранда» і інш. Тое, што пісала крытыка ў свой час пра твор «Урокі Шантанэ», можна аднесці да ўсіх гістарычных апавяданняў аўтара: «…Багатая мова, дынамічна захапляльны сюжэт (дзеянне адбываецца ў Францыі ў першай палове мінулага стагоддзя), галоўны герой, настаўнік гісторыі, які адразу заваёўвае сімпатыі, – немагчыма адарвацца ад чытання, пакуль не перагорнеш апошнюю старонку».
